опять восклицает: "Да вы, я вижу, меня не узнаете? Я ведь
доктор Греч, Александра Александровна, как же так вы меня забыли?"
 Нет, я ничего  не забыла... Через  несколько дней она  ко  мне приходит
часам к пяти дня, приносит мешок  сладких булочек и сушек  -- сушки особенно
трудно добыть -- и располагается посидеть, почаевничать, поговорить. Так оно
и  началось, и  сделалась  настоящая дружба  - она всю войну  прошла врачом,
побывала и в Югославии, и  в Чехии, рассказы про войну  у ней не иссякают. У
нее  хорошая комната в  "военном доме"  на окраине Ульяновска -- она  меня к
себе никогда не приглашает, однако...
 Продолжают ко  мне  изредка заходить и  некоторые  Никитины  друзья  по
вечерней школе -- одни пытаются учиться  дальше, другие  счастливы, что хоть
десятилетку одолели, очень немногие начинают проходить курс ВУЗа заочно.
 Словом, немало  у меня  было друзей  в Ульяновске -- много  больше, чем
следовало  ожидать; в этом глухом городе, который  одной ногой стоит в Азии,
всем про все известно,  устная газета работает бойко; здесь дружат через дом
-- с ближайшими соседями своими обычно никто не разговаривает, а то и просто
не кланяются (впрочем, во  французской провинции так же), ну, а по  вечерам,
идя с работы, стоят у сеней и шепчут -- и что было в  татарском квартале: "а
он его поджидал у  дверей и ножом под живот и полоснул, ну и кишки вон"; или
"как  жених стал радиоаппарат-то  чинить,  а сам его и не отключил, ну, вот,
подумай, так  парень  и  прилип, а она, Галина-то, как бросилась  его тащить
и... сама прилипла... вот тут  уж мать  подумала, да рубильник  выключила, а
оно уж поздно..." Вот в эту же категорию диковинок попадала  и я: моя фигура
с Ульяновском никак не  сливалась,  кое-кого моя судьба ужасно раздражала...
Эту мысль весьма ярко и точно выразила однажды моя соседка Салтычиха; как-то
она  с  Агриппинной  Алексеевной  стояла  у  моего  открытого окна  и что-то
хозяйственное громко с ней  обсуждала -- а тут как раз, стараясь быть совсем
скромным, появился рядом с ними мой  Васька. "Ах! Паршивый кот!" -- нарочито
громко  воскликнула  Агриппинна.  "Да  что  уж  говорить,  -  поддержала  ее
Салтычиха, -известно,  что хозяева -- то и их  животные...,  -- и, помолчав,
добавила,  тоже  громко,  четко (это привожу  дословно!),  - вот  надо же, -
приехала к нам эта проклятая аристократка с голоду подыхать!"
 Однако и среди будто "своих" тоже были такие, которые активно проявляли
свое недоброжелательство. Незадолго до нас приехали в Ульяновск некая Madame
Marie, совсем простая француженка, и  ее  муж,  русский, попавший во Францию
сразу после Гражданской войны.  Он проработал  рабочим на каком-то заводе на
Севере,  там познакомился с Madame Marie, детей у них  не было,  и он  решил
вернуться домой. Я ее как-то встретила в Переселенческом Отделе, а позже она
раз  или  два  появилась  у  меня   --   сразу  после  нашего   переезда   в
прачечную-кухню. Несколько позднее она опять зашла, сказала, что они с мужем
покидают Ульяновск  и уезжают на Украину; и вдруг  с негодованием начала мне
толковать, как она вот  уже месяц пытается  собрать  для  меня денег, обошла
всех "реэмигрантов", предлагая им, чтобы  каждая семья хоть по десять рублей
в месяц для меня  сохраняла... -- "Pensez,  pensez donc, Madame, on  me  dit
d'aller chez cette grosse mйmиre, la Katchva -- lа. Je me prйsente chez elle
gentiment,  et  qu'est-ce  qu'elle  me sort?  C'est  interdit, tout  а  fait
interdit... Mais qu'est-ce qui est interdit? D'aider cette malheureuse dame?
Mais c'est pas possible!! Que si, elle me fait, son mari est condamnй par un
tribunal  soviйtique, c'est qu'il  est coupable et  on n'a absolument pas le
droit d'aider sa famiпle. Mais  vous risquez les pires ennuis, chez nous  il
n'y  a  que  les  coupables qui sont  condamnйs...  Donc moi  je m'y  oppose
formellement, а cette collecte, et je prйviendrai tous les autres!"
 Тут Madame Marie расплакалась, повторяя на своем  ломаном русском: "Что
с вами теперь будет! Что делать?" Я ее благодарила, сказала, что раз говорит
жена Качвы,  то она уж знает, что говорит, что верно, все так и  есть...  --
"Ah,  mais quel pays, Madame, mais c'est pas humain des choses pareilles!" y
Она ушла и через неделю с мужем  уехала; через год, как я потом  узнала, они
сумели вернуться во Францию.
 А выступление Елены  Никифоровны  Качва меня мало удивило: ведь  ее муж
был главным секретарем  в  Париже на  rue  Galliйra, когда  там только начал
зарождаться  Союз  Советских  Граждан  во Франции,  сам  был он  с  Украины,
смазливый, бабник - все  и вся знал, и  вел тут дело крепко, решительно и...
всегда с ласковым своим тенорком вырастал из-под земли, как тень. Он работал
шофером  такси в  Лионе много  лет, а тут сразу оказался  при таком  деле, в
Париже -- вел себя в общем неглупо, хотя образования у него было -- ноль.
 За последние годы, уж здесь, в Париже,  нам пришлось прочесть несколько
американских  книг  про КГБ  и советских  шпионов  на  Западе  --  в списке,
приложенном в  конце одной из них, на  букву  К  значился КАЧВА, многолетний
агент КГБ во Франции.
 Среди фигур, прошедших в те годы рядом с нами, даже как-то вклинившихся
в  нашу семью,  оказались Гораций Аркадьевич Велле, его жена Фанни и двое их
сыновей  -- Юрий и Вовка.  Они познакомились с  Никитой чуть  ли не на улице
(это было в конце 1951 г. или зимой 1952г.). Были они во Франции коммунисты,
смутно существовали какой-то семейной трикотажной мастерской, а Фанни, очень
привлекательная,  а  временами  и  просто  красивая,  была  коммивояжером  у
парфюмерной  фирмы Docteur Payot, которая  тогда  только  начиналась.  Страх
попасть в немецкую дьявольскую печь кинула их всех куда-то в горы, в maquis,
но, слушая  Горация,  можно  было  подумать,  что  они, собственно,  одни  и
руководили  во  Франции  движением  Сопротивления. Удивительный  сам он  был
Хлестаков,  пускал в Ульяновске всем пыль  в глаза:  он, мол, и писатель,  и
герой. Любимый рассказ его был, как он вдвоем с Юрой, которому тогда было 18
лет, освободили в 1944г. от  немцев город Ля-Рошель. Грубо картавя, он  всем
давал   понять,  что  так,  как   он,  никто   из   приехавших  в  Ульяновск
"реэмигрантов" не говорит по-французски... Фанни -- милая и добрая  женщина,
которой  тогда  было  всего сорок лет, --  была,  увы,  сумасшедшей:  первые
признаки  безумия обнаружились  сразу  после  окончания войны.  А  когда она
приехала в Ульяновск, ей  стало хуже, она неоднократно попадала на месяц-два
в психдиспансер, во  главе  которого  стоял замечательный врач, знавший свое
трудное дело психиатра  до тонкости  и всегда благожелательный  -- Александр
Иванович  Скипетров; я от него видела много добра и внимания к себе, хотя до
психдиспансера сама  и  не  дошла,  --  а  ведь в 1954г.  и  я  была от него
недалеко; но  это он  меня удержал на  поверхности,  когда  я  вдруг  начала
тонуть...
 Семья  Велле  кружила вокруг нас еще долгие годы;  они никак  не хотели
выпустить  нас из своей орбиты -- впрочем,  дурного замысла у  них  не было.
Бедного  Горация еще в Ульяновске в сорок четыре года хватил "кондратий"  --
они жили втроем (Юра уж был в Москве) в чуланчике четыре метра на два; Фанни
с утра уходила работать  на  фабрику "КИМ"  рядом  со мной,  а  я  в течение
месяцев  двух-трех  ходила к  Горацию, кормила его  с  ложечки,  резала  ему
кусочками  хлеб,  давала  пить  из  стакана  --  правая  рука  у  него  была
парализована.  Словом,  их  жизнь в Ульяновске была не сахар,  но,  когда  я
болела, они тоже старались мне помочь.
 Наступил март 1953г. В  этот день я куда-то ушла с утра, не успев утром
послушать Москву; вернулась домой к часу и тогда только включила приемник...
На меня волной хлынула траурная музыка; наверно, я ошиблась станцией,  не ту
кнопку нажала... Нет, музыка эта лилась на всех советских волнах. То Реквием
Моцарта, то  ноктюрны Шопена,  то  Лунная соната Бетховена, то Чайковский --
Пятая симфония. Днем я все же пошла к Екатерине Николаевне: "Что  это? В чем
дело?  Слыхали что-нибудь?" - Она шепотом ответила: "На  базаре говорят, что
Сталин заболел..." Эти слова иначе как шепотом невозможно было сообщать, еще
вчера,  пока не  началась эта надрывная музыка, их вообще нельзя было не то,
что сказать, но и подумать... Не мог же Сталин, как прочие люди... умереть!
 Часам к шести я зашла к Любищевым, у них было тихо, никого чужого, и уж
было понятно, что вот-вот тарелочка на стене что-то скажет, оповестит всех о
случившемся,  и от  этой надрывной  музыки останется  страшный  след.  Ольга
Петровна утирала  глаза, на  скрывая: как  многие,  прошедшие  всю  войну  в
мундире и на фронте,  она преклонялась перед Сталиным,  и  это  было  у  нее
искренно, она  верила,  что  он  гений, что он  обо всех  заботится,  что он
великий  государственный человек,  что это  он  был  победителем в  войне...
Сколько же я их  таких видела, добрых, милых, всегда готовых помочь другому,
людей!  А я? Разве я знала про Сталина хоть часть  правды  тогда? Ведь  мне,
прожившей  двадцать пять  лет в Париже, могло бы быть понятнее... Но я тогда
еще считала во всем виноватым Берию, мне казалось, что это  он злой гений, а
не Сталин...  Я знала, что  в стране происходило и произошло много  лет тому
назад  нечто  ужасное, собственно  еще никому не  понятное до  конца; многие
сумели устроиться, примениться к дикому устройству жизни, да и оно даже было
удобно:  "наверху  сказали",  "наверху  решили",  "наверху думают,  что...",
"руководство  считает...", "начальник приказал",  "начальник требует", ну, а
мы ничего, мы исполняем, мы докладываем. Дети, те искренне верят,  что жизнь
стала краше, жизнь стала веселей!
 ... На следующий день встречаю на улице Любовь Александровну, она утром
была в церкви, и там без конца подают записки священнику "О здравии болящего
раба Божия Иосифа", а после обедни служили молебен с хором "о здравии".
 ...  На  улицах  наскоро  установлены  громкоговорители,   и  печальная
надрывная  музыка объемлет весь город, весь  транспорт, все заводы...  Боже!
Сколько же еще времени это возможно?..
 Иду  в  дом  к Екатерине Николаевне, к прелестной старушке, снимающей у
нее комнату, с которой у меня дружба. Мария Федоровна --  ей тогда уж минуло
восемьдесят -- сидит  в своей чистенькой комнатке, вяжет крючком скатерти на
круглый столик  для  продажи,  и "тарелочка" изливает на нее траурные звуки.
Она  заваривает мне  чаи,  но,  заметив,  что  я  от  этой  музыки  морщусь,
предлагает  ее выключить. "Да, да,  прошу вас, Мария Федоровна, вторые сутки
подряд, я просто не могу этого  выдержать -- дома у себя наглухо выключила".
Она качает с опаской  головой  -- как же это  вы так? Мы  садимся пить чай с
какой-то сладкой  булочкой;  Мария  Федоровна  улыбается, у нее светятся при
этом еще яркие и умные  глаза. "А вот,  -- говорит  она, -- вчера с утра как
слушаю, а с обеда  прямо поставила стул поближе, вяжу да потихоньку плачу...
И  первого  мужа  вспомнила,  и второго,  и  сына  единственного, убитого  в
войну... Вот так вяжу себе и всех вспоминаю, и мне теперь так легко на душе,
так легко..."
 На  следующий день, 5-го марта,  когда объявляют о смерти Сталина, меня
опять дома нет.  Жаль!  Зато днем, часов в пять-шесть, включаю  Францию (мой
малютка-приемник совсем  особый, он  отлично  ловит  внутреннюю  французскую
волну  -- чудеса,  но  правда...).  Попадаю сразу  на общее годовое собрание
французской компартии в Обервилье, где она годами царит в мэрии...
 Слышен отлично гомон голосов -- это люди входят в зал мэрии... Какое-то
замешательство,  голос заявляет: "Мы  принуждены задержать  начало заседания
минут на  десять". Проходит четверть  часа,  возобновляются  шаги, движение,
слышно,  как кто-то поднимается  на  трибуну, сразу  раздаются аплодисменты:
"Bravo, Duel os! Vive  Duclos!"  Видно,  он жестом  просит  полной тишины  и
начинает, еле произнося слова: "Camarades, je viens vous annoncer une atroce
nouvelle",  -- и внезапно замолкает, и мне  четко слышно, как  он безудержно
плачет... "Nous venons de recevoir confirmation de la nouvelle de la mort du
Camarade  Staline"...  Голос у него  обрывается, и почти сразу другой  голос
говорит:  "Dans  quelques  minutes le  camarade Duclos va prononcer  l'йloge
funиbre  du  grand disparu"... В приемнике  -- абсолютная  тишина... Наконец
опять Duclos, он  с трудом говорит, почти  все  время, не стесняясь,  громко
плачет, то  тут, то  там  в  зале мэрии раздаются рыдания,  возгласы: "C'est
terrible, quelle perte!  Adieu, Staline". Duclos, кончая, предлагает почтить
память "du grand Staline, notre maоtre а tous". Все встают, долго, несколько
минут,  слышны  плач,  рыдания... Они, видимо,  назначили  годовое  собрание
французской компартии,  еще не  зная о  болезни Сталина; впрочем, откуда они
могли узнать? Ведь об этом в течение целых трех дней советское радио ни разу
ничего не  заявило -- даже  им,  очевидно, тоже ничего, а ведь они  -- самая
значительная компартия в Европе! Не до них было!
 Передают по  радио похороны Сталина, слушать  передачу  ко мне приходят
Гораций и его старший сын Юра,  которого уж в начале дела врачей выставили с
московского радио, где  он  работал переводчиком. Опять бесконечная  музыка,
траурный марш Шопена и...  начинают  речи  с  мавзолея -- вот это  интересно
послушать! Сперва что-то маловнятное читает Маленков, а вот и Молотов -- тот
самый,  которому  я  написала  столько прошений  подряд...  Он уж  и  так не
Демосфен, а тут  уж совсем заикается,  повторяет  деревянным  голосом слова,
потом совсем замолкает -- нет, опять поехал. А вот, наконец, и Берия; что ж,
этот  говорит  более  внятно,  в каждой  фразе  есть какой-то  смысл  --  он
надеется, что великая фигура ушедшего вождя поведет страну вперед...
 -- Ну, и кто же лучше всех сказал? -- спрашивает меня Гораций.
 -- Кто?  Ну,  ясно, Берия, у него  все же  что-то цельное,  как-то речь
построена, подготовил.
 -- Да, -- тянет Велле, -- он, видно, меньше смущен, а те просто дрожали
от страха.
 Кончается  Великий  Пост, вызывают  Амусина  в комитет  антирелигиозной
пропаганды. Ему предлагают на  Страстной прочесть ряд антирелигиозных лекций
в городах и селах вокруг  Ульяновска --  но нет, он не уступает, говорит им:
"Ведь вы отлично знаете, что  я еврей, и хотите, чтобы  я на Страстной вел в
провинции антирелигиозную пропаганду? Помилуйте, да они меня там не  то  что
яблоками, а камнями закидают! Ведь это уж граничит с провокацией". >
 Они,  наконец,  соглашаются  --  в  самом деле как-то неловко...  Да  и
откуда-то тянет иным духом внезапно !
 Да,  так  оно и  есть,  в субботу на Страстной все  громкоговорители  в
городе сообщают,  что произошла  нелепая ошибка, что доктор  Лидия  Тимашук,
единолично поднявшая дело врачей, всех грубо обманула,  что арестован  Рюмин
(насколько я помню, начальник следственного отд. МВД), что всех арестованных
врачей  выпускают  и...  восстанавливают в  должности...  Что  за  бесстыжая
петрушка!..
 В Пасхальное воскресенье  иду к Любищевым  к двум часам  дня  обедать ;
Любовь  Александровна  отстояла  заутреню  и обедню  в  единственной  церкви
Ульяновска; куличи у нее  вышли отличные, есть  и мазурки, пасха  с бумажной
розой  красуется на столе; Любовь  Александровна сияет от  счастья  -- опять
пришел любимый  праздник! Сам Любищев взволнован: "Вы слыхали? Слыхали?  Вот
так дела!" Мы еще ждем Амусина, за стол без него не садимся. "Где  же он? --
волнуется Ольга Петровна,  --  всегда такой точный!" Наконец, звонок, входит
Амусин; он  ужасно  бледен, говорит: "Извините  за опоздание,  вот стоял под
столбом на улице, слушал..." Он закрывает лицо руками, беспомощно опускается
на стул и плачет -- столько времени держался, а тут вот конец наваждению.
 Но Пасха, как всегда, берет свое. Когда принимаемся за куличи и кофе, у
всех  радостные  лица. Жаль, Надежда Яковлевна уехала,  как-то  она сейчас в
Чите? Она писала -- к  ней там хорошо  относятся,  но климат дьявольский, уж
нелетают бури песка и навоза -- дышать подчас нечем.
 Столько потрясающих  событий сразу обрушивается  на  страну... А что же
отъезд в Одессу?  А где же ответ от  Шверника? Сколько же лет я все еще буду
верить  обещаниям --  французы  их зовут  "des  promesses gratuites"? Однако
вопрос остается, и ответа на него я до сих пор не нашла.
 Кроме  как с Любищевым,  ни  с кем  об этом всем  не говорила... Ну, да
Александр Александрович после первых моих слов  по  приезде  из  Москвы мало
выражал надежды... Но... Как же это так, все же?

 *

 На  весь  июль  месяц  ко  мне  уж  второй год  приходит ученица,  Лиля
Абрамова, студентка  в Ленинграде  на Медицинском  факультете;  на лето  она
приезжает в Ульяновск к матери. Она приходит ко мне ежедневно на полный час:
чтение, пересказ, беседа на тему  по-английски. Никто ее не  заставляет, она
сама  меня  нашла  и  усердно  относится  к  нашим урокам.  Она  родилась  в
Хабаровске, ее  отец  занимал  видный  пост  на  Китайско-Восточной железной
дороге. Мать Лили работает бухгалтером в женской школе, и у ней там неплохая
комната;  она,  после  того, как  Китайско-Восточная  железная дорога  снова
отошла от  Китая  в ведение СССР,  провела  десять лет в лагерях. Лилин отец
погиб  в лагерях очень быстро,  ее  с  четырехлетнего  возраста  воспитывала
бабушка, здесь,  в  Ульяновске;  фамилия бабушки Пфеферкорн, она из волжских
немцев, но каким-то чудом ее из Ульяновска в Сибирь не вывезли.
 Мне  очень  нравится  Лиля,  она  делает  заметные успехи по-английски,
всегда чистенькая, приветливая, деловая. Знакомлюсь с ее матерью. Высокая, с
прекрасной фигурой, прелестное лицо,  горделивая посадка головы. Дома, почти
не переставая, курит  махорочные козьи  ножки.  Как-то раз вдруг начала сама
мне рассказывать свою жизнь, показала  молодую карточку своего мужа. Ужасная
судьба  --  вот встречали их  всех, служащих КВЖД, с шампанским, на станциях
играл оркестр, всем подносили букеты, а через год все уж были в лагерях, кто
на десять, кто  на двадцать пять  лет! Это  тридцать первый --  или тридцать
третий  год. Работа  в  лагере?  Она  только руками  машет:  "Нет,  не  надо
вспоминать!".
 В  середине  августа ко мне более  или  менее неожиданно  приходит жена
председателя  Союза  Писателей  Ульяновской  Области,  Кожевникова:  кто  ее
направил ко мне? Ее зовут  Бэтти, она -- удивительно красивая еврейка -- как
это я ее до  сих пор не встречала  на  улице?  У  них  квартира  в общежитии
Пединститута, она приглашает меня учить ее двоих детей английскому. Условия:
приходить к 10ч.  утра, заниматься с дочкой Таней, которой  тринадцать  лет,
потом с  маленьким Андрюшей  -- шесть лет... Так как  ни она, ни муж дома не
обедают -- то обедать с детьми и в два часа домой; Таня уйдет в школу, а она
сама вернется. Оплата -- триста рублей в месяц!
 Я чувствую себя как  молодой Ротшильд -- триста рублей в месяц и каждый
день обед -- ай да  Бэтти! Про обед  все понятно  -- ей хотелось бы,  чтобы,
сколь это возможно, я научила детей  "манерам": как сидеть за  столом, как и
чем есть...
 В начале июля -- еще одно предложение покинуть Ульяновск  -- тоже ехать
на юг,  в  Кутаиси;  еще  в  1949г.  случайно  завела  знакомство  с молодым
сапожником  --  он чинит подметки и каблуки в городской будке. Сам он грузин
лет  тридцати; понемногу  наши  беседы  становятся все более  дружескими,  а
вскоре  после ареста Игоря  Александровича  он  сам  со  мной  заговаривает,
спрашивает: как  же  это я живу? Он болеет душой за Никиту -- Никита  всегда
дружил  с грузинами, так  вот и  с этим  Володей Шавулидзе. Володя уехал  из
дома, поссорившись с отцом, когда тот в семьдесят лет в третий  раз женился;
жил в  Казани,  там  женился на местной  татарке -- у них  уж две  маленькие
дочки.
 Как-то Володя,  очень учтиво и стесняясь, приглашает меня прийти к нему
домой; он купил  развалюху и  своими руками