лодно, почти враждебно; правда, все
давно поняли, что Гриша  -- это наш якорь, наша единственная надежда доехать
до Ульяновска, не  застрять  на много  дней на каком-то  запасном  пути,  не
умереть от голода и жажды.
 Гриша  понимает,  что мы сами  себе  ничего  съедобного  достать  не  в
состоянии.  Поезд останавливается  лишь  на больших  сортировочных станциях,
стоит он среди других  товарных  составов. Все неподвижно, никакого  прохода
никуда нет --  разве  что проползти под  составом  и  под  следующим  тоже и
рисковать  тем,  что один из этих  бесконечных поездов внезапно тронется.  И
тогда,  когда  он,  наконец,  медленно  двигаясь,  освободит  свой  путь  --
возможно, что наш собственный поезд тоже двигается, или же ушел -- куда? Кто
его знает!  Может  быть его просто переформировывают, а  может быть он тоже,
очень медленно, однако  ушел  совсем!  Гриша  исчезает  на  станциях  а  мы,
спрыгнув ненадолго с вагона и поразмяв ноги, живенько вскакиваем назад в наш
деревянный дом на колесах. Страх остаться одному, без копейки, без настоящих
документов  --  сильнее всего. Когда  Гриша возвращается,  мы все облегченно
вздыхаем, он часто весь красный и взволнованный -- говорит, крепко спорил  с
начальником  товарной станции: "Поймите, у  меня  груз - люди!  Я не могу их
сутки  на жаре держать -- перецепляйте, живо!  Иногда он грозит, что напишет
или  телеграфирует (!) жалобу какому-то мифическому военному  начальству  и,
видно,  этот  последний  аргумент действует  на начальника товарной станции.
Гриша  машет какими-то документами с  печатями, кто  его знает,  кого это он
везет?  Уж  лучше  пропустить.  И  вот  наша  теплушка в  каком-то  приступе
подвижности начинает снова стучать по рельсам, катит одна "под горку", чтобы
с размаху  стукнуться  о другой  состав  ;  но  и  этого  мало, неведомый  и
невидимый нам  паровоз - другой, с обратной стороны --  двигает  нас  теперь
назад и с истинным садизмом припаивает к каким-то невидимым нам  бесконечным
составам товарных вагонов и цистерн. И вот мы опять безнадежно стоим  все на
той же станции. День идет к концу, и вдруг, свисток, скрип досок и тормозов,
хлопанье буферов -- и мы опять в пути.
 Гриша пытается нам  достать  что-нибудь съедобное, он бегает за  свежей
водой. Съедобная  добыча у  него  редко богатая -- или молоко,  или ряженка,
подчас  круглый пшеничный хлеб, кстати, очень вкусный.  Как-то достал он нам
несколько яиц, другой раз  немного охотничьей колбасы. Я ничего молочного не
ем  с  тех  пор,  как  себя помню,  и  даже  в  эти  голодные  дни  с ужасом
отворачиваюсь от варенца с густой  розовой  пенкой. Все  остальные,  однако,
едят; хлеб  бывает  почти каждый день.  Интересно,  как бы  это все было без
Гриши? Как питаются в  другом вагоне Рыгаловы  и Толли? Наверно, молоденькие
девицы Таня Толли и Марианна Рыгалова бегут вслед за Гришей...
 Гриша также занимает нас рассказами про Черную Кошку и других бандитов.
Он просит и нас тискать ему романы, кто что помнит. Вот к этому никто из нас
не приготовлен, да и что ему  может быть интересно из того, что  мы могли бы
рассказать? Тогда он сам начинает роман -- он длится целых три вечера -- про
"Василия, который был племянник Микадо". Мы делаем вид, будто верим, что так
все и  было.  Это -- первое правило игры, и все его сразу поняли. Впрочем, я
про  этого самого "племянника Микадо" еще не раз услышу  в Ульяновске и даже
позднее  в  Москве,  уже в середине пятидесятых годов. Эта байка крепкая,  и
всем она  ужасно  нравится, а, главное, там вечный русский герой: был сперва
вроде бы и  совсем никто, а на самом деле оказался царского рода -- это всем
слушателям, да и рассказчику, особенно приятно. Но есть и другой роман. этот
уж просто переделка из Александра Дюма-отца.
 Однако дни  тянутся в теплушке бесконечно, и  кто-то из дам  предлагает
Никите  поиграть  в  карты, сперва  в "подкидного",  а  потом  и  в "белот",
классическую  народную  игру  во  Франции.  Никита  немного  умеет, и  тогда
начинают и Гришу  учить "белоту"  -- он в  восторге, воспринимает все  очень
быстро, с  азартом шлепает карты с восклицаниями : "А  я иду под вальта". --
"А у меня на это есть  крести!"  Наш коллектив, огороженный досками  вагона,
совсем сплотился и даже  подружился -- тут даже есть что-то очень хорошее, и
об этом приятно вспомнить.
 Всему бывает конец, и  горячим майским  утром  наш  состав въезжает  на
Ульяновскую-Сортировочную.  С  тем другим  вагоном,  идущим на Куйбышев,  мы
расстались на большой  товарной станции  Рузаевка. Гриша прикреплен к нам, и
те две  семьи -  Толли и Рыгаловы --  дальше  следуют одни -- их  одиссея до
Куйбышева от Рузаевки без Гриши --  сплошной ужас. Она длится чуть ли не две
недели; днями они простаивают в жестокую жару среди сотен перегретых вагонов
и лишены  возможности достать что-либо поесть или  хотя  бы  чистой питьевой
воды! Вот он, Гриша-то!
 Игорь Александрович не  без труда находит нас на товарной  станции. Тут
же и Постовский, и Качва. Знакомлюсь с  Постовским. Наш багаж привезут позже
на  грузовике,  а  мы  едем на машине, которую  предоставил по  этому случаю
завод,  где  работает  Игорь Александрович,  прямо  в гостиницу  "Россия" --
единственную  во  всем  городе,  и  где  Игорю  Александровичу  дали  с утра
просторную  комнату.  Никита плохо себя чувствует -- от пыли, жары и плохого
питания у него внизу нога сделался громадный нарыв, который его мучает, и он
еле  ходит.  Наконец, можно  помыться,  прийти  в себя.  Игорь Александрович
спрашивает: "Что теперь делать?" -- "Обедать", -- отвечаем мы в один голос с
Никитой. -- "Ведите нас в ресторан,  где повкуснее, есть хочется  ужасно". В
пути это не чувствовалось. Идем по улицам советского провинциального города,
машин  почти  нет, лошадей, конечно,  тоже; зато изредка  встречаются  быки,
запряженные в древние телеги -- везут керосин, кирпичи, песок. Тротуар есть,
но весь  в выдолбинах, местами асфальт просто исчез -- говорят, его сожгли в
войну,  когда были  ужасные  морозы. Входим  в военную столовую,  там чисто,
отдельные  столики,  покрытые  чистенькими  накрахмаленными  скатертями,  за
многими  столиками  сидят молодые офицеры,  тоже  чистенькие,  подтянутые, с
довольными, спокойными,  вполне  сытыми лицами. С прежними  дореволюционными
офицерами эти лица ничего общего не имеют -- совсем другие. Все другое, хоть
форма и напоминает  что-то родное. Впрочем, лица их очень  русские, они  все
русые, румяные.  В ожидании обеда  за  соседним  столом  заказывают водку --
каждому  приносят по стакану -- 200 граммов -- и  тарелку черного хлеба. Они
поднимают стаканы с удовольствием и... пьют сразу,  одним длинным глотком --
вот это я  вижу  первый раз  в  жизни...  Но ничего, все  спокойны,  кое-кто
закусывает  корочкой  черного  хлеба, далеко  не  все.  Наблюдаю  за  ними с
величайшим удивлением. Игорь Александрович говорит  мне:  "Тут все так пьют,
двести  граммов  -- обычная  порция, это  ведь офицеры  из Первого Танкового
училища, ни  один из них никогда не появится  на улице выпивши".  И  правда,
юные офицеры  чуть порозовели и  продолжают вести тихими приличными голосами
беседу.
 Мы  с  Никитой   наелись  всласть,  потом  днем  немного  погуляли   по
знаменитому Венцу, и довольно рано, после чая, ложимся спать... Да и ровно в
11 вечера электричество выключили;  у нас в номере стоят  целых  три свечи в
старинных подсвечниках.  Никита на  диванчике около  окна  в одно  мгновенье
засыпает,  а  я так  устала,  что  разговаривать  просто  не способна. Игорю
Александровичу надо завтра рано на завод, а это  довольно-таки далеко... Все
спят, и я, несмотря на вечную бессонницу, задремываю. Рядом со мной на стуле
свеча  и коробка спичек.  Дверь в  коридор  я заставила стулом. Откуда-то  с
нашего этажа все еще несутся пьяные крики, суета, женский визг...
 Сколько времени прошло? Наверно минут двадцать. Просыпаюсь будто кто-то
меня  сильно толкнул,  все  еще  неясно  в голове -ясно  только, что в нашей
комнате  творится  что-то ужасное..  .Чиркаю отсыревшие спички, раз, другой,
свеча горит -- со  стола посередине комнаты  на меня злыми красными  глазами
нагло смотрят громадные крысы... они деловито  рвут Никитин рюкзак,  который
лежит  на  столе  и где осталось немного пшеничного хлеба с пути...  Но и на
полу идет  громкая возня, писк; освещаю угол --  там  четыре крысы что-то из
наших вещей тащат в угол;  там ими прогрызена громадная зияющая дыра! Достаю
с соседнего стула  свою  альпийскую палку,  замахиваюсь  на  крыс, и они  на
некоторое, весьма короткое время, куда-то исчезают, но скоро снова все тут и
грызут  и тащат  к  себе  все,  что  им  нравится. Пытаюсь  разбудить  Игоря
Александровича, но что он может сделать? Он отвечает мне сонным голосом, что
во всех комнатах гостиницы то же  самое, и что приходится с этим мириться...
и крепко засыпает...  К шести утра, когда уже совсем светает,  на моем стуле
догорает последняя свеча,  крысы сами  уходят к себе домой в угол, ну теперь
хоть немного заснуть... Но нет, не тут-то было...  На громадном плацу, прямо
под  окнами, стройными  рядами  появляются  курсанты младшего  курса Первого
Танкового училища и в  течение часа проделывают под музыку духового оркестра
гимнастику всякого  рода -- все тот же напев, надрывно-грустный, безнадежный
повторяется и еще,  и еще. Кладу думку на ухо,  пытаюсь заставить себя  хоть
подремать, но  печальные  трубы льют и льют свою музыку. Я, наконец, встаю и
смотрю  в окно на безупречно  слаженную гимнастику юных  курсантов.  Площадь
грязная,  пыльная,  голос военного  мастера  спорта  однообразно выкрикивает
команду, опять, опять, льется тот же полумарш-полуполька -- дико, страшно...
Мне и сейчас еще кажется, что все это было только что, вчера, что юнкера эти
так  и до  сих  пор  маршируют по пыли  в  горячее майское  утро,  что также
шлепаются и пищат  в  комнате крысы, что в  коридоре визжат  и бегают пьяные
жильцы...  Но площадь давно уж заасфальтирована,  Первое  Танковое много лет
как перестало существовать,  гостиница та -- закрыта, а  новая, тоже носящая
название  "Россия", переехала в бьшшее здание НКВД,  где чисто, аккуратно  и
крыс нет. А кто  из  туристов,  приезжающих  теперь  в  Ульяновск посмотреть
"Ленинский Мемориал", знает о том,  что он живет  в тех же стенах, в  том же
здании, где когда-то давно, в пятидесятые годы, было НКВД?


УЛЬЯНОВСК (1948-1954)


 Мы  прожили в СССР  двадцать четыре года, из них я провела  почти шесть
лет в Ульяновске и потом, с 1955 г. -- вплоть до отъезда назад  в Париж -- в
Москве. Слова: "назад", "отъезд" в данном случае почти  теряют смысл - когда
тут, собственно,  что было?  Однако,  в данное время (1979 год) вот уж  пять
лет, как мы снова  живем в Париже, и идет последняя, "четвертая треть" нашей
жизни. К сожалению, когда я жила там, то никогда ничего не записывала -- оно
и  понятно, а  потому придется писать  только  по памяти, пытаясь  держаться
того, что тогда там думалось и говорилось, а не  теперь уже здесь, где  все,
что хочешь, можно и говорить и записывать...
 И следует ли считать наш путь  назад в Париж  в 1974 г. -- провалом,  а
наш отъезд  в СССР в 1948 г., в одну из  самых жестоких  вспышек  террора --
идиотским поступком,  внушенным "ура-патриотизмом" и абсолютным непониманием
того, что нас там ждало? У меня на эти,  до сих пор жгучие вопросы бывают (и
по нынешний день) разные ответы...
 В   Ульяновске   мы   сразу   попали  в  ведение   Ульяновского  Отдела
Переселенческого Управления. Возглавляла его Вера  Григорьевна Золинова: лет
сорок пять, лицо татарского типа, неприятное,  жесткое; манеры резкие, голос
обычно знал один тон,  одну  модуляцию приказ... но, изредка, если  нужно, и
слащавая вежливость,  будто участие, будто  интерес  к вашей судьбе.  Однако
полного презрение к нам "реэмигрантам",  она  не могла скрыть, и рассовывать
этих  ci-devant,  этих ненавистных парижан на самые низкие  работы в  городе
доставляло ей ощутимое удовлетворение.
 Откуда только  пошло это,  противное всякой словесной  логике, название
"реэмигранты" (если нас и вообще-то надо было особе отделять от иных обычных
советских людей!) -- но никто  никого моих объяснений не понял или  не хотел
понять.
 Первое  время, недели  две-три, мы  прожили в гостинице, потом получили
через Переселенческий Отдел "жактовскую" комнату в деревянном старом доме, в
квартире,  где  жили  Николай  Васильевич  Романов  и  его  жена  Александра
Федоровна, люди уже немолодые, слащавые до приторности -- он бывший счетовод
и... бывший ктитор и  регент хора в уже не  действовавшей в то время церкви,
она --  отличная белошвейка,  и повариха,  и первоклассная хозяйка.  Комната
наша  была не так мала и не так  плоха, а в сравнении с другими жилищами той
эпохи могла сойти и за первоклассную. Но очень скоро оказалось,  что  стена,
отделявшая  нас  от Романовых,  не стена,  а просто фанерная перегородка, не
доходившая  до потолка сантиметров на  пятнадцать --  таким образом, если мы
слышали все, что говорилось у Романовых, то они еще лучше слышали нас. У них
была  вторая  комната,  столовая,  и  оттуда  ничего  не  доходило,  а  они,
притаившись в своей спальне, слышали нас постоянно. От этого позже произошло
много горестей, тогда только мы и поняли, почему нам "дали"  такую  комнату,
вызывавшую у остальных "реэмигрантов" нескрываемое чувство зависти.
 Дом был далеко  от  центра, автобус  ходил  когда хотел:  иногда ждешь,
ждешь,  и  идешь  наконец пешком, и тут, конечно, автобус нагоняет, и  часто
полупустой... а идти до центра было два километра, и никаких магазинов кроме
булочной  на  всем пути не было.  Впрочем, для того, чтобы  жить и выжить  в
Ульяновске в эти годы,  надо было быть "при  здоровья": концы длинные, и все
тащи на себе.  Последние  два  года, что я жила  в Ульяновске, там появились
такси, в  некоторых домах телефоны -- ну, а первые годы были жестокие, что и
говорить.
 Но и  тогда все валили на войну,  да и сейчас, через тридцать пять лет,
тема войны не исчерпана: мол, не будь войны...  А  самого Ульяновска война и
не  коснулась, но  я не сразу это поняла  и думала,  что тут,  верно,  немцы
похозяйничали. Когда  мы ехали  на грузовике на .лицу  Рылеева 22,  где было
наше  будущее жилище,  я впервые увидела отдаленные от центра улицы, и  была
уверена, что вижу следы бомбежки... Я ехала в кабине грузовика, водитель был
совсем  мальчишка, но  объезжал  феноменальные  ямы  и  провалы  в  мостовой
удивительно  ловко; я обернулась к нему и сказала: "Ну, видно, город  не раз
бомбили, до сих  пор следы остались!"; он долго ничего мне  не  отвечал, и я
подумала, что он обиделся... но он наконец ответил: "Нет, нет,  тут и вообще
немец  никогда  не  был", -помолчал и добавил:  "Бомбежки тоже  не было".  Я
подумала, что лучше мне побольше молчать!
 Пришли на Рылееву мои три большие плетеные корзины,  которые  проделали
длинный  путь в трюме электрохода "Россия", потом  стояли  немало  в таможне
одесского  порта, ехали  со  мной  в  теплушке из  Одессы  до  Ульяновска и,
наконец,  пребывали  немалое  время в  камере  хранения гостиницы  "Россия".
Александра Федоровна  Романова с  нескрываемым любопытством вертелась вокруг
нас,  когда мы раскрывали злосчастные эти корзины, в которых содержалось все
наше имущество после двадцати пяти лет жизни в Париже... Особенно похвастать
было нечем. К тому же содержание корзин оказалось порядочно разворованным --
исчез новый костюм  который я  везла Игорю Александровичу, сапоги из лучшего
обувного  магазина на Champs-Elysйes, исчезли десять больших катушек  ниток,
двадцать пакетов иголок, кремни для зажигалок -- да, словом, почти все,  что
легко  можно было продать -- сейчас всего к  не вспомнишь! А спрашивать было
не с кого, ведь у  меня никакой страховки не было... верно,  поработали и  в
трюме  на "России", и в камере хранения  в гостинице. Но  теплые зимние вещи
чудом не  тронули  -- ни  мои, ни Никитины. Надо  было  нам  тогда,  тут же.
преподнести что-то "парижское" чете этих Романовых -- увы, тогда в голову не
пришло... А впрочем, дари не дари,  судьба наша была уже не в наших руках. К
тому же мы их с самого первого дня побаивались, но всячески  старались им не
показывать, не сознаваясь  в этом и себе самим. А они немедленно стали звать
нас  к  себе,  угощать,  отлично  накрывали стол, и Александра  Федоровна  в
русской  печи  пекла удивительные  пироги,  роскошные блины,  и  даже делала
пельмени...
 В это первое  лето шли какие-то бесконечные  встречи и  собеседования у
Веры Григорьевны, осмотры всей  нашей группой ленинских памятных мест и тому
подобное[*], а  приехало в Ульяновск  за  этот  год  около сорока
человек -  и большинство из  них  там  так и  застряло. Игорь  Александрович
продолжал работать на заводе -он был  эвакуирован во время войны из Харькова
и  размещался в каком-то ужасающем  строении  недалеко от базара;  цеха были
душные,  вентиляции  совсем не  было;  многие станки были в  самом плачевном
состоянии;  существовала и  некая  испытательная лаборатория.  Рабочие  были
почти все из Харькова, управление тоже; в нем  были  все больше евреи, кроме
директора завода, который. как  полагалось, был русский. В  это время им был
некто по фамилии Дубовой, который будто и инженером вовсе не был, человек не
злой, не добрый -- никакой; любил возиться с автомобилями в заводском гараже
-- разбирать и  собирать! Но и крепко любил выпить. Тогда его увозили домой.
Мне кажется,  что к Игорю Александровичу на  заводе относились очень хорошо,
хорошо его  встретили, он получил назначение на этот  завод  от Министерства
Электропромышленности,  словом,  его  положение на  этой работе было  вполне
законно и, как  будто, прочно. И рабочие, и технический персонал очень скоро
поняли,  что у Игоря Александровича теоретическая и  практическая подготовка
много выше, нежели у остальных, и оппозиции к себе как к  чужаку или бывшему
белоэмигранту он там  не встречал.  Но вполне вероятно,  что  в  руководстве
завода,  в  верхней  группе  инженеров  и были  затаенная  злоба и  зависть.
Возможно,  они  опасались,  что  вдруг кто-то  из  мастеров  ответит:  "Нет,
Кривошеин иначе  указал  нам эту деталь изготовлять, и  мы  уж так и будем!"
Зарплата была вполне приличная, а, главное, в  то время на заводе еще вполне
законно работал  ОРС (Отдел  Рабочего  Снабжения), и  многие продукты  Игорь
Александрович  просто  покупал в  лавке  на  территории  завода, куда  никто
посторонний входить не мог. Пропуск, пропуск -- всюду были дежурные вахтеры:
у входа в "проходную", да  и из одного цеха в другой или на склад тоже нужен
был пропуск. В ОРСе  Игорь Александрович покупал  все, что так  трудно  было
достать:  сахар, варенье,  мыло,  муку,  масло; я  тогда  над  этим  образом
снабжения и не  задумывалась, а ведь это как раз и была одна из весьма умных
привилегий -- снабжать "своих" всем, чего было просто не купить в городе; да
и через заводскую организацию можно было тоже запастись на всю зиму дровами,
а никакого отопления, кроме печного, в Ульяновске тогда не существовало.
 Словом,  дебют  нашей  жизни  в  Ульяновске  можно  считать  более  чем
благополучным.
 Первое время мы встречались исключительно с  такими же, как мы, то есть
приехавшими  из  Франции в  1947-1948 гг. Эмигрантов из Шанхая там совсем не
было, кой-кого из них я встретила  в шестидесятые  годы в Москве.  Но ходили
друг к  другу мало и редко, город был, как многие волжские города, вытянут в
длину над рекой, на высоте  НО метров, концы громадные, сообщения фактически
никакого  -- все  по образу  пешего хождения.  Так  что  ходили  разве что в
воскресенье  днем -- "в выходной". За  первый год жизни в  Ульяновске  у нас
наладились  неплохие  отношения с Марией  Васильевной Постовской и ее мужем,
генералом  Владимиром Ивановичем Постовским; им жактовской комнаты  не дали,
но они  сразу сняли  просторн