ал еще мальчиком  в Париже,  свиделся с  ним у кого-то из  общих друзей  и
повел  его с собой в Новодевичий  Монастырь  на прием к митрополиту  Николаю
Крутицкому. Как заведующий Иностранным Отделом Патриархии митрополит Николай
отлично знал и  про другого брата Игоря Александровича, Василия, который жил
в Оксфорде и недавно до этого был возведен в сан иеромонаха. Владыка Василий
провел  на  Афоне более двадцати лет; он уже  в те годы был известен  своими
богословскими:  трудами,  в  особенности  про  Григория  Паламу,  --  однако
священнический  сан  долго  не решался  принять:  во время отступления Белой
Армии в 1919 г. у него были отморожены, а потом и отняты два пальца на руке,
и он считал, что из-за этого не имеет права стать священником. Но Московская
Патриархия,  которой  он  всегда  оставался  верен,  предложила ему  принять
священство  невзирая  на  увечье,  и  Николай Крутицкий являлся  прямым  его
начальством.
 Словом, пойти на  прием в Новодевичий  вполне стоило, и ничего дерзкого
тут не было, но я боялась (а мне ведь следовало  или всего бояться,  или же,
наоборот,  не бояться ничего). Когда мы с Никитой подходили к монастырю, все
казалось каким-то наваждением -- идти в знаменитый монастырь, куда  когда-то
многие боярские и царские дочери попадали не по своей воле и до конца жизни,
без надежды когда-либо освободиться от черной скуфии и мантии...
 Большая  лестница, длинный коридор или  галерея, под сводами все  чисто
побелено, стулья и диванчики около дверей; у  одной из  них много ожидающих:
священники  в  рясах  и  в  штатском,  две  женщины  неопределенного вида...
Служитель  в  темной   куртке,   с   большим   и  бледным  лицом,   не   без
самоуверенности, даже, пожалуй, не без наглости...
 Я  к  нему подошла,  тихо  (ведь монастырь)  спросила, где подождать на
прием к Владыке Николаю, и мы с Никитой сели на диванчик.
 Прием посетителей шел  тягуче, чрезвычайно  медлительно -- прошло около
получаса, а из кабинета Владыки вышел  только один человек; я  наклонилась к
старенькому священнику,  сидевшему  рядом с нами,  и спросила  его:  "А  вы,
Батюшка,  давно ждете?" -- "Да вот уж шестой день, -- со вздохом ответил он,
боюсь, что так и уеду восвояси, мне долго отсутствовать невозможно!" -- "Мне
ведь  тоже невозможно, -- шепчу Никите, -- пойдем, все равно нам не попасть,
я не хочу больше стеснять Беклемишевых -- а тут и края не видно..."
 Проходит еще  какое-то время, и  Никита тихо шепчет: "А вы подойдите  к
этому служке и скажите ему, что вы родственница дяди Гики (Владыку Василия в
детстве  звали почему-то в семье  Гика)  и  что  просите,  чтобы  вас  сразу
приняли. Не уходить же так... Надо решиться теперь,  а  то он вдруг уйдет на
обед!" Не решаюсь никак, и вдруг, а ну-ка, и  вот уж встала и быстро подхожу
к служке в куртке и слышу, как говорю резко и слишком громко: "Будьте добры,
прошу вас доложить Владыке Николаю, что  я  близкая  родственница Иеромонаха
Василия Кривошеина, который живет в  Оксфорде, и что прошу меня принять... Я
приехала издалека, мне  трудно долго ждать". Моментальная  пауза раздумья, и
он говорит: "Сию  минуту,  как  выйдут,  сразу доложу". Так оно и случается,
минут через  десять  выходит  очередной  посетитель,  служитель  скользит  в
кабинет  и,  выйдя,  подходит ко мне :  "Проходите в  кабинет,  Владыка  вас
ждет"...  Мы с Никитой входим  в заветную дверь, на секунду у меня дурнота и
почти  обморок, но вхожу  -- и сразу  с  собой  совладела:  только много  не
говорить и ничего лишнего!.. И спокойно.
 Подходим   под   благословение,   садимся:   Владыка   Николай   первый
заговаривает со мной, расспрашивает,  как живу, где  --  умолкает. Я начинаю
говорить: приехала получить  свидание, надеюсь скоро получить разрешение, на
все мои вопросы и  прошения в высшие инстанции всегда ответ один --  осужден
справедливо  по  статье такой-то...  Про  себя говорю как  есть:  постоянной
работы получить не удается, а ведь год, когда я  преподавала в Пединституте,
в общем дал результат положительный, и я могла  бы там понемногу укорениться
--  студенты  мои  вполне успешно  учились, я  знаю отлично  три иностранных
языка, могла бы и переводить и преподавать... Умолкаю.
 Владыка  Николай  говорит  что-то  вроде:  "Не  отчаивайтесь,  все  еще
наладится..." А через некоторое время он  как  бы внезапно поворачивается  в
кресле ко мне и говорит совсем уж иным тоном:
 "Не торопитесь  уезжать;  пойдите  домой, спокойно  сядьте  и  напишите
прошение на имя Шверника -- главное, напишите все подробно".
 Конечно, я  верила,  что Владыка Николай  чем-то  сможет нам помочь,  а
может  быть,  не  признаваясь себе вслух, просто надеялась получить  от него
денежную помощь. Ведь он кое-кому щедрой рукой давал деньги, особенно тем из
приехавших  с  Запада, кто к нему  обращался, об  этом  я еще  в  Ульяновске
слыхала.
 Но  имя  Николая  Михайловича  Шверника[*]   меня  почему-то
удивило --  ведь он, собственно, был  Президентом Республики; разве  он имел
какое-либо отношение  к лагерям, к миллионам осужденных на даровую каторжную
работу?  Я  не  знала, что  право  помилования  было  в  ведении  Президиума
Верховного Совета СССР.
 "Простите, Владыка, почему именно  Швернику?"  --  "Да  я его прекрасно
знаю и часто вижу,  -- ответил Владыка Николай, -- я  при следующем свидании
передам ему ваше  прошение  в  руки. Напишите,  и в следующий  приемный день
принесите мне -- я скажу, чтоб вас сразу пропустили... Да  пишите подробнее,
я очень надеюсь на Николая Михайловича..."
 Благодарим за внимание, за сочувствие  -- благословение  и... мы оба уж
снова в  белой галерее,  где  все так же безмолвно и скромно  провинциальные
батюшки чают приема.
 Наступает  день  приема  в Новодевичьем, и я  снова с утра еду  туда; в
сумке  --  подписанное  прошение  на имя Шверника. У  меня  появилась  искра
надежды,  раз Владыка  сам предложил  и  близко  знает Шверника...  Вхожу  в
галерею,  где  все так  же сидят  ожидающие, служка мне  кланяется,  говорит
негромко: "Сейчас  доложу  про вас", -- потом  подает мне  легкий знак, и  я
бесшумно, как и все, что происходит в этом фетровом царстве, вхожу в кабинет
Владыки. Почему-то я одна -- мы, видимо, решили, что Никите на этот раз меня
сопровождать не следует. Все идет чин-чином, после благословения сажусь и...
умолкаю. Владыка спрашивает: "Что же, принесли прошение?" Подаю ему конверт;
он молча и  слегка нахмуренно все целиком читает. "Ну, что же, прекрасно, --
говорит  Владыка,  -- отлично написано,  завтра увижу  Николая Михайловича и
передам".  И, помолчав:  "Николай  Михайлович хороший человек, очень добрый,
хороший друг, я с ним на ты. Да,  да, близкий друг". Я благодарю, спрашиваю:
"Когда же можно надеяться на ответ?"  --  "Вряд ли долго  придется ждать, --
говорит Владыка, -- а вы скоро Москву покидаете?" Отвечаю:  "Да уж через два
дня,  мне  неудобно долго жить у  знакомых, а там меня  мои слепые ждут, они
иначе учиться не  могут".  Внезапно Владыка спрашивает:  "А вы  какие  языки
преподавали?  Расскажите  подробнее!" Рассказываю про Пединститут и как меня
сняли с  работы  за  две  недели до  ареста Игоря Александровича.  А  теперь
учеников совсем нет, люди предпочитают ко мне своих детей не посылать.
 Владыка Николай говорит, помолчав и, видно, что-то обдумав : "Вот что я
могу вам предложить --  хотите переехать жить  в  Одессу?  Там  нужны  люди,
хорошо  знающие  языки, особенно французский -я  говорю  про  нашу  одесскую
семинарию,  они  вам  дадут  ставку,  чтобы вы были  все  же  обеспечены,  а
обстановка у нас  в семинарии  приятная, мирная... А вы уже французский язык
преподавали?"
 Я  совершенно смущена,  ведь французский  язык  вот  уж  пять  лет  как
преподает в семинарии наш  друг Полторацкий, он  же для семинарии  делает  и
переводы  с  французского... "Но  мне казалось,  что там Николай Алексеевич,
ведь он, надо думать, обеспечивает все классы... что  же он... как же это? А
в Ульяновске я  преподавала  немецкий и английский..."  Владыка Николай меня
перебивает:  "Ничего,  ничего,  я  слыхал,  что вы прекрасно  знаете  языки,
справитесь, конечно, да и если что, Николай  Алексеевич  поможет,  ведь  это
такой  милый  человек...  Ну, вот  что,  возвращайтесь  в  Ульяновск,  но уж
понемногу начинайте готовиться к переезду в Одессу, я вас немедленно извещу,
вот адрес ваш тут есть -- а вам уж в Одессе придется сразу приняться за дело
-- там по языкам иностранным у нас недохват... Ну, вот, так и решено,  вам в
Одессе будет много лучше жить."
 Я до  того смущена, до того огорошена... Владыка Николай это,  конечно,
замечает: "Да вы не смущайтесь переездом,  у вас ведь будет в руках вызов на
работу, увидите, все будет отлично -- главное, духом не падайте"...
 Я  ухожу,  произнеся  все  формулы  благодарности,  подобающие в  таком
положении  -- неужели я  покину ненавистный  Ульяновск, его  хмурое,  всегда
глядящее исподлобья население?
 Отъезд  из  Москвы  происходит  под знаком  идиотского  события:  решаю
кутнуть и  покупаю билет в "мягкий" --  ведь я продала шубу, мне можно разок
поехать в мягком... Из Беклемишевых меня никто не провожает -- только Никита
и  две  приятельницы.  Увы,  оказывается,  что  Никита  разорвал  посадочный
талон... Без него ни в один вагон,  даже  самый жесткий, не пускают;  бегаем
вдоль  состава,  умоляем  впустить  в  поезд  -  нет,  ни  за  что.  Неужели
возвратиться  на  Песчаную? Я  от отчаяния даже не ругаю Никиту;  до  отхода
поезда остается четыре минуты, мы  все  стоим печальной, поникшей группой --
вдруг из  тамбура вагона,  как раз надо  мной,  молодой  голос мне  говорит:
"Садитесь в мой вагон, гражданка, так хоть уедете, а там, может, и место вам
найду".  Милая  проводница  помогает  подхватить  мой  багаж,  да   и   меня
подтаскивает вверх по ступенькам  вагона; обращаясь к Никите,  говорит:  "Эх
ты, парень, ты  что же это, всегда такой?" Но вся группа вздохнула свободно,
свисток, еще, еще, и поезд двигается -- машу рукой из тамбура... вот и едем.
Вхожу в  вагон  -- о, ужас!  Все, все  занято, на всех  местах сидят военные
моряки --  этот вагон идет до Владивостока, отпускники возвращаются  на свой
тихоокеанский флот,  им ехать девять  дней и  они уже начинают устраиваться.
Все  же  сажусь и сижу молча, на  всех столиках начинают  вырастать литровые
бутылки  водки,  круги украинской колбасы,  кирпичи черного  хлеба, фляжки и
стаканы,  махорочный  дым уж заволакивает  вагон. В  углу против меня  сидит
полковник -- что это мне  везет на полковников? --  Он наклоняется ко  мне и
чрезвычайно учтиво (наверно на Казанском вокзале  на-' блюдал в окно, как мы
вперед-назад бегали!) спрашивает, куда я еду. Качает головой: "Что вы, да вы
и не представляете себе, что тут будет  твориться через часа  два! Нет, нет,
вам нельзя, вы  просто не выдержите,  да и вообще... мало ли что!" Помолчав,
добавляет, что сам едет до Рязани и  там  мне передаст свое  место, так  что
хоть сидеть где  будет, но это же  не  решение вопроса: ищите скорее  другое
место. Я его благодарю, сижу, оцепенев  от обиды  и несправедливости судьбы,
булькает  водка  в  первых  стаканах... Меня  дергает  за рукав  та  молодая
проводница: "Идемте,  идемте  скорее,  я  все  вагоны избегала  -- нашла вам
место,  неважное,  ну,  да хуже чем здесь нет". Она подхватывает мои  вещи и
ведет через весь поезд в вагон "матери и ребенка"... Это далеко не идеал, но
все  же; хочу ей сунуть в руку десять рублей, но  она не  берет ни за что --
"Нет, нет, что вы, ведь вам помочь хочу!"
 Понемногу и в этом вагоне становится тяжко, "матери" без конца и громко
рассказывают  друг другу историю  своей жизни --  все,  все подробно,  и про
мужа,  и  про  золовку,   и,  конечно,   про   аборты,   про   гадалок,  про
гада-начальника,  который  строит  мужу  козни.  За Рязанью  резко холодает,
говорят,  тут уже до  20°  мороза; девушка поддает в топку угля, и понемногу
жара  в вагоне становится невыносимой - выхожу в тамбур  покурить, там после
дикого пекла кажется холодновато. Тут какой-то высокий человек лет тридцати,
в  кепке, видно рабочий, курит свои козьи ножки; мимо нас раз и два проходит
молодая женщина с громадным,  туго набитым  мешком, потом она возвращается в
обществе начальника  поезда.  Тот ее  чему-то  наставляет тихим  голосом  --
глядите, ведь поезд стоит всего минуту, ступеньки обледенели ; а за мешок не
бойтесь, я вам брошу.
 Начинает  темнеть, снаружи поземка, и  вот  поезд снижает скорость, все
медленнее... Остановился. Смотрю в окно: пусто, плоско, серый  снег хлопьями
-- та  молодая женщина и  начальник поезда уже тут, в  тамбуре; он открывает
дверцу, холод обжигает нам лицо, женщина собирается выходить из поезда почти
на ходу, но начальник ее придерживает  за рукав зимнего  толстого пальто; но
вот она прыгнула вниз... "Есть?" -- кричит  начальник. -- "Да, да, стою", --
кричит женщина.  Он со всего маху кидает ей мешок, свисток,  мы уж двигаемся
-- внезапно из мглы вырастает деревянный  полустанок, совсем пустой, никого;
я  вдруг читаю  почему-то  вслух: "Потьма", поезд  набирает скорость, кругом
снег...
 Обращаюсь к рабочему: "Это куда же  она, тут будто и дома-то ни  одного
нет, такая молодая, одна, с этим громадным мешком, да и буря". Он смотрит на
меня   равнодушно,   говорит:  "Ничего,  тут   поселок  есть,  только  он  с
той.стороны,  его  и  не видно..."  Что  же  это  за  название  странное  --
Потьма?... Татарское,  что ли?"  Рабочий  объясняет: "Нет -- Мордва тут, тут
ведь Мордовия..."  А... что это? Ведь  я что-то  должна знать, что-то должна
понять... Но нет,  никак.  Мы стоим и  курим до утра,  в вагоне + 32°, дети,
очумев от жары, в одних рубашонках -- плачут, капризничают...
 Меня встречает  Ольга Петровна Любищева, везет домой в такси --  они из
первых,  что  появились  в  Ульяновске;  вечером  иду  к ним,  все  подробно
рассказываю,  и про Бутырку, и про  Новодевичий --  одесский проект здесь, в
Ульяновске,  звучит  малоубедительно... На  следующий  день валюсь  в  дикой
простуде, с  жаром и удушающим кашлем на целый месяц, докторша убеждает меня
лечь  в больницу.  Нет,  ни за  что -- меня  лечит Екатерина Николаевна, моя
соседка,  учит мазать  нос  перьями  свежего  лука, и на ночь дышать отваром
картошки в  шелухе  -- читать слепым  я не в состоянии, а ведь  у них  скоро
сессия...
 Это  уж  декабрь 1952  г., надвигается грозный  53-ий...  Тянется  дело
врачей,   Надежда   Яковлевна   покидает   Ульяновск,   Амусин  ходит,   как
пришибленный,  молчит  --  от  него   ни  слова  не  добьешься.  Безобразные
эпизоды--анекдоты постепенно сходят на  нет, но гуща населения твердо  и  уж
навсегда  усвоила,  что знаменитые кремлевские  врачи  -- да и не одни  жиды
только, а вот и Виноградов  с ними был!! -- за доллары  продавали что-то или
кого-то,  отравляли  или  отравили кого-то  там  наверху,  кто  в  Кремлевке
лечится, а у нас в  Ульяновске, вы  думаете  нет?  Да и  у  нас тоже, вон  у
Степановых теща  ослепла, а ей глаза как раз жид лечил, вот вы  и понимайте,
что к чему...
 Жид, жид  -- да что  же это  за наваждение?? Вот  почему у нас очереди,
почему  нет муки, почему нет...  Итак... Juden ram! -- Опять! Но  Боже упаси
это вслух сказать, да неужели же вы с Гитлером сравниваете? Ведь там  фашизм
был...  это-то  вам ясно или нет?  Да, да, все ясно,  а впрочем, я вот тихо,
тихо живу в своей кухне-прачечной и помалкиваю, я уж почти и не дышу...
 Солнце  светит  по-весеннему,  черный  шлак   из  жерла  фабрики   КИМ,
покрывающий  крепкой  коркой   весь  наш  квартал,  поблескивает,  и  Васька
веселится  во  дворе --  приходит  Екатерина  Николаевна  за  водой с  двумя
громадными высокими ведрами... Молча разворачиваю перед ней  последний номер
Правды -- почти вся первая страница бессовестно и безудержно покрыта потоком
приветствий, пожеланий и благодарности "нашему отцу, учителю, самому мудрому
и доброму  человеку,  любимому Вождю и Учителю всего  народа... и желаем ему
здоровья, счастья,  надеемся еще долго  жить под его мудрым  руководством...
вечной, вечной ему жизни!" Тут и из Тюмени, и из Оренбурга, из Кишинева,  из
Черновиц, да разве перечесть!
 -- Екатерина Николаевна, да что же  это? Ведь дальше уж слов не хватит,
и  все в  превосходной степени,  все выше  и  выше забирают!  Что будет, что
будет?..
 Она  шепотом отвечает:  "Да, ужасно  и безумно страшно...  Я и  сама уж
больше ничего не пойму". --  "А Ирочка?"  --  "Что  Ирочка,  молчит, и  лицо
каменное, и говорить с ней боюсь".
 Так  жизнь  идет, все  на  месте,  слепые  приходят,  исправно  учу  их
немецкому языку, объясняю им про ионические  и  коринфские колонны в Греции,
читаю вслух  Ленина -- это теперь часто приходится, хотя  многое  и есть  на
Брайле  --  бесконечные периоды  в  полстраницы,  где zu  "на  концу"  очень
утомительны, да я и вообще начинаю быстрее уставать.
 Приезжает на февральские каникулы Никита: веселый, с отекшим лицом -- в
общежитии  питается  одними пельменями, по две пачки  в день. Да у  него уже
любовь  -- "предмет" удивительно неудачный, и чуть ли не сразу мне  понятно,
что это неспроста,  девицу Никите грубо подкинули, у нее  в Институте  слава
вполне  определенная. Пытаюсь хоть немного раскрыть ему глаза,  но, конечно,
тщетно; мать, увы, всегда бессильна.
 После  моей поездки  в  Москву  ко  мне какие-то люди начинают заходить
чаще. Вот Вера Михайловна Еленевская -- когда-то  в  первый год мы с  Игорем
Александровичем у них  бывали, нас  познакомила Вера  Александровна,  сестра
Угримова,  которая тогда жила  под  Ульяновском,  в Майне. Сам Еленевский  -
профессор  какой-то сельскохозяйственной науки,  партиец. Его  начальник сам
Красота, тот, который нападал на Любищева. С тех  пор, как я  осталась одна,
Еленевский ни  разу  не  поклонился мне  на  улице  -- перебегал  на  другой
тротуар.
 Я  уже не лежу, и  кашель начинает затихать;  в  сенях стучат  в дверь,
входит  Вера Михайловна --  в хорошем пальто, в отличной меховой шапочке; ей
все идет, у нее  прелестное петербургское  лицо, манеры,  говор, она умница,
беседы о  музыке и  концертах между  нами, кажется, никогда не иссякнут... А
ведь я не видела  ее больше двух лет!  С  ней  Джим,  роскошный  пойнтер  --
протягиваю руку, чтобы  его погладить, три  года назад он был мне закадычным
другом...
 "Нет,  нет! -  шепотом говорит  Вера Михайловна,  - отнимите потихоньку
руку, у  него  тяжелый авитаминоз, и мы  боимся,  чтобы он  не наделал какой
беды".  Джим кладет тяжелую деревянную  лапу мне на колени, но я не смею его
погладить.
 Вера  Михайловна оглядывает  мой  "дом"  и... мы очень  быстро и вполне
естественно  начинаем  беседу  про все:  про  Никиту  --  как  он в  Москве?
"Говорят,  вы  добились  свидания?..." Потом,  так  же  просто переходим  на
музыку, и  про давние концерты,  а вот она  была  в Ленинграде и там слушала
Баха в чудесном исполнении, вдруг все снова просто, этих двух лет будто и не
было... Да и на кого я имею право сердиться или обижаться?!
 Но вот она смотрит на золотые часики: "Ой, пора, пора домой, а то  ведь
Семен  Николаевич  и  не   знает,  что   я  к  вам  пошла,  он  может  вдруг
забеспокоиться". Она  вынимает из сумки 500 рублей и мне  подает: Только  не
отказывайтесь, я знаю как  вам надо, я давно бы принесла, но... сами знаете,
как жизнь..." Вера Михайловна с Джимом уходят.
 А  вот  и  другой  друг,  нежданный  и  негаданный,  доктор  Александра
Александровна Греч; она  работает в той поликлинике, где  я не бываю, потому
мы и не  были знакомы  до того  времени,  как  она сама на улице  со мной не
познакомилась. Это было осенью 1950 г., она меня остановила на улице громким
восклицанием: "Здравствуйте,  здравствуйте, Нина Алексеевна, что это  я  вас
так давно  не вижу!" Но я не знаю ее, вижу в первый раз, не знаю, кто она, и
смущенно, с опаской  пытаюсь улыбнуться  этой незнакомой,  полной, стареющей
даме. Она, однако,