Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
днако
были многие и более живые, и более современные. Сам Нестьев отмечает, что
"на свои художественные среды она приглашала самое рафинированное общество
столицы".
Сведения об отъезде Прокофьева за границу в 1915 г., как я уже сказала
выше, неправильны.
Кто подробнее всех наших современников мог все знать о "неудавшемся
сватовстве" -- это Элеонора Дамская, в то время ученица Консерватории и
близкая приятельница Прокофьева. Не знаю, оставила ли она какие-либо
воспоминания об этой эпохе. Нестьев ссылается на беседу с сестрой Элеоноры
В.А. Дамской. Ни та ни другая никогда у нас в доме не бывали.
ДВОРЦЫ - ЕКАТЕРИНСКИЙ И МРАМОРНЫЙ
И не слышны голоса и шаги,
Или почти не слышны...
Георгий Иванов
Мне пришлось работать в "СКЛАДАХ" -- так тогда называли помещения, где
добровольно изготовляли пакеты с перевязочным материалом или подарками для
действующей армии. Такие склады возглавлялись обычно какой-то высшей
Организацией или Дамой, а работали там, главным образом, девицы из высшего
света или же как-то связанные семьями с этими организаторами. И, хотя мои
родители (да и вся наша семья) были совсем далеко от Двора и к общению с
придворным миром вовсе и не стремились, однако некие связи с этим миром все
же были; да вообще разрыва между так называемым буржуазным кругом и
придворным уже почти не существовало. Так будущий король Югославии Александр
Карагеоргиевич, когда учился до войны в Александровском корпусе в
Петербурге, проводил воскресный отпуск в семье моих троюродных братьев и
сестер, детей Виссариона Комарова (Комаров, как и другие его братья был
известный славянофил и участвовал в войнах освобождения славян).
Житейски все это было нормально, но бывать при Дворе -- это уж было
другое дело. Да нас туда никто и не приглашал!
В 1916 г. мы все лето до сентября жили в Царском Селе, в очень большой
даче, на дороге ведущей к Павловску. Лазарет, которым заведовала моя мать,
был на лето перевезен куда-то неподалеку от Царского Села, и мать по этому
поводу имела дело с Величковским, а также и с кн. Путятиным, который был,
как мне кажется, дворцовым комендантом, и с его женой -- с ними мы и вообще
были знакомы, хоть и не близко: вернее, мы с сестрой всюду встречали
путятинских сыновей -- Гулю и Алика.
Как оказалось, княгиня Путятина стояла во главе "Склада" в Екатеринском
Дворце, где готовили пакеты и подарки нашим "серым героям". Она и предложила
маме, чтобы я начала ежедневно, от 4 до 6 вечера, работать в Складе. Мне не
очень-то это улыбалось, однако слоняться целый день одной по саду было хуже
всего -- и... мне быстро сшили из тоненького батиста белый халатик, который
мне очень понравился, и вот числа с 15-го июня я пошла работать в Склад.
Входить надо было с громадной площади перед Дворцом; я пришла точно
вовремя и кн. Путятина, поджидавшая в вестибюле, ввела меня в просторное
помещение -- дверь была прямо из этой прихожей. Здесь стояло два длинных
стола, довольно далеко друг от друга, на столах были разложены марля в
больших картонных коробках, ножницы, нитки... Вскоре барышни, работавшие
здесь, уж были все налицо -- всего нас было пятьдесят человек. Кн. Путятина
указала мне на стул и ушла сама к другому столу; ровно в 4 часа мы все
начали работу : кроили из марли и катали вручную бинты; это дело мне
показалось сразу совсем диким -- уж не корпию ли щипать, как делала бабушка
в Турецкую войну? Ведь уже тогда существовали отличные ручные машины для
резки бинтов, их надо было завести две-три, не больше, и за два часа
несколько человек могли нарезать и скатать бесконечное количество бинтов, ну
а укладывать пакеты надо было уж, конечно, вручную... Нелепость этой работы
меня поразила тогда же -- не то, чтобы я сейчас так думала, в век сложных
роботов и компьютеров... Все-таки я была дочь крупного инженера, детство
провела на заводе среди грохота машин, тех самых, которые, как
предполагалось, принесут счастье человечеству.
Девицы громко переговаривались, смеялись, все они были в хорошеньких
белых халатиках; в общем, было не скучно, но меня неприятно поразило, что
русской речи почти не было слышно -- говорили по-французски, по-английски и,
что казалось уж совсем удивительным... по-немецки! Рядом со мной, слева и
справа, стулья оставались свободны, напротив меня тоже оставалось место
пустым. .. Ну, верно, кто-то не пришел или заболел.
Ровно в половине пятого два ливрейных лакея стали на подносах разносить
чай - чай был в отличных фарфоровых чашках, горячий, сладкий, и к нему на
небольшом блюдце было каждой по две булочки из царской пекарни. Эти булочки
ввек не забыть, до того они были легки и вкусны. Минут через десять чайную
посуду ловко и незаметно убрали, часы на стене прозвонили пять ударов, и в
эту самую минуту дверь из вестибюля резко раскрылась и один из ливрейных
гигантов внушительно и особым голосом провозгласил : "Кня'жны
идут!"[*] Воцарилась абсолютная тишина, и в дверь из прихожей
вошли гуськом, одна за другой, Великие Княжны Ольга, Татьяна, Мария и
Анастасия. Все, конечно, встали, и Великие Княжны стали обходить столы,
здороваясь с каждой за руку, -- им делали совсем небольшой реверанс... Потом
Ольга пошла вглубь комнаты и села во главе второго стола, а Татьяна села
против меня, Мария с левой руки, а Анастасия с правой, и я внезапно
оказалась как бы в "царском треугольнике".
Великие Княжны принялись старательно за работу с марлей и бинтами, все
пятьдесят барышень умолкли и тоже предались работе -- воцарилось молчание и
полная, ничем не нарушаемая тишина; заговорить в присутствии Великих Княжен
было, конечно, невозможно, обращаться к ним самим -- запрещено старинным
придворным этикетом. Вот так и молчали за обоими столами, молчали все,
включая и княгиню Путятину, и ее сына Алика, -- и в этой тягостной тишине
прошел целый час. Часы опять прозвонили: шесть часов. Первой встала Великая
Княжна Ольга, поклонилась сидящим за ее столом кивком головы -- все встали и
сделали легкий реверанс; Ольга подошла к нашему столу, в это же мгновение
поднялись и ее сестры -- все сидящие за нашим столом одновременно встали,
сделали реверанс, Великие Княжны Татьяна, Мария и Анастасия слегка нам
поклонились. Дверь в вестибюль раскрылась как бы сама собой, и они вслед за
старшей сестрой, не спеша, но как-то незаметно исчезли в раскрытую дверь.
Прошла минута, меньше, и Склад разразился говором и смехом: стали двигать
стулья, закрывать картонки на столе, убирать ножницы - через пять минут
Склад опустел, работа кончилась.
Целых два месяца я ходила каждый день после обеда работать в Склад,
ничего другого мне жизнь в это время не предлагала. Сестра с утра уезжала в
город работать в хирургическом отделении лазарета для тяжелораненых под
ведением Св. Синода и возвращалась в Царское Село часам к семи вечера. Мать
моя после обеда сразу уезжала на машине в свой лазарет, где-то близко от
Царского - я оставалась на даче одна; жила тогда у нас наша английская
гувернантка, вроде как бы уж на покое и, конечно, прислуга. И я одна билась
день и ночь с отчаянием, которое не оставляло меня ни на минуту после
провала моих планов, когда зимой 1915 г. разбился проект брака и поездки в
Италию.
Я посещала Склад исправно, понемногу привыкла, катала бинты не хуже
других девочек, кое с кем там познакомилась и вела приятную болтовню, однако
все больше по-русски -- мне казалось, что во время такой тяжелой войны это
было более прилично... Церемония чая мне очень нравилась: ведь могли нас
этим чаем и не угощать -- дескать, придете домой и попьете! Это было и
вкусно и, вместе с тем, экзотично -- распивать чай в Екатерининском Дворце!
Как и все, ровно в пять часов я замолкала, вставала, делала уже привычный
"реверанс" и усаживалась поудобней, чтобы целый час почти не шелохнуться.
Рассмотреть моих соседок, Великих Княжен Марию и Анастасию, было мне трудно
в силу самой примитивной вежливости -- не могла же я крутить головой и
заглядываться на них... Но как только я поднимала глаза, тут же взгляд мой
встречал великую Княжну Татьяну, и оторваться от нее было трудно, так она
была привлекательна и хороша собой! Строгий принцип, внушенный нам с детства
английской miss: "Child, don't stare!" (не смотрите ни на кого в упор!) я
тут применяла плохо, хотя, конечно, не "уставлялась в упор", а ловчила,
взглядывала, будто искала бинт или ножницы. Описывать ее не стану, да и
любой портрет бывает обыкновенно неудовлетворительным -- ведь осталось много
фотографий именно этого периода... Лучше же всего я видела ее руки на столе,
и руки эти были прекрасны : на правой руке был тяжелый золотой браслет с
крупным уральским сапфиром посередине и такое же кольцо -- зимой я как раз
точно такие же браслет и кольцо подарила сестре, она их очень любила и
постоянно носила. Такие золотые вещи тогда стали очень в моде и были весьма
декоративны; носить настоящие бриллианты барышне не полагалось, а вот
полудрагоценные камни -- вполне можно было. Словом, если многое оставалось
непонятным, то эти браслет и кольцо были знакомы и понятны, и мне ужасно
хотелось сказать Великой Княжне что у моей сестры тоже такие браслет и
кольцо...
За два месяца молчаливый ритуал катанья бинтов всего один раз был
нарушен: в этот день вдруг открылась дверь в противоположном углу, позади
другого стола, во главе которого сидела Великая Княжна Ольга, и Алик Путятин
вкатил большое инвалидное кресло -- в нем сидела фрейлина Орбелиани. Все
четыре Великие Княжны вскочили со своих стульев; мы, конечно, тоже встали, и
княжны подошли к фрейлине Орбелиани, одна за другой сделали ей глубокий
придворный реверанс и поцеловали ей руку; Ольга и Татьяна сказали несколько
слов в ответ на какие-то вопросы, заданные фрейлиной; они говорили
по-французски и, хоть это было от меня на известном расстоянии, я впервые
услыхала их голоса. Разговор велся очень тихо. Две-три минуты, и Алик,
завернув кресло-каталку, увез фрейлину Орбелиани внутрь Екатеринского
Дворца; там жилых помещений не было -- значит, она откуда-то в этой коляске
приехала, а Алик ее только встретил у входа в парк.
Ну, и еще было раз: Великая Княжна Анастасия (а она выглядела тогда еще
совсем девочкой : волосы распущены на спине, на лбу челка) случайно под
столом задела меня ногой, вся вспыхнула от такой неловкости и очень мило,
обернувшись ко мне, произнесла по-французски : "Oh! je vous en prie,
excusez-moi" , -- на что я машинально ответила, не прибавляя "Ваше
Высочество" : "Oh! mais ce n'est vraiment rien".
Я знала, что Государыня иногда посещала Склад в Екатерининском Дворце,
но уже прошло два месяца, как я туда ежедневно ходила. От того, что я ко
всему там будто и привыкла, неестественное молчание не казалось более
понятным, напротив, вопросы становились все навязчивее: почему с нами нельзя
разговаривать? Ну, хотя бы о самых обычных вещах... Мне иногда хотелось
поговорить об этом с кем-нибудь из окружающих меня барышень -- а что им
кажется, нормально это так? Но никогда я на это не решилась и до сих пор
жалею. Подчас мне казалось, что им тут что-то понятно, а мне вот нет...
Словом, какая-то обида накоплялась, и, как я много позднее узнала, не у меня
одной.
В этот день, который стал последним днем моего присутствия в Складе
Екатерининского Дворца, знакомая девочка Катя (фамилию забыла) сообщила мне,
что завтра Склад посетит Государыня, которая уж давно что-то не была... "Ну,
а как же делать глубокий реверанс и целовать руку около стула? Это ведь не
очень ловко." - "Да нет, сказала Катя, надо только немного отойти от стула,
и отлично".
Я вернулась домой, и по дороге уж решение мое было твердо принято.
Вечером, как только мама вернулась из своего лазарета, я зашла к ней в
комнату и заявила, что завтра в Склад не пойду, так как будет Государыня, и
мне придется целовать ей руку, а этого я делать не собираюсь, просто не
стану... А после этого в Склад возвращаться уж будет мне неловко... Ну и
поэтому я туда больше не пойду. Это было так неожиданно, что мама оторопела;
она пыталась меня уговорить, а, главное, все задавала один вопрос : почему ?
почему ? Я молчала, глядела исподлобья и, наконец, воскликнула : "Она
немка!! Не хочу и не буду ей руку целовать!"
Была ли я такой уж патриоткой или же набралась революционных или
социалистических мыслей ? Чтобы понять, надо вернуться в атмосферу тех дней,
наполненную слухами, шепотом, сплетнями про "Гришку", про "Немку"... Ведь
это всего за полгода до Февральской революции, когда, собственно, все уже
было кончено, все было безвозвратно -- но мы еще этого не знали, только
ощущали себя на краю пропасти...
Княжне Путятиной мама послала записку, или позвонила по телефону, что я
неожиданно заболела. А в середине августа мы уехали в Кисловодск, в
санаторий Ганешина. Там было шумно, масса народа, множество богатых беженцев
из Польши - там же жил В.Э. Гревс с Еленой Исаакиевной, там же мы тогда
познакомились с кубанскими миллионщиками Николенко; в столовой за соседним
столом сидели Станиславский, Лилина, Качалов, еще кто-то из столь же
знаменитых артистов Художественного; словом, ярмарка житейской суеты кипела
-- веселая, забавная, с пикниками, с поездками в горы на тройках.
Когда вернулись в Петербург (ненавижу : Петроград, уж тогда бы лучше:
Санкт-Питербурх!), я очень скоро попала на работу в другой склад, а именно в
Мраморный Дворец, где жил Великий Князь Константин Константинович (поэт К.
Р.) со своей многочисленной семьей.
Во главе этого склада стояла Наталия Ивановна Сергеева, жена русского
посла в Швеции, потом в Сербии; она была дочерью министра финансов И.А.
Вышнеградского (в царствование Александра III) и принадлежала к семье
Вышнеградских, которую мы все близко знали, и в которую входили семьи Софьи
Ивановны Филипьевой и ее детей, и Варвары Ивановны Сафоновой, жены
знаменитого в свое время дирижера и пианиста Василия Ильича Сафонова. Об
этой семье стоило бы написать особо.
В Мраморном Дворце на Набережной все было иначе. В прелестной гостиной
на втором этаже нас работало всего двенадцать девиц, а присматривала за нами
сама Наталия Ивановна -- дама строгая и тонная, и работали мы вовсю и
по-настоящему : за одним столом готовились все те же перевязочные материалы
но, конечно, бинты уж не катали руками -- все делалось специальной машинкой;
за другим столом упаковывали, весьма искусно и ловко пакеты-подарки, этому
надо было поучиться. Никакого чая, увы, не разносили, и убегать ровно в пять
часов никому в голову не приходило -- сколько надо, столько и работай --
война!
И вот как-то в декабре, когда Наталия Ивановна была в складе, дверь в
комнату внезапно раскрылась и вбежала княгиня Елена Петровна - супруга князя
Иоанна Константиновича и дочь покойного сербского короля Петра I
(Карагеоргиевича), и сестра будущего короля югославского Александра. Она
громко рыдала, ломала руки, и выкрикивала, обращаясь к Наталии Ивановне
(которую, конечно, отлично знала, как жену русского посла в Белграде в
начале войны) : "Oh! Mon Dieu!... C'est fini! C'est fini! Il ne les a pas
reзus, и n'a pas voulu... C'est la fin! C'est la fin! nous sommes perdus!"
-- и, упав головой на плечи Наталии Ивановны, совсем без удержу и без
всякого стеснения залилась слезами, изредка отрывисто выговаривая: "C'est
atroce! C'est atroce!"
Все мы, двенадцать дев, стояли, окаменев. Наконец Наталия Ивановна
опомнилась и рукой сделала нам знак -- туда, мол, к двери, сказав тихо и без
всякого волнения в голосе : "Девочки, кончайте работу и уходите, уходите, до
завтра".
Дома с удивлением слушали мой рассказ, в чем дело ? Почему же так
публично и драматично ? Через несколько дней поползли слухи о том, что
Великие Князья Николай Михайлович, Павел Александрович и, кажется, Николай
Николаевич написали письмо Государю, где указывали ему на общее недовольство
в народе, на черную тень, которую бросил Распутин на царскую семью,
особенно, на Государыню, и просили удалить ее из Царского и даже заточить в
монастырь, а Распутина немедленно выслать домой в Сибирь. На следующий день
они все явились в Александровский Дворец в Царском Селе, просили приема у
Государя... и им было отвечено, что Государь не желает их видеть. Все это
теперь давно и подробно известно. А в ночь на 17-ое декабря Распутин был
убит... Настало время открытых осуждений вслух, пересудов, слухов,
бесконечных версий уродливого, неуклюжего убийства в другом дворце --
Юсуповском, на Мойке.
Вот в это смутное время, может быть в конце октября, незадолго до
убийства Распутина, пришла к маме с визитом одна дама; она редко у нас
бывала, хоть и была с нами если не в родстве, то в свойстве. Была она из
маминой екатеринославской семьи Малама, тоже из обедневших, а не из
богатеев, и замужем была за каким-то высокочиновным, к тому же и придворным
мужем, а жили они очень скромно; мать о них говорила : "Очень приличные люди
и, к тому же, порядочные". Однако по придворной табели муж этой родственницы
был впереди многих иных, считавшихся поважнее его, и она вечно бывала при
Дворе.
У моей матери во время войны "приемных дней" не было, как раньше -
вторая и четвертая среда в месяце; значит, дама позвонила по телефону и
уговорилась : "на огонек" в Петербурге не приходили, тут была Европа!
А ее самое я отлично помню, видала ее у нас, когда сама была еще
девочкой; она мало менялась -- из тех женщин, что без возраста; носила
обычно костюмы "tailleur" строгого цвета, зимой с черной муфточкой в руках
и, хоть скромная, а очень изящная. Она пришла, и молодая горничная Марфуша,
в те годы открывавшая посетителям двери, провела ее прямо к маме в маленькую
гостиную, подала туда чай, и визит длился долго. А я где была ? Наверно,
внизу, в своей комнате -- однако я видела, как дама эта пришла, и даже с ней
поздоровалась.
Когда дама ушла, мама пошла к себе и, позвав меня, сразу сказала :
"Подумай только, что я сейчас узнала, но это, конечно, под секретом, а Мария
Николаевна (пусть ее так звали) ужас как взволнована и огорчена". А
оказалось вот что : в конце сентября 1916 г. княгиня Путятина перестала быть
заведующей складом в Екатерининском Дворце -- почему? Думаю, и даже почти
уверена, что ее муж больше уж не был дворцовым комендантом, и они из
Царского переехали в Петербург. Вот тогда пост заведующей складом и был
предложен Марии Николаевне -- она сразу согласилась и с рвением и большой
радостью приняла эту работу.
Теперь и ей пришлось проводить два часа или час каждый день в той
огромной комнате, где катали бинты, и то же тягостное молчание висело над
всеми сидевшими вместе с Великими Княжнами. Но вот однажды, внезапно для
самой себя, Мария Николаевна сама заговорила с Великой Княжной Ольгой -- она
задала ей тот вопрос, который был у всех на уме : "Ваше Высочество, верно, я
не смею, да и не полагается мне, но ради Бога, ответьте мне, почему ни Вы,
ни Ваши сестры никогда не заговорите с нами ?! Ведь мы все вас так любим,
так были бы счастливы... Да Вы сами это знаете и чувствуете -- почему же?!"
-- И не выдержав, разрыдалась. Великая Княжна ответила тоже с большим
волнением, что и она сама, и сестры очень, очень хотели бы поговорить со