а,
да  она и вообще считала,  что  нечего  меня держать  в  курсе  чего-либо --
отношения наши никак не улучшались по мере того, как я взрослела.
 Я  решила сама  поехать  в Москву и в конце мая или  июня отправилась в
путь.  Поезда  ходили  нормально  --  во  всяком  случае  о поездке  никаких
воспоминаний не осталось.  В Москве  я остановилась  в конторе  Коломенского
завода у очень милого и приятного управляющего и пробыла там неделю или чуть
больше.

 По Москве я ходила всюду одна --  на Лубянку, в  Кремль,  на свидание с
отцом в Бутырку,  -- если не знала дороги, спрашивала на улице; народу всюду
было множество -- совсем иная публика, нежели я  видала в Петрограде, просто
сами лица были другие. Я первый раз была по-настоящему в Москве. Вид Красной
Площади,  густо засыпанной, как ковром, шелухой  от семечек -- все время там
было необыкновенное количество народа --  меня  потряс. Да, всю эту неделю в
Москве  я  была  в состоянии  транса, все казалось так ново... Мысль о  том,
почему я сюда приехала, что мой отец сидит в тюрьме,
 --  все  казалось нереально. Ведь это уже через многие  годы  Советской
власти слово "сидит" стало обычным, тогда  этого еще не было. Я  решила, что
обязательно   добьюсь   чего-то,  что  сумею  так  хлопотать,  что   чего-то
обязательно  "дохлопочусь", что сумею  изменить к лучшему судьбу отца;  мною
двигала главным образом мысль о несправедливости по отношению к отцу.
 Я,  конечно,  знала,  что кого-то,  других, многих уже  арестовали, что
некоторые  офицеры, царские министры  уже  погибли.  А тут вот  уж  реально,
первый  раз  в  жизни пошла  искать  управы по  тюрьмам,  по  начальникам --
совершенно  вслепую, и  целые дни  металась  по  Москве  в  этой  нереальной
обстановке, причем была сама в "шоковом состоянии", как теперь говорят.
 Сперва  я  побывала  на Лубянке в  ВЧК (какая-то  малая  Лубянка),  где
выдавались пропуска на свидания  к заключенным, был какой-то двор, там сидел
очень  страшного  и театрального вида человек  за совсем небольшим столиком;
очередь  была  длинная  -- кто с передачами, кто  без;  человек,  выдававший
пропуска, отвечал грубо, кратко - велел мне прийти через день.
 Но  я  решила не  ожидать,  не  тратить времени  и  не  следующий  день
поехала... в Кремль, куда, как я узнала, необходимо было получить пропуск. У
ворот  Кремля стояли солдаты  с винтовками, но всего двое,  и совсем молодые
парни. Я просила их пустить меня в Кремль, но они сказали,  что без пропуска
никак нельзя; я  не уходила и повторяла: "Пропустите, товарищи, мне по очень
важному делу".
 -  "Всем  по  важному.  А что  у тебя за  дело? " Вот  тогда я  впервые
услыхала это "ты", которое в Петрограде никто на улице не сказал бы. "Да мне
похлопотать" -  "А о чем  тебе хлопотать-то?" Тогда, увидев,  что или пройду
теперь,  или уж никогда,  отвечаю : "У  меня отец  арестован, я  из-за этого
приехала, уж вы пустите". И они меня  пустили, сказали :  "Ну иди, чего там,
уж раз отец, понятно".
 Я попала в кремлевский двор и сообразила, что надо идти в большое белое
здание.  Вошла туда свободно :  часовые,  видимо,  думали,  что у  меня есть
пропуск,  поднялась  на  второй  этаж,  там  на  площадке сидела за столиком
барышня.
 "Ваш пропуск?"  --  Отвечаю  :  "Видите,  я  прошла так,  я  бы  хотела
поговорить  с   товарищем  Бонч-Бруевичем  про  моего  отца:  он  по  ошибке
арестован, я нарочно приехала из Петрограда, позвольте
 мне подождать немного".  -  "Поймите, - говорит барышня, - здесь нельзя
быть без пропуска, я не могу вам позволить здесь оставаться". Так мы говорим
каждая свое, но вот издали по коридору -- мерные тяжелые шаги, и медленно, в
длинной шинели  чуть не  до  пола,  в  характерном для  тех времен шлыке  на
голове, с оружием через плечо подходит очень высокий дежурный... Кто? -- мне
кажется, красный курсант. Молчание, дежурная барышня бледнеет, очень  ровным
официальным  голосом курсант обращается ко мне  :  "Предъявите ваш пропуск".
Молчу, не двигаюсь; секунды,  и вдруг дежурная говорит  : "Пропуск  у  меня,
товарищ, я уж  взяла его". Молчание, секунды --  и  курсант также медленно и
четко продолжает свой караул  по кремлевскому  коридору.  Сажусь на  стоящий
недалеко  стул,  опустив  голову; потом  гляжу  на  дежурную,  благодарю  ее
глазами. Все спокойно,  и  я  опять  подхожу к ней : "Ведь я  пришла,  чтобы
увидеть здесь  товарища Бонч-Бруевича, он  хорошо  знает  мою родную тетю, я
хотела  бы его попросить  об  отце, он  наверно согласится меня  выслушать".
Барышня  отвечает  :  "Посидите  немного,  он  каждую  минуту  должен быть".
Благодарю и сажусь; дежурный курсант, к счастью, больше не появляется.
 Через  несколько  минут  вижу,  как  по  лестнице  поднимается  высокий
немолодой человек  в  пенсне,  с  бородкой  --  это  лицо  я отлично  узнаю,
неоднократно видела фотографии в газетах (В .Д. Бонч-Бруевич в то  время был
секретарем   Совета  Народных  Комиссаров).  Вскакиваю  со  стула,  иду  ему
навстречу  и говорю  : "Можно  мне вас  побеспокоить, Владимир Дмитриевич? Я
дочь Алексея Павловича  Мещерского, вы  ведь, я знаю, знакомы с  моей  тетей
Ольгой  Павловной.  Очень, очень  прошу вас  меня выслушать".  Бонч-Бруевич,
видно, поражен, но отвечает очень вежливо, наклоняясь ко мне, - я  ведь была
очень мала  ростом. "В  чем же  дело ? Ваш отец арестован, я знаю, но что вы
хотите?"  Отвечаю с жаром, что отец  не может ни в чем быть  виноват, что не
понимаю, как же  это  он  уже много недель в  тюрьме  ?  Это же ужасно! Наша
беседа  длится недолго; Бонч-Бруевич снова двигается по коридору, очевидно в
свой кабинет, и  повторяет: "Я  здесь  просто  ничего  не  могу поделать, вы
напрасно думаете..."
 Он ушел,  и я иду вниз  по широкой лестнице в  освещенный ярким солнцем
двор  и подхожу к воротам, и с ужасом  думаю -- а вдруг солдаты уже не  те ?
или пришел их  старшой  ? Но они все на месте, ведь времени прошло, в общем,
немного.  "Ну что,  говорят, была  у  кого  надо ?" --"Была,  была, отвечаю,
спасибо вам, что пропустили".
 На следующий день  еду  на  свидание в  Бутырскую тюрьму, около  десяти
утра.   В   трамвай  влезть  невозможно,  вагоны  до  отказа  набиты,  толпа
втискивается молча,  жестоко,  но  я никак не  в  состоянии  протиснуться  и
вскочить. Рядом со мной два солдата, оба бородатые, но не старые -- они тоже
пока еще не влезли. Прошу их : "Товарищи,  помогите мне влезть, а то я очень
спешу". Они смеются:
 "Все спешат, не ты одна!" -  "Да мне на свидание, в тюрьму, там отец, а
у  меня пропуск  пропадет". -- "Вот ты  бы так  и сказала, это дело другое".
Подходит  опять  трамвай, один из  них  подхватывает меня  за  талию, другой
работает кулаками, и мы все трое вносимся будто по воздуху в трамвай. Дальше
я  опять прошу  их  помочь мне выйти, они охотно всех расталкивают, спускают
меня на тротуар и навеки исчезают из моей жизни в дребезжащем вагоне.
 Впервые  в  жизни  --  зловещая тюремная  тишина, позвякиванье  ключей,
где-то недалеко от приемной -- звякнут, а потом опять полная тишина. Впервые
в  жизни  переступаю тюремный порог. Сперва свидание  идет через  решетку. Я
совсем теряюсь,  говорю  то слишком громко, то слишком тихо;  через четверть
часа румяный молодой тюремщик объявляет, что свидание кончено выхожу назад в
проходную (это  слово я  тогда, конечно,  не знала, это  уж  из последующего
опыта... чуть ли  не  тридцать  лет  спустя, в  той же  Бутырке!),  дежурный
говорит  мне  неожиданно  : "Подождите".  Моментальная паника  -  неужели не
выпустят? Молча  стою, жду.  Через  несколько минут он снова вынимает ключи,
отворяет  дверь в помещение,  где  я только  что  была, -- стоят  два  стула
посередине, на одном  из  них сидит и  ждет отец.  Я до  того  поражена, что
буквально немею; дежурный уходит,  ключ щелкает. Мы сидим вдвоем с  отцом, и
свидание длится около часа; отец одет  как обычно, очень чисто выбрит; лицо,
однако, напряженное, но он  и смеется и шутит. Что говорит  ?  -- Только все
незначительное: расспросы, ответы... Как ты? Как живешь? Где сестра? Наконец
спрашиваю : "Это что же, у всех такие свидания?" Отец смеется : "Что ты, что
ты! Это уж дело рук  Елены Исаакиевны, деньги ведь сейчас  всем нужны. Ну, а
этот товарищ с ключами -- он ведь сормовский рабочий".
 Свидание  кончается, будто и долго длилось,  да как-то было неловко все
время -- вроде как на вокзале... Я мало  говорю про семейные дела. "А деньги
у тебя есть?" -- отвечаю: "Да, ничего, не очень много", и он сует мне в руку
сто рублей.
 Выхожу на  улицу и что-то дальше  про этот день ничего не  помню, сразу
слишком много всего, и все непонятное, весь мир вверх ногами.
 Вечером все рассказываю управляющему конторой на Мещанской, он в ужасе.
Но  я  уже, закусив удила,  продолжаю в том же  духе; через день опять иду в
Кремль. Все повторяется;  другие часовые, тоже  очень  молодые, после  почти
подобного же  диалога, как и в прошлый раз, позволяют мне войти без пропуска
в  Кремль,..  Та  же  лестница,  та  же  барышня,  но я  заранее  узнала  от
управляющего фамилию и имя  кремлевского следователя,  который  ведет папино
дело.  Спрашиваю барышню, где его  кабинет, она показывает -- вот  та дверь,
однако, сейчас  его нет. Почему я остаюсь  в коридоре  одна? Барышня куда-то
ушла; тут же  подбегаю  к кабинету  следователя, ведущего  дело  моего отца,
открываю. Сперва заглядываю -- никого нет, и я вхожу и  тихонько закрываю за
собой дверь.  Кожаное кресло, большой письменный  стол, перед  ним  стул, на
стене портрет Ленина и, кажется, Маркса. Сажусь и жду, на часы не смотрю, не
до  этого; проходит не меньше  десяти минут; дверь  резко распахивается, и с
портфелем в  руках очень быстро в кабинет входит сам хозяин  кабинета, очень
темный, смуглый, с  черной бородкой.  Останавливается  и громко, с испугом в
голосе вскрикивает : "Кто вы ? Что вы здесь делаете?" Он стоит как вкопанный
- от удивления.  Говорю:  "Я -- дочь Мещерского, приехала,  чтобы просить об
его  освобождении,  прошу меня выслушать, и т.д.".  Он идет к своему креслу,
овладев собой, и  довольно  резко  и сурово ведет  беседу -  мне  приходится
больше молчать. Я понимаю, что мне пора  уйти, интервью кончается кратким  и
внушительным   назиданием  этого  очень   страшного   на   вид   следователя
(прокурора?): "Ваш отец виноват в тяжких преступлениях, он будет отвечать по
всей  строгости наших законов, советую о нем  больше не хлопотать, все равно
ничего не изменится", -- и я очень смущенно  ухожу из кабинета. Прохожу мимо
дежурной барышни в коридоре и кланяюсь ей, как знакомой,  да  и ее мое  лицо
больше  не  удивляет, -- вот я уж  во  дворе, прохожу  ворота, --  "Спасибо,
товарищи,  что  помогли пройти". Но  их  уже  не  двое,  а  четверо; те, кто
пропускали  меня, говорят : "А мы ждали,  а то ведь эти-то  тебя не знают --
могли и не выпустить".
 Вечером, после  моего подробного отчета,  управляющий сообщает мне, что
Елена Исаакиевна очень просит меня с ней повидаться и будет  завтра  ждать в
полдень у такого-то памятника.
 Мне странно видеть  Елену  Исаакиевну на улице, в Москве, -- я привыкла
ее  видеть  вполне мирно у нас на  Кирочной, а теперь в этом свидании что-то
воровское.  Она  одетав  черное, выглядит  очень авантажно, держится просто;
говорит,  что  сама  ведет  всякие  переговоры,  не  стоит лишними  визитами
вызывать все это  дело  наружу  и создавать вокруг  него шум.  Отвечаю,  что
завтра  уеду  домой,  -думала,  что  надо  побольше ходить  и хлопотать,  а,
впрочем, она, видимо, права. Расстаемся холодно и прилично.
 Возвращаюсь в  Петроград, жизнь идет своим  чередом; каким-то образом я
все же знаю, что отец все лето продолжает быть  в тюрьме; но наступает осень
1918  г., жизнь уж становится похуже,  но  ничего, еще  терпимо. Числа 15-го
--20-го  октября  узнаю от доктора  Вилли Ясенского,  женатого  на  одной из
бесчисленных  приемных  дочерей Гревса - Зоре,  что мой  отец  освобожден из
тюрьмы,  завтрашний  день еще проведет в  Петрограде, и  чтобы я  непременно
завтра с утра пришла его повидать у Ясенского на квартире, -- он дает точный
адрес, чтобы уж никого по дороге не спрашивать.
 Еду,  как указано,  в  дом  -  на каком-то неведомом  мне канале, адрес
вспомнить  не  могу.  Дверь  открывает Зора, жена Вилли,  и проводит  меня в
комнату,  где меня уже ждет отец. Он несколько осунулся,  лицо  желтоватое и
очень серьезное, без всякой улыбки. Он  уже две недели, как вышел из тюрьмы,
но никто не  знает, что он  в городе и чтобы я, конечно, никому  не говорила
(особенно маме), и  что завтра  с утра он, Елена Исаакиевна и  Боба Гревс, и
его  старшая сестра  Ася -- все переходят  границу в  Финляндию, недалеко от
Белоострова.  Значит прощаемся  надолго,  навсегда  ?  "Что  ты,  что ты,  -
восклицает  папа, - этому  скоро конец,  уже силы собираются в Финляндии,  в
Эстонии, на Юге России. Я скоро вернусь, - уверенно говорит папа, -- и тогда
улажу все семейные дела".
 На прощание отец мне говорит : "Только ни за что не покидай Петрограда,
даже если и голодно: в большом городе есть шансы выжить -- в провинции или в
деревне  тебя сразу заметят, и там ты погибнешь".  Мы  прощаемся, и я вскоре
узнаю (от кого?  может  быть от  д-ра  Ясенского  или  от папиного секретаря
Захарова), что вся группа благополучно перешла в Финляндию.
 Я, конечно, в то время не  знала и не понимала даже отчасти, как же это
мой  отец был  освобожден,  да  еще  кому-то  "на  поруки"  ?  Но  тогда,  в
Петрограде, я не пыталась узнать -- да и у кого было спросить?
 В Париже  Елена  Исаакиевна - здесь она жила с моим отцом вплоть до его
кончины в  1938 г. -- не раз  рассказывала  мне  историю  освобождения отца.
Однако  перед  тем, как перейти к  удивительной  истории этого освобождения,
хочу  сейчас,  через столько  лет, постараться  критически подойти  к  моему
поведению  во  время  моей поездки в Москву.  Я  и тогда,  когда в  1918  г.
вернулась   в  Петроград,  была  несколько  смущена  своими,  так   сказать,
"подвигами"  з  Москве...  А  сейчас  все  эти легкомысленные  и,  в  общем,
безответственные мои походы в Кремль кажутся мне не то "лихачевством", не то
"гусарством", которые могли в итоге только ухудшить  положение отца. А  ведь
несмотря  на  какое-то  внешнее  его "благополучие", когда  я  его видела  в
Бутырке  и  он  казался  вполне  спокойным,  --  положение  его  было  очень
серьезным: его ждал очень строгий приговор -- скорее всего, расстрел.
 Конечно,  двигал мною  в  основном  ужас того, казалось,  непостижимого
положения,  что  мой  отец...  в  тюрьме!  Это  казалось  мне  тогда  чем-то
чрезвычайным, чем-то таким, что в нашей жизни просто не было предвидено, что
вообще  случиться не могло!  Отношение  к русскому  правосудию, как к самому
справедливому и честному з  мире, еще твердо держалось;  не сразу можно было
осознать,  что  все  коренным  образом  изменилось,  и  такое  замечательное
учреждение, как  русский суд  -- тоже;  что ни  у  какого  следователя, да и
нигде, нельзя уже  искать  правосудия!  Мною двигало, конечно, и  ущемленное
сознание -  то, что  сейчас  обычно  зовется  inferiority  complex,  и  этот
"комплекс неполноценности",  видно,  точил меня и  толкал  : "Иди, не бойся,
бояться нечего, да и стыдно -- докажи, что ты тоже равноценный член семьи, а
не  какое-то  ненужное  никому  существо".  Вот  я  и хотела кому-то  что-то
доказать. Впрочем, главным было все же искреннее  и  наивное  желание чем-то
помочь в деле освобождения отца моего из тюрьмы. Сейчас, в 1978 г., рассказы
и моих походах в Кремль могут показаться сказками...
 Елена Исаакиевна была  в курсе переговоров, которые отец вел с Лариным,
и она вполне понимала, что означал его  арест, когда переговоры провалились.
Знаю от  нее, что она хлопотала всюду и была раз или  два  принята Красиным,
который  в это время  был  в Москве. Очень скоро, однако,  чекисты  стали ее
шантажировать  через  каких-то  подставных   лиц  и   требовать  деньги   за
освобождение отца[*]. Подробностей не  знаю и не помню,  однако к
осени 1918 г. террор усилился, в тюрьме режим становился страшнее, следствие
подходило к  концу, и становилось все яснее, что  развязка одна :  расстрел.
Насколько  я понимаю, следователь  давил  на моего  отца,  чтобы  он все  же
согласился   на  условия,  поставленные  Лариным  во   время  переговоров  о
Промышленном Тресте и  когда  понял, что отец мой ни  в чем не  уступит, все
дело сразу приняло иную окраску.
 К Елене Исаакиевне  уж прямо на Глазовский стали приходить чекисты; они
настойчиво  требовали   денег   за  освобождение  отца;  сумма  выкупа   все
увеличивалась, а угрозы расстрела звучали все чаще. Тогда  Елена Исаакиевна,
отчаявшись,  пошла в Кремль к какому-то видному по тем временам  комиссару и
сообщила  ему  о  шантаже,  которому она подвергалась. Сперва  этот комиссар
только отвечал, что это  невозможно,  что все это -- выдумка;  однако, Елена
Исаакиевна не побоялась ему назвать имена тех двух  чекистов -- она пошла "в
открытую".
 Переговоры  ее  длились  и,  каким-то образом  оба  чекиста  ничего  не
подозревали.  Наконец, комиссар  предложил  Елене Исаакиевне, что он все это
дело проверит и выведет на чистую воду, и, если это все неправда, - она сама
понимает, что ожидает и ее, и моего отца.
 В ВЧК  Елене  Исаакиевне была передана очень  крупная сумма  денег; все
номера  купюр  были записаны, и  она обязалась именно  эти  деньги  передать
шантажистам, назначив им свидание дома, на Глазовском.
 Она так и сделала, да и отступать уж нельзя было. Особняк на Глазовском
был  заранее  оцеплен  стражей,  а в  гостиной,  где  должно было  произойти
решительное   свидание,   поставили  в   углу   ширму,  за  которой   сидела
стенографистка  и еще какой-то вооруженный  товарищ. (Насколько я  знаю,  во
всех  переговорах  в  Кремле и  ВЧК  большую  роль  играл  некто  Якулов  --
меньшевик,  юрист,  который  тогда  еще  имел  право  голоса  и  был  "своим
человеком"; он-то  и хотел  доказать кому надо  в Кремле,  что ответственные
чекисты занимаются  тем,  что требуют чуть  ли  не пятьсот  тысяч  рублей за
какое-то фантастическое "спасение от расстрела"!)
 В назначенное время оба шантажиста пришли, и  Елена  Исааки-евна, держа
перед собой большую кипу меченых денег, нарочно повела с ними  торг -- чтобы
стало ясно, что  все ее  заявления в Кремле не были выдумкой и клеветой. Она
мне говорила, что буквально не помнила  себя от волнения и страха - ведь тут
жизнь моего отца  была  поставлена  на карту -- ну, да  и ее жизнь тоже. Она
уверяла чекистов, что приготовила деньги -- вот они, но всей  суммы сразу не
собрать, ведь бриллианты, хоть и есть, реализовать  не  легко; просила взять
пока крупный задаток, а все сполна  будет через несколько  дней... Говорила,
что все время отлично слышала, как поскрипывал карандаш стенографистки,  и с
ужасом думала о том, что случится, ежели за ширмой кто-то чихнет!
 Наконец торг  окончился, и Елена Исаакиевна громко  сказала условленную
фразу, вроде: "Значит условились, вот столько-то тысяч, а остальные (скажем)
триста тысяч -- на будущей неделе". Те оба ответили, что согласны, идет,  --
и взяли меченые  деньги. Оба  шантажиста были сразу же задержаны у  калитки,
через которую они выходили, и тут  же их повезли на расследование всего дела
-- будто к самому Крыленко.
 Через несколько дней  отец  был  освобожден и  вернулся  на Глазовский;
Елена  Исаакиевна  всегда мне рассказывала так, что выходило,  будто бы отца
выпустили на поруки Якулову. Через 10-15 дней они все, то есть отец, мачеха,
Боба и Ася Гревс уже были в Петрограде, где пробыли два дня в полной тайне и
тут  же ушли в Финляндию.  Вызывали  ли по поводу  этого  удивительного дела
моего отца или Елену Исаакиевну для дачи показаний -- просто не знаю, думаю,
что нет. Что стало с Якуловым? Этот вопрос меня долго мучил -- не поплатился
ли он за ту свою благородную роль, которую он сы