[*].
 Так начался Царицынский военный завод. Ко дню открытия кое-что уже было
построено, но по-настоящему завод  смог  начать работать только в  1916  г.,
хотя,  конечно,  и  до  этого  давал  неплохую  продукцию.  Уже  в Париже, в
эмиграции, отец часто сокрушался о том, что завод был заложен так поздно.
 Одним из последних достижений мирного  времени была для моего  отца как
строителя постройка  Дворцового  Моста в  Петербурге  --  заказ,  полученный
Коломенским  заводом  не без  труда, по  конкурсу,  объявленному,  думается,
Петербургской Городской Думой. Отец чрезвычайно был доволен, что Коломенский
завод  получил  этот  заказ, --  это  было, вероятно,  не так-то легко. Мост
должен  был быть  построен к концу  1914 г., но  началась война, все финансы
ушли на военные заказы, и открытие моста  состоялось лишь в  1915г.; громкая
церемония  открытия, на которой  должен был присутствовать государь  Николай
II,  была  заменена  очень  скромным  молебном  и   освящением  --  без  его
присутствия.
 Во время войны  заводы, бывшие под  руководством отца, работали  во всю
мощь на военные заказы  (маленькое  замечание иного характера про эти годы :
на  всех  этих  заводах  в  течение  всей  войны  в  потребительских  лавках
сохранялись  для рабочих и служащих  довоенные цены на все товары). Отец был
избран товарищем председателя Военно-промышленного Комитета (а председателем
этого  комитета был...  Красин  -  очевидно, тот  самый,  будущий  полпред).
Казалось,  жизнь моего отца шла начиная с  1905 г. только вверх, в его руках
была  большая часть русской тяжелой машиностроительной  промышленности, люди
начинали  его  звать  "русский Форд",  да  и сам он вполне к  этому  времени
осознал свои  возможности, понял, что его работа (а работал он всю жизнь с 8
утра до 8-10 вечера) может  получить  иную окраску и  достичь всероссийского
масштаба;  к тому же  он понял и силу капитала  и считал,  что  с поддержкой
банков,  и  объединив в большой единый  трест  взаимоснабжающие  друг  друга
заводы, он  сумеет  вывести русское машиностроение на европейский  рынок  --
из-под  зависимости от немецких  капиталов. Можно возразить, что ведь он сам
обратился к Викерсу для постройки Царицынского Военного завода. К сожалению,
русское правительство как  раз  и  не  давало  воли  частной  инициативе, не
придавало должного значения технической модернизации заводов, а также сперва
мало  и туго помогало А.В. Кривошеину проводить аграрную реформу, хоть он  и
занимал пост  министра  земледелия.  Был ли мой  отец "дельцом", "банкиром",
"акулой" (или даже "архижуликом", как про него высказался В.И.  Ленин в 1918
г.) ? Вернее всего, что он был вполне новой для  России фигурой, представляя
собой те творческие силы, которые только-только высвободились после  1905-го
года, -- а потому был многими не понят, другим казался ненасытным человеком,
жаждавшим  чуть  ли  не  личного  богатства  и  больше ничего. Ни  от какого
государственного учреждения  он никогда  не зависел, не был ни губернатором,
ни министром, а всего  достигал  сам, своим талантом. Отец был действительно
человеком XX-го века.
 Наступил 1917 год. Он стал годом перелома не только для всей страны, но
и переломным в жизни нашей семьи и, в частности, в судьбе отца.
 Ему  в  этот  год  исполнилось  50  лет. Его  брак  с  моей матерью был
несчастливым  и  во всех  отношениях  неудачным.  Не сомневаюсь,  что многие
женщины пытались  его "поймать", однако никаких сплетен о похождениях такого
рода вокруг его имени не было, а если что-то и происходило (много позже, уже
живя  в Париже, я узнала, что некая "amie", абсолютно никому неведомая, была
в  Москве  довольно  долгие  годы), то наружу ничего  не  пробивалось. Отец,
видимо,  считал, что пока  дочери  не  вырастут  и  не  выйдут  замуж,  надо
сохранить семью. Но во время войны в наш  дом попали новые люди, и среди них
Валериан Эдуардович Гревс, известный  петербургский нотариус. Его контора на
Невском, против Казанского собора, занимала целый этаж громадного дома.
 Моя мать,  по  просьбе  Марии Федоровны Щегловитовой  (девичья  фамилия
Куличенко, из скромной дворянской зкатеринославской семьи), стала  во  главе
лазарета  для тяжелораненых нижних  чинов,  который  содержался на  средства
служащих  Министерства  Юстиции;  наша  семья  никакого  отношения  к  этому
ведомству не имела,  кроме близкого знакомства с И.Г. Щегловитовым через его
вторую жену -- Марию Федоровну.
 Служащим Министерства Юстиции должно было быть  непонятно,  почему этот
лазарет из Ведомства попал к моей матери  ? Дело, однако, было ясным : Мария
Федоровна  твердо  рассчитывала,  что  моя мать  будет  невольно  вкладывать
крупные  деньги,  необходимые для ведения такого лазарета.  Это,  конечно, и
случилось.  Мария  Федоровна  была  дама   с  сильным  характером,  служащие
министерства  ее  побаивались,  да  и  своей резкой,  будто и  "добродушной"
манерой, своим  острым  языком и вполне  "хозяйскими"  замашками кого угодно
могла  смутить  и повергнуть в  трепет. Лазарет  постепенно увеличивался и к
1915 г. стал совсем большим; там делались  тяжелые операции, царил идеальный
порядок, и  персонал без  всякой пошлой чувствительности прекрасно и разумно
ухаживал за ранеными. Моя мать  дома была  тиранична и  часто истерична,  но
могла быть и прекрасным организатором -- это ее  свойство  ярко проявилось в
данном случае. Мария  Федоровна от  этого лазарета позднее отошла,  и он  во
всех организационных отношениях стал зависеть от принца Александра Петровича
Ольденбургского,  который  стоял  во  главе  Санитарного   ведомства  и  был
основателем      Экспериментального      Медицинского       Института      в
России[*].
 Вот  тут  и появился  Валериан  Эдуардович Гревс,  который вел все дела
Ольденбургского, и был к тому же его юрисконсультом. Странный был человек, с
иссиня-черными  волосами,  носил  золотые очки  и часто  смотрел  на людей в
золотой лорнет онегинского фасона. Происхождения он был английского. Его дед
поселился когда-то  в  Петербурге,  отец  был  воспитателем и преподавателем
английского языка в Училище Правоведения, сам Гревс учился в этом училище и,
так  как оно было под ведением Ольденбургского, оттуда,  вскоре после  того,
как  открыл  свою нотариальную контору, он и  попал в орбиту Ведомств,  тоже
бывших под началом у принца А.П. Ольденбургского.
 Моя  мать  была  им  очарована,  да  и  правда, это  был  исключительно
блестящий человек,  образованный,  абсолютный  при  этом циник,  великолепно
владевший  словом...  Вскоре  Гревс  был  приглашен к  нам домой.  Несколько
позднее он представил нам свою жену, Елену Исаакиевну, рожд. Достовалову, на
18  лет  моложе его;  она  была его третьей  женой (а было их у  него  всего
четыре,  и все  они приводили ему  своих детей от предыдущих мужей,  так что
разобраться кто там был кто -- было почти немыслимо).
 Елена Исаакиевна  была типа кустодиевских красавиц: конечно, семи пудов
не весила, однако была заметно полнее  иных  петербургских юных дам, с очень
маленькими  и  изящными  ногами  и  руками,  со светло-пепельными  волосами,
причесанными  на   гладкий  пробор,   с  прекрасным  нежным  цветом  лица  и
серо-голубыми глазами...  Походка, говор,  манера сидеть  за столом и есть с
видимым  удовольствием вкусные  вещи и... особенно  пить хорошее вино; нечто
наглое  в   будто   скромном  ее   облике  давали   ей  особенную   "земную"
привлекательность. Она  или  покоряла, и навеки, мужчин, причем  сразу же, в
первый момент (что  случилось с моим отцом, который в первый же вечер, когда
ее увидел, решил, что разведется и на ней женится!), или же, наоборот, могла
вызвать самые неприязненные к себе чувства, и тоже -- бесповоротно.
 Она родилась в Омске, в семье купцов-староверов Достоваловых; бабка еще
живала в скитах,  и переселились они в  город сравнительно не так давно. Два
ее брата учились в Кадетском Корпусе в Омске; старшая сестра вышла  замуж за
офицера и  жила с ним  в Ковно, а после смерти отца Исаака Авраамовича Елена
Исаакиевна с  десятилетнего возраста жила  у старшей сестры  в  Ковно, где и
кончила гимназию. Она  мечтала о сцене, как многие провинциальные барышни, и
уехала в Петербург. Одно время училась у Ходотова, ходила на какие-то лекции
и вот, в  19  лет встретила Гревса на ужине у доктора  Кубе. Через несколько
недель она стала его женой, получила в полное  управление  его двух детей от
первой  жены, и двух  дочерей его второй жены от предыдущих ее мужей, и сына
Гревса  -- Павла  Гревса --  от  этой же  второй  жены.  Все жили  вместе  в
роскошной  квартире на  Сергиевской,  и  вот  внезапно провинциальная девица
стала  полной  и  безусловной  хозяйкой  и  распорядительницей  этого  Ноева
Ковчега. Там же жили и две собаки, кот и мартышка Дунечка.
 Эти новые знакомые: он -- темный, странный, вечно крутил  вокруг правой
руки  тяжелую связку  ключей  --  нечто вроде  нервного  тика,  с лорнетом у
прищуренных глаз, и  она  -- несколько грузная, но с легкой походкой, всегда
одетая  в  очень дорогие яркие  платья,  со  своей светлой, цвета "зашпоп" ,
головой, всегда  в  кольцах  и дорогих  ожерельях,  --  оба  поражали  своей
наружностью  и,  вызывая  толки  и  пересуды,  казались  чуждым,  непонятным
элементом в нашем кругу.
 Но  понемногу Гревсы стали у нас завсегдатаями, и мы тоже  начали у них
бывать (они жили на Сергиевской, а мы рядом, на Кирочной). Лазарет  принимал
все больше  и больше тяжелораненых, война  шла,  и шла неудачно (хотя дальше
Рига  германская армия  никогда  не  дошла,  а  до  Царицына было еще  очень
далеко!). Уровень общественного настроения все понижался.
 Но вот убийство Распутина -- небольшой антракт -- точно  режиссер хотел
дать  публике  передохнуть  перед главным действием - и  под  нашими  окнами
развернулась  незабываемая картина: громадная солдатская толпа, стремительно
направлявшаяся  с  криками  к  Таврическому  Дворцу,  к   Думе...   Началась
Февральская революция.
 Как прошли эти несколько февральских дней в нашем доме? По-разному, как
для кого, но все, конечно, понимали, что происходит нечто чрезвычайное, да и
надо  было  быть  слепым,  чтобы  этого  не  понять.  С самого  начала войны
некоторые наши родственники -- скорее молодые, хотя, впрочем, подчас  и  моя
мать, -- говоря о текущих событиях, употребляли выражение : "Вот когда будет
РЕ,  тогда поймете,  что...,  тогда вспомните, что..." Произносить это слово
целиком перед  прислугой  никак  не следовало.  Помню,  весной  1915 г.  моя
старшая сестра сказала нашей горничной  Стеше, чтобы  та  приготовила ей все
для отъезда в Кисловодск, и  перед ней появилось шестнадцать пар обуви,  все
шитые на заказ у лучшего сапожника Трофимова  на  Караванной, и  моя сестра,
вздохнув, сказала  :  "Боже мой,  что же  я  буду  носить?  И надеть  просто
нечего!" И вот тут я ей прочла нотацию  и кончила словами : "Вот когда будет
РЕ, вспомнишь эти  все сапоги!".  Кстати, сестра моя была и осталась на  всю
жизнь  чрезвычайно  скромным человеком,  но обувь -- это главное щегольство,
которое мы себе позволяли, будучи весьма строго и по-викториански воспитаны.
 В  одиннадцать часов  утра  27-го февраля  мой кузен, который жил в это
время  у  нас  и  служил  курсовым  офицером в Павловском  Военном  Училище,
позвонил начальству и доложил, что  явиться не может, так как  вокруг дома и
до  Невского по  Литейному улицы запружены  восставшими  солдатами; что  ему
прикажут делать  ? Начальник Училища ответил : "Вы  что, пьяны, поручик  ? О
чем вы говорите, какие солдаты ? Где ? В городе все мирно и тихо, советую не
распускать глупых слухов!" И на этом повесил трубку.
 Солдаты  лавинами двигались  под нашими окнами, также и по параллельным
улицам --  Фурштадской и Сергиевской;  были и  офицеры. Мы стояли  в большом
"фонаре", в  зале на втором этаже,  оттуда  все  было  видно в обе  стороны;
зрелище было  и зловещее, и  грандиозное. Прибежала  мамина горничная  Женни
Граудинг, латышка,  прослужившая у моей матери много лет, и сообщила, что во
двор забежали и  спрятались солдаты, человек двенадцать, бросают там оружие;
говорили нашему швейцару Федору (бывший  матрос с  "Штандарта", служил у нас
лет десять, но вскоре оказался грубым предателем), что их заставляют идти со
всеми,  а  некоторые даже  добавляли, что с утра у них в  казармах появились
незнакомые им офицеры.
 Где-то стреляли, скорее со стороны Невского и Николаевского вокзала, но
это было от нас еще далеко.
 Первые  два  дня  Февральской  революции  я  почти  целиком  провела  в
"фонаре"; когда начинали близко стрелять, а это тоже случалось, хотя  редко,
я  садилась  на  корточки и  пережидала, потом  опять  вскакивала,  чтобы не
пропустить  ничего;  мать и  сестра  тоже  стояли  тут, но я  была,  видимо,
любопытнее, чем они.
 События, происходившие в эти два-три дня в нашей семье, как-то не сразу
дошли до меня. Старшая сестра была гораздо ближе к матери -- с малых  лет ее
любимица --  и понимала, что  происходит;  я же  скорее наблюдала со стороны
ссоры  между  родителями,  иногда чуть  ли не публичные, которые так  ужасно
отравляли всю нашу юность.
 На второй  день, то есть 28-го февраля,  когда в  нашем квартале  стало
резко  беспокойнее и когда  в Думе происходили всем  ныне известные события,
отец исчез из  дома. Никто  не знал, где  он -- вплоть до вечера. Сестра  не
выходила из  маминой  комнаты,  я  была одна наверху; часов  в десять утра в
верхней  парадной  позвонили, я  открыла  и увидела  пожилую  даму в  черной
кружевной  мантилье.  Она  мне  сказала шепотом,  по-французски  : "Я старая
приятельница вашей  бабушки, пустите меня, умоляю вас!" -- и я вдруг поняла,
что  это Мария Федоровна  Щегловитова. Я  ее, конечно,  впустила; целый день
скрывала ее в биллиардной, и под вечер  она ушла. Ни мать, ни сестра об этом
тогда не знали.
 Видно,  у мамы был  тяжелый  истерический припадок,  сестра  от нее  не
выходила,  я наверху  металась, чтобы никто  из  прислуги  не  увидел  Марию
Федоровну --  был страшный и смутный день. Наконец,  появился отец,  и сразу
прошел к себе.
 На следующий  же день как-то стало известно,  что он вызвал по телефону
Елену  Исаакиевну,  она  к  нему вышла,  и  они  долго  гуляли  по  сугробам
неубранного  снега (уже Петербург был Петроградом, и прежней аккуратности  и
чистоты на улицах давно не было), прятались от  выстрелов и от солдат, а  их
было много на наших именно улицах; отец убеждал ее немедленно бросить Гревса
и уехать с ним в Москву.
 Как только восстановилось движение  по  Николаевской железной дороге (а
может быть оно и не прекращалось  ?), отец уехал в Москву, купил там особняк
Кусевицкого  в  Глазовском переулке и  тут  же  переехал  туда жить;  к нему
переехала Елена Исаакиевна, привезя с собой Бобу Гревса, мальчика 9-ти  лет,
сына Гревса от его второй жены, и Асю Гревс, дочь Гревса от его первой жены;
сразу завелись  там две  собаки, ряд  приживалок, и... мой отец почувствовал
себя, наконец, вполне счастливым, покинув в течение  трех дней  старую семью
и, главное, первую жену, с которой никогда не был счастлив.
 Как-то сразу произошел  раскол и у  нас  на  Кирочной  --  сестра стала
целиком на  сторону  мамы,  осудила отца;  я,  мало  высказываясь,  отца  не
осудила,  считая, что достаточно он вытерпел семейных ненастий и бурных сцен
за двадцать лет и что он имел право, наконец, выбрать себе другую судьбу.
 Отец оставил  моей матери в полное  владение  доходный дом на Кирочной,
чем  она,  конечно,  была вполне обеспечена. Вскоре и я,  и моя сестра вышли
замуж. Отец приезжал на обе свадьбы.
 О жизни  отца  в Глазовском я  мало  что  знаю,  да и  то уж только  по
рассказам Елены Исаакиевны в Париже, в эмигрантские годы ; кое-что слыхала в
те  же годы от Захарова, от Аси Гревс, жившей тогда тоже в Глазовском; ясно,
что жили широко, все было, что надо, и больше того.
 Но были и события, о  которых я тогда просто не  знала, да и не слыхала
даже, и тоже узнала о них  только в Париже, и опять-таки главным образом  по
рассказам Елены  Исаакиевны. Понятно, что отца  тогда  арестовали  -- скорее
непонятно, почему его не  расстреляли, хоть  и  грозили ? Вот  про последнее
обстоятельство я знаю побольше - конечно  со слов моей мачехи (как  я вскоре
за границей начала звать Елену Исаакиевну). В то время, то-есть в Глазовский
период, я ее вообще не встречала, дав слово матери,  что никогда не войду на
Глазовский, -- главным образом под влиянием старшей сестры.
 Но, когда я ездила на свидание с отцом  в мае  1918 г,  в Москву, Елена
Исаакиевна  попросила  меня  через  одного  служащего в конторе Коломенского
завода (на Мещанской?), чтобы я с ней переговорила на улице, и я виделась  с
нею полчаса около какого-то памятника. Москву  я тогда совсем не знала, да и
после Петербурга она мне показалась непонятным городом, хотя, надо признать,
что была чрезвычайно живописна в  удивительнейшем революционном беспорядке и
пестром тряпье.
 Уже в ноябре 1917 г.  Ленин решил  попытаться привлечь некоторые группы
русских капиталистов  и промышленников к сотрудничеству с  Советской властью
-- для налаживания и организации производства тяжелой промышленности, причем
оставлял за Советами контроль и общее руководство.
 Такое  сотрудничество   должно  было  принять  форму  "государственного
капитализма", предполагалось устроить смешанные общества из собственников  и
акционеров предприятий с одной стороны и Советской власти с другой.
 4 декабря 1917 г. на собрании  Петроградского  Совета Рабочих Депутатов
Ленин рассматривал осуществление национализации промышленности и  говорил  о
"государственном капитализме",  как об  одной  из  переходных форм  к полной
национализации.
 Предложение  вступить  в общества  нового  типа было сделано  ряду  лиц
(например,  группе  Стахеева)  и,  в  первую   очередь,  отцу.   Не  веря  в
долговечность Советской власти и видя в  этом предложении возможность спасти
заводы от полной национализации и разрухи, а также,  верно,  думая расширить
свой давний  план  треста и  на другие  предприятия,  отец согласился  вести
переговоры по этому вопросу  с представителями  советского  правительства. В
ходе переговоров отец составил последовательно несколько проектов устава для
намечаемого   "национального   общества    объединенных    металлургических,
механических, машиностроительных,  судостроительных, паровозостроительных  и
вагоностроительных  заводов". В  каждом  последующем проекте ему приходилось
все уменьшать и ограничивать права и участие капиталистов и, соответственно,
увеличивать  долю  и  контроль  Советской власти.  С советской  стороны  эти
переговоры велись,  главным образом,  Ю.  Лариным, может быть  участвовал  и
кто-то еще, но я этого не знаю.
 В апреле 1918 г. эти переговоры были прекращены; Советской власти нужны
были служащие, а не  советники или сотрудники. Мой отец был тут же арестован
и посажен в Бутырки,  а  18-го июня того же  года Сормовский  и  Коломенский
заводы были  национализированы; в ноябре та же судьба  постигла и  остальные
заводы, входившие в намеченный отцом трест.
 Можно  ли  упрекать  отца за  попытку  спасти  в  этот  момент  тяжелую
промышленность  России от  национализации и полной  гибели?  Он  считал, что
Советская власть  долго  продержаться не  может, и  необходимо  все сделать,
чтобы  на какое-то время сохранить  status quo, чтобы  следующее,  настоящее
русское  правительство получило  нечто,  с  чего  можно  снова  начать --  и
продолжать работу русской промышленности[*].
 Моя мать поехала в Москву на свидание с отцом в начале мая 1918 г. -- я
была  очень против  этого, считала,  что такая  поездка  не  принесет ничего
положительного, отцу  же может быть тяжелой и неприятной. Но мама,  конечно,
поехала; как  законная  жена, свидания она добилась быстро  и  также  быстро
вернулась в Петроград. Никаких подробностей или сведений я от нее не узнал