все там отремонтировал, покрасил
--  просит прийти  поглядеть,  как он  живет. Они  с  женой принимают меня с
обычным ритуалом и почетом, как полагается в Грузии -- дом устроен с большим
вкусом, чистота в  нем  потрясающая -- на  столе  богатое  угощение, пироги,
булочки, варенье -- все домашнее... Теперь Володя помирился с отцом, тот его
зовет вернуться, ведь Володя -- старший сын, будущий глава семьи.
 Он приходит сам ко  мне  -- чего никогда себе не позволял, хотя я и его
жену, и  его не раз к себе звала; Володя говорит: "Едем со мной в Кутаиси, я
вас привезу с собой, как члена своей семьи, и вам будет от всех там почет --
у нас  это  так и  по  сей день. А учеников  там будет, сколько нужно, и  на
английский, и на французский.  А потом не забудьте, у вас имя Нина, а это уж
значит, вы -- наша... Ну, и  Никита будет нормально жить и учиться. Думайте,
думайте  крепко,  через две недели мы едем. Я уж и дом  продал, вот купил за
шесть тысяч пять лет назад, и  теперь продал за  двадцать пять!" Передо мной
мелькают  дыни, абрикосы,  виноград, теплый климат, жизнь среди  людей  иной
цивилизации, море, горы... Кажется, уедешь из Ульяновска и  убежишь от своей
судьбы - Может, там все и будет иначе?!
 Мучаюсь этим  вопросом ужасно  -- ведь  это неожиданно, не  подарок  ли
судьбы?.. Как быть? Неужели отказаться?
 И  все же отказываюсь. МГБ меня так  легко и не выпустит,  да к тому же
тут ко мне все уже  привыкли,  а там я опять стану белой вороной... Любищевы
считают, что соблазнительно, но...  Володя одно, а его  кутаисская  семья --
кто ее знает, что она скажет... А если, не дай Бог, Никита там что-нибудь не
то скажет про Сталина? Ведь в Грузии Сталин вроде божества, особенно теперь,
когда он умер!! Володя с семьей  уезжает, дает мне  точный  адрес в Кутаиси:
"Если надумаете приехать -- дайте телеграмму, будем вас ждать на вокзале!"
 Помимо всех событий этого лета есть еще одно, может быть самое для меня
тяжелое  и почти  непереносимое, и это  -- фантастическая жара  и засуха.  С
конца мая  и  до  начала августа не  упало ни  капли  дождя, суховей дует  и
обжигает на своем пути все и вся; с семи утра жара становится непереносимой,
а наш старинный квартал, весь деревянный, с высокими деревянными заборами, в
буквальном смысле  слова горячая сковорода, которая за ночь не успевает даже
немного охладиться.
 Земля трескается  от жары,  через всю громадную  площадь Ленина тянется
трещина сантиметров  в пятьдесят, клубы  белой пыли поднимаются и кружат  по
ней,  как  в пустыне, у  нас во  дворе  60° жары; в колхозах под Ульяновском
рабочие закапывают  в  землю яйца, и  к обеду они уже сварились вкрутую. Мне
иногда  кажется,  что  это навсегда,  я не сплю,  не  ем,  занавешиваю  свои
маленькие окошки мокрыми тряпками, поливаю деревянный пол - все  равно, зной
невыносимый, блеск от иссохшей земли тоже, ад какой-то!
 Как-то иду к Екатерине Николаевне -- что  это? Барометр стоит  на буре!
Глядите, глядите! К ночи будет гроза и дождь! Но Екатерина Николаевна только
усмехается -- барометр стоит на буре вот уже второй месяц!
 Старожилы вспоминают, что  даже  в голодный 1921 г. и то не было  такой
жары и засухи.
 Время  идет, ничего  не меняется --  правда,  вдруг  исчез Берия:  что,
когда? -- Вот так фокус! Лаврентия Павловича будто и не было, а был... некий
никогда и никем не уличенный английский шпион! Sic transit...  Ну,  а дальше
что же?  Да  вот  ничего, все как-то  само продолжается,  выходит, что и без
Сталина можно прожить и...  даже без  Берии. Наша переписка  с  п/я No68  на
Главпочтамте в Москве  продолжается -  и  тут  все как  было, тоже ничего не
меняется.
 Тяжело мне дается  это  лето, начинают у меня силы снашиваться, у  меня
больше уже нет того, что англичане зовут  punch -- задор, ответный удар или,
когда надо -- резкое нападение... Да и жара меня докапала, начинаются удушья
от сердца, полное отвращение  к пище  -- иногда думаю: вот зайду, куплю себе
"сто грамм" столичной; соблазн подчас выше сил...  Ну, нет, нет, ни за  что!
Ведь раз "вкусив", пожалуй уж и не остановишься... Курю ужасно, по две пачки
"Парашютиста"  в день,  летом дешевые папиросы в Ульяновске  исчезают,  есть
только дорогие -- "Казбек" или "Ява", да и то не каждый день...  Бывает, что
поздно вечером вдруг замечаю, что дома нет курева и тогда, несмотря на страх
перед  хулиганами  и грабителями, бегу  по пустым улицам в магазин -- купить
поштучно 3--4 папиросы, кладу  их рядом  с кроватью, вдруг  захочется курить
и... часто просто их не  трогаю. Но дома есть, это  главное! В городе  царит
настоящий психоз страха --  молодчики  Ворошиловской  Амнистии гуляют, хотя,
конечно, не в одном Ульяновске; вот Александр Александрович едет, как каждое
лето,  в  Ленинград  читать  курс лекций  -- поезд из  Свердловска  приходит
поздно,  около полуночи, и на  вокзал его  провожают  трое  друзей: одному с
чемоданом рискованно -- могут и избить, и убить.
 Осень 1953 года.  Я очень занята: все утро на уроке с Таней и Андрюшей,
после обеда легкий отдых, а там и слепые приходят, часто до позднего вечера;
они уже на последнем курсе, работаю с ними все больше.
 В конце октября валюсь в страшной дезинтерии, меня увозят в больницу --
почти на месяц.
 По  возвращении  домой,  где   меня   встречает  Екатерина  Николаевна,
спрашиваю: "А письма мне от Игоря Александровича были? Я ему из больницы три
раза писала,  может  быть есть ответ?" Она  молчит, и  тут  я вижу на  столе
стопку писем, почему-то ее сразу не заметила... Беру письма -- а это как раз
и есть мои три письма,  все' по тому же адресу: п/я 68, Главпочтамт, Москва,
и на каждом конверте в левом углу сверху надпись: "адресат выбыл" и число.
 Почему-то сразу в  голове стучит, как  молот:  "В  расход, в расход,  в
расход"...
 Валюсь на кровать, и Екатерина Николаевна несколько минут приводит меня
в  сознание: кладет мне в  рот сахар с валидолом -сразу полегче, но говорить
еще долго  не  могу... Екатерина  Николаевна повторяет что-то  утешительное,
надо подождать, надо еще узнать, ждать известий... Ну, конечно, конечно.
 Я  кричу: "Не  стану  здесь  одна  ночевать, хочу уйти, сразу,  скорей,
скорей!"
 -- Да куда же?
 -- К Любищевым, они что-то посоветуют, придумают.
 Через десять минут Екатерина Николаевна присылает ко мне старшую дочку,
я беру мешок с ночной рубашкой и туфлями, Ирочка все тушит, запирает дверь и
ведет  меня  под  руку к  Любищевым; по дороге  к нам  пристает  стайка юных
хулиганов, стараются задеть Ирочку, толкнуть ее или меня, свистят, гикают --
а  один со злобой и  каким-то рыком запускает по скользкому тротуару тяжелую
железную  трубку  нам  вслед, и она пребольно  меня ударяет в  ноги. Наконец
входим  в дом, где внизу студенческая  столовая -- они все влетают за нами и
кидаются в столовую -- прямо  на буфетчицу, тетю  Машу; ну, ее  не  очень-то
напугаешь,  и  я  слышу, как она сразу грозит вызвать  милицию. Ирочка тащит
меня вверх по чугунной лестнице и передает Любищевым.
 Остаюсь у  них на  несколько  дней --  в полной растерянности, даже  не
думаю о том, удобно им или нет, что я ночую в столовой на диване.
 На третий день звонит по телефону из Москвы Никита, Ольга Петровна меня
зовет:  "Скорей,  скорей, это Никита --у него новости". Никита, оказывается,
давно знает о том,  что отца  вывезли, говорит,  что сегодня  утром  пошел в
ГУЛаг и там узнал, что Игорь Александрович переведен в лагерь в Тайшет.
 Эти неведомые слова, как из какого-то древнего заговора, вдруг входят в
мою ульяновскую жизнь. Садимся обедать, Александр Александрович доволен, что
Никита  так все сумел узнать  и сразу  позвонил --  он очень любит Никиту  и
всегда его  хвалит. Что за Гулаг?  Это, наверно,  не по-русски -- что-нибудь
калмыцкое, восточное? --  Никто из  нас этого слова еще не слыхал. А Тайшет?
После обеда Александр Александрович тащит толстую, пухлую  от времени  книгу
Железнодорожный Указатель и потирает руки: "Ну, поищем, где этот Тайшет?" Он
обожает играть с указателем, ищет какие-то пересадки, новые и старые линии -
жажда переездов всех русских людей из одной части  громадной страны в другую
и  ему  не чужда... Но Тайшет трудно дается,  Любищев почему-то ищет его  на
Урале, или за Ташкентом, наконец говорит: "Что ж, надо в Сибири поискать" --
и, полистав еще, находит  Тайшет... Ехать туда чуть ли не трое суток, а ведь
скоро-скоро мы все точно узнаем, что это за Тайшет, всего через полгода -- а
тогда, в ноябре 1953г., никто не  знал, хотя в то время в Тайшете было более
700.000 заключенных,  и лагеря занимали  громадную территорию в Красноярской
Области.  Как же это возможно, что никто не знал?  Как  это хранился секрет?
Ведь у этих сотен тысяч заключенных были  семьи, сослуживцы...  Или тот, кто
знал, от страха никогда этого слова не произносил?
 Это   время   опять   как-то   путанно   вспоминается;   я  пишу  Игорю
Александровичу, от него приходит ответ, я ему могу писать четыре раза в год,
а от  него, кажется,  будет  два письма... Он просит  поскорее  послать  ему
посылку  с  провизией;  но не так-то  просто найти  в  Ульяновске подходящие
консервы или колбасу,  сухари и  прочее.  Но  мне  помогают все набрать, что
получше, и зашить пакет в суровое полотно. Первая посылка в Тайшет отбывает.
 Вся  моя  жизнь нелегкой  этой  зимы  складывается тяжело  и  уродливо;
впрочем  уроки  у Кожевникова возобновляются,  и  Бэтти и дети очень со мной
милы.
 В середине декабря  умирает от  саркомы печени один из  "реэмигрантов",
приехавший на год  раньше  нас, Алексей Николаевич Никольский; мы  знакомы с
самого нашего приезда и продолжали у них бывать, но  не очень часто. Алексей
Николаевич  корабельный  инженер,  был  известен  на  Балтийском флоте, а во
Франции жил  годами  на  юге, в Ментоне, и  на собственной машине  возил  по
Франции американских  туристов;  жена  его  Евгения  Николаевна не работала,
занималась садом -- говорит, сад был один из лучших на всем побережьи.
 Очень приятный  человек  Никольский, видный,  прямой  -- как  сержант в
строю, не лишен юмора, всегда ровный и приветливый, мы с Никитой  очень  его
любим.  Жизнь его  в Ульяновске,  однако, не  легко  складывается -- но я не
расспрашиваю, как и что. А теперь начинают копать Ульяновское море, и  вдруг
он понадобился -- счастлив, что наконец при настоящем деле.
 И вот  внезапно, как подкошенный дуб, он  валится -- в несколько недель
от  этого  исполина остается какой-то обтянутый темной кожей скелет, мучения
страшные,  зуд по всему телу -- он с  истерическими стонами расчесывает себе
руки, ноги.  Ужасно.  Иду  еще раз  или два навестить его в больницу, но он,
кажется, уже никого не узнает.
 Алексей Николаевич  умирает в то  время, как я сама в больнице; в конце
декабря иду к  его вдове. Она уже записалась в очередь на место в старческий
дом в Акшауте, это недалеко от Сызрани, в  бывшем имении Поливановых, друзей
Кривошеиных. Комната  их стоит  300  рублей в  месяц, жактовской  так  и  не
получили,  и  у Евгении Николаевны вопрос: как  теперь целых полгода платить
такие деньги? Через  несколько дней иду опять к ней и предлагаю переехать на
это время ко мне, только с условием выехать к друзьям на те две недели,  что
приедет в  отпуск Никита.  Она  тут же  с радостью соглашается, доживет этот
месяц здесь, и в  начале января переберется ко мне. Конечно, никакой платы я
с нее не прошу, да и не приму.
 Все оговорено,  и я довольна, что не буду больше совсем одна, мне вдруг
это стало не под силу.


Ночь под Новый Год

 Раз в Крещенский вечерок
 Девушки гадали...
 В. Жуковский

 Прошлый Новый Год я встречала у Провальских, но в этом году благодарю и
отказываюсь; во-первых, когда я шла к ним, то чуть не замерзла по дороге:  я
не посмотрела не  градусник, выходя  -- оказалось, что  было  37° мороза! На
углу улицы  Толстого и Гончаровки  у меня  внезапно  почти отнялись ноги и я
еле-еле дошла.  Да и у них очень уж откровенно идут ссоры  и столкновения, и
Мишель Провальский с яростью обзывает жену дурой,  уродом и чуть не плюет на
нее... а она при мне плачет. Они усыновили два года назад маленького чуваша,
но от  этого их  жизнь пошла, пожалуй, еще хуже, и  мальчик становится у них
предметом раздора и столкновений.
 Любищевы на Новый Год никогда никого не зовут; я  решила,  что хоть и в
одиночестве,  рано  не лягу,  устрою  себе закуску -- и дождусь поздравления
Ворошилова по радио. Прошу моего слепого  ученика Костю купить мне сто грамм
столичной,  покупаю  какие-то  анчоусы  в  вечном  томатном  соусе,  немного
колбасы,  благо  ее  "выкинули"  под Новый Год,  сооружаю себе  картофельный
салат...  и красиво  накрываю стол чистым  полотенцем; ставлю  себе тарелку,
рюмку  (серебряную,  еще из  Парижа,  куплены  были на знаменитом  "Блошином
рынке")  и  расставляю все в кружок не блюдечках,  так,  чтобы в наступающем
году у меня это все было: есть тарелка с хлебом, белым и  черным, с сахаром,
картофельный салат, соленые рыбки, колбаса!  Есть  специально тарелка  и для
Васьки, и даже мне на десерт яблоко.
 Настроение у  меня неплохое,  я уговариваю себя,  что ведь  это  все же
праздник,  однако  нервы  перетянуты,  мои  медиумические  силы  опять  меня
захватили последнее время, и я вечно  насторожена, боюсь что-то пропустить -
какой-то знак, откуда - не знаю - надо слушать...
 В половине двенадцатого сажусь за стол, устраиваю себе пыжик с анчоусом
и... пью  маленькую рюмку водки.  Еще ем кусочек колбасы, несколько кусочков
картошки  --  нет,  больше  уж  ничего  съесть мне  невозможно  --  и  я  не
притворяюсь  больше, подумаешь, зачем этот "театр  для себя"? Даю Ваське его
порцию угощения, из радио льются вальсы и народные песни.
 И внезапно решаю нарушить запрет, данный мной самой себе: вынимаю карты
и... решаю  себе погадать; полной игры класть не буду,  а  вот только девять
карт, те, которые обычно кладутся в самом конце.
 Выкинуть из колоды мелкие карты -- двойку, тройку, четвертку и пятерку;
остается тридцать шесть карт,  как оно  и полагается, как меня еще учила моя
бабушка, Надежда Викторовна, когда мне было двенадцать лет... Закрываю глаза
и тасую. И  ложится: король треф, валет  треф и... дама  треф... Я потрясена
--.ведь это же мы, это наша семья! Ну, еще шесть карт -- и вот рядом с дамой
треф ложится туз пик,  девятка пик и десятка пик... Нет! Нет! Дальше не надо
раскладывать -- и так  все ясно: мы все трое  в будущем году будем вместе, а
вот мне, и именно мне, грозит смертельная опасность... она тут, совсем рядом
со мной и, видимо, очень скоро.
 Смешиваю карты, браню себя -- зачем гадала? Ведь я могла бы и не знать,
что  меня  скоро ждет  что-то безмерно страшное. Живо  убираю все со  стола,
наливаю себе чай --  а вот  и Ворошилов поздравляет всех, гимн и -- скорее в
кровать...
 Долго ворочаюсь,  слегка дремлю,  а  потом лежу с открытыми  глазами --
тревога у  меня растет: это верно, где-нибудь мы соединимся (уж не в Тайшете
ли?), а потом я сразу погибну.
 Через неделю, 7-го января,  ко мне переезжает Никольская, с ней большой
сундук и чемодан, она устраивается на Никитиной кровати. Ей  совсем недавно,
во  время  болезни  мужа,  делали   глазную  операцию,  и  теперь  запрещено
нагибаться или подымать тяжелые вещи.
 После новогодних каникул начинаю снова по утрам ходить  к Кожевниковым;
если только узнаю, что Игорь Александрович  получил мою посылку, то  в конце
января опять пошлю...
 Двенадцатого января утром на уроке Таня говорит мне, что две ее подруги
в школе  просят меня с ними заниматься английским и будут ждать после уроков
у  входа в школу. Чудный день, морозный, всего --15°, это  теперь и для меня
ничего, я как-то к морозу  привыкла,  а вот ночью был сильный ветер, и улицы
совершенно обледенели. Почему я в этот день не  взяла свою альпийскую палку?
Ведь без нее зимой не хожу. Ну, верно, уж потому, что было суждено!..
 Перехожу небольшую площадь совсем  рядом  с  домом по пути  в школу, на
углу  площади обычная  картина:  стоит вол,  запряженный  в особые сани, там
бочка с керосином, и  уж порядочная очередь  с бидонами - возница только еще
не спеша  собирается  начать  продажу.  Потом...  Больше  ничего  нет  -- ни
площади,  ни очереди,  и  меня  тоже  нет;  внезапно  какая-то  молния  боли
сотрясает меня, и я  открываю глаза, надо мной голубое синее небо; я лежу на
левом боку на снегу,  сумка и книги выпали из рук, потом слышу стоны, сперва
очень слабые, слышу  говор из  очереди  за  керосином... Нестерпимая  боль в
левом  плече  не дает мне двинуться,  или  хоть  пошевельнуться...  Не знаю,
сколько это длится -- хочу  позвать на помощь, не получается.  Слышу, кто-то
говорит в очереди:  "Что это она так долго  лежит?"  И еще  через  некоторое
время  другой голос:  "А  может скорую помощь вызвать?"  Но никто,  никто из
очереди  так  и не  подходит  на меня  поглядеть  -- ведь не  пропускать  же
керосин!
 Я верно уж порядочно так лежу, слышу,  как стону  все громче... Неужели
мне будет конец на  льду, ведь когда-нибудь кто-нибудь да пройдет мимо меня?
Вдруг надо мной появляются  девичьи лица,  это девочки из школы, куда  я как
раз шла; они бросаются ко  мне, с  усилием меня  поднимают, подбирают сумку,
книги. Видно, знают,  кто  я. Они ведут меня с передышками в тупичок, ведь я
только вышла из  дома; начинаю понемногу произносить отдельные слова: "ключи
в  кармане",  "пойдите  к  Афанасьевым за  два дома, там  телефон,  вызовите
неотложку", "позовите поскорее  в соседнем доме направо Екатерину Николаевну
Венцер". Девочки все быстро исполняют, их  милые  лица меня немного утешают,
однако  я  уж  отлично  понимаю,  что  это  катастрофа,  что  могу  остаться
инвалидом, боль в плече все нестерпимее.
 Прибегает Екатарина  Николаевна,  хочет  снять  с  меня  шубу  --  нет,
подождем неотложку; передо мной на столе стоят часы, они у нас от отца Игоря
Александровича, он их  купил,  когда еще не был женат...  Ровно  через шесть
минут приезжает  неотложка -- быстро!  Врач снимает с меня  шубу, я кричу от
боли --  он говорит:  "Плечо  сломано,  везти в  больницу, без снимка ничего
сделать нельзя".
 Екатерина Николаевна едет со мной, больница  далеко,  почти  у вокзала.
Потом мы сидим в прихожей в  больнице, и меня четыре раза водят  на  снимки,
упирают сломанным  плечом  в ледяной мрамор,  а  снимки  все не  получаются.
Наконец кто-то что-то  решает,  и  меня ведут  класть гипс.  Хирург  говорит
сестре:  "Смотрите,  какой перелом  ужасный: это  ведь вколоченный (?),  это
нелегко  будет". Сестра  не переставая  дает  мне нюхать  нашатырный  спирт.
Наконец готово, и она говорит мне: "Что ж, поезжайте домой". Я ей  объясняю,
что живу одна, а сейчас со мной поселилась пожилая женщина  -- ей только что
делали  операцию  глаз,  и  она  ничего  делать  не   может,  и  прошу  меня
госпитализировать. "Нет, -- отвечает сестра, больница переполнена, свободных
коек  нет".  Я протестую,  наконец  она говорит:  "Знаете, если из-за каждой
сломанной  руки  или  ноги людей  госпитализировать,  так надо бы  еще  одну
больницу построить".
 Я  ей злобно отвечаю: "Что же,  это неплохо было бы,  ведь эта больница
еще при Александре Втором построена, а с тех пор больше и не собрались". Она
ведет  меня  в коридор  --  там в  шесть  рядов  стоят койки  с  больными  и
посередине узкий проход.
 -- Хотите сюда? -- спрашивает она.
 -- Да нет, вы правы, пожалуй уж лучше дома. Она дает мне две коробочки:
в одной шесть таблеток морфия, в другой -- шесть таблеток пирамидона.
 -- Вот,  -- говорит  она,  -- принимайте  аккуратно, а  больше дать вам
нечего.
 Это -- двенадцатое января; подробно описывать эту неделю?.. Да  к чему,
собственно?  Всякий и сам  может вообразить,  как  было; мороз  лютый, почти
--25°, через неделю --30°, --35° и так до конца февраля. -- Кто приносит мне
еду? Кто  вносит дрова  с улицы?  -- Не помню.  Я  почти не  сплю,  лечь  на
громадное сооружение  из гипса, которое сковывает мне