как-то громко плакать и
papa, je dirai а papa!" В более  дальние прогулки, например, к берегу Волги,
нас  сопровождал громадный наш дворник Алексей Рябов, одноглазый, с хитрой и
милой  физиономией.  Он  был  личный  друг  нашей  мадмуазель.  Когда мы  уж
уляжемся, она прикрывала  дверь  в нашу  столовую и там сидела  и  распивала
крепчайший кофе с сухим печеньем и  сыром. Часто на столе появлялась из угла
мышка  --  она  прыгала  на  стол  и  получала  кусочки сыра  прямо  из  рук
мадмуазель. Вот  тут-то и приходил Алексей,  он вежливо стучал из коридора и
потом, переступив порог, но никогда не  входя целиком своим громоздким телом
в  столовую, вполголоса заводил  с  мадмуазель Эмма  бесконечную беседу  обо
всем, обо всех заводских новостях и сплетнях, а уж он точно знал, кто у кого
был  сегодня в  гостях, что у кого подавали к обеду, был ли  какой намек  на
роман, или же, что говорят в мастерских, -- это он, конечно, тоже знал, -- и
что  в  Нижнем, а  особенно,  если ярмарка. Он, держа шапку в  руках, стоял,
облокотившись  о  притолоку,  и  наконец, обсудив с  мадмуазель  все текущие
события,  уходил  к  себе  -- куда ?  не знаю, но, как  будто,  он  по ночам
сторожил  дом.  Откуда  я  знаю  про  эти ночные собеседования  ? Да  просто
подглядела;  я всю юность, а в детстве  особенно,  очень плохо и мало спала,
всего боялась (то  есть ночью,  днем,  наоборот,  была  весьма решительна  и
храбра)  да  и страдала  в 7-8 лет приступами детского ревматизма. Несколько
раз  я  выходила  из  кроватки,  хотя борта были очень высокие,  и  тихонько
босиком подходила к щели в  двери,  которая нарочно оставлялась, чтобы  я не
боялась темноты. Вот так  я и видела  эти две  фигуры --  Алексей у двери  и
мадмуазель за столом в своей обычной блузе с напуском на резинке -- часто за
спиной у нее спала белка  Бэлла-Бэлла  -- стол, кофейник, и  их приглушенные
голоса.
 У нас  с  сестрой были,  конечно, на заводе и  друзья. Там,  в отличных
домах жили многие семьи  инженеров, но  я  помню  только  некоторых. Наши же
друзья были Миша и Нина Лесниковы, они вечно у нас бывали, а  мы у них; они,
как мы, говорили по-французски, ездили летом за  границу, и мы с ними играли
в  нашем саду во все летние и зимние  игры, ставили  детские спектакли, все,
что тогда естественно полагалось. Помню, как давали мы вчетвером спектакль в
зале нашего дома в пользу каких-то "погорельцев", это считалось очень хорошо
и нужно; я была моложе всех,  в то время мне  было всего шесть лет, и потому
исполняла немую роль; ставили интермеццо  из оперы Пиковая Дама. Моя старшая
сестра играла пастушку, Нина Лесникова  -- пастушка, а Миша -- царя. Все они
пели, и  вполне прилично, и  танцевали, я же была негритенком, который носит
за  царем  драгоценности  на подушке,  чтобы  соблазнить пастушку. Мне очень
нравился голубой шелковый костюм и белый  тюрбан на голове ; лицо мне чем-то
намазали - оно было совсем черное, и на нем выделялись толстые красные губы.
 Но,  бывало, мы с сестрой и жестоко дрались, не хуже  мальчишек, но это
случалось редко и, в  общем, мы жили дружно: мне было внушено всеми, что она
старшая,  а потому я должна ее во всем слушаться -- что я и делала.  Дальше,
должны были  слушаться  мадмуазель, и уж редко, когда дело доходило  до моей
матери.  А иногда, --  это уж в виде особого исключения  -- какое-то событие
выносилось  на суд папы; мы ужасно этого боялись, умоляли ему не говорить...
а он как раз никогда резко не бранил,  и уж просто никогда не наказывал. Вот
такая  иерархия  подступа  к  родителям, в которой  все старшие  механически
считаются  лучше тебя  и  "лучше  знают"  -- теперь давно  кончилась. В этой
системе  было  много  плохого,  но,  конечно,  как и во  всякой  системе,  и
положительное  что-то.  Мы  твердо  знали,  что  нельзя  и  что  можно,  что
полагается и чего "не делают" и -- знаменитая категория поступков: "зa ne se
fait  pas". Мы знали, что по этому принципу  людей  и судят. Почему  так  не
полагается ? Ну, потому!
 Эта  школа манер, образа мыслей, говора и речи, уменья высказываться --
словом,  все  то,  что   французы  подразумевают  под  непереводимым  словом
comportement[*], -- все это вколотили  нам  на всю жизнь,  и вот,
когда  вдруг  за  поворотом,  абсолютно  противно  всему  этому французскому
детству,  на  нас  оскалилась   реальность  --  то  это  в  каком-то  смысле
спартанское  детство с  присущей  ему  иерархией ценностей очень помогало  и
поддерживало -- даже в самые зловещие минуты. Не надо забывать и того, что с
малых лет  нам  внушалась  и  вся православная традиция  и обиход: мы ходили
каждое воскресенье и все праздники к обедне, с девяти лет говели и понемногу
постились -- все это было  частью обычной нашей детской жизни. Нас учили  не
быть  гордыми,  ко всем относиться  ровно и  по-человечески  (грубо ответить
горничной  или  няне  считалось  просто   непозволительно,   за  это  строго
наказывали), учили и  честности, и взаимопомощи --  словом, тогда социальные
добродетели  как  бы  вполне  совпадали  с  тем,  чему нас  учил  на  уроках
богословия наш батюшка,  отец  Виктор. Когда  стали  постарше и переехали  в
Петербург, где, конечно, наш особый мир  уже не был так отгорожен от текущей
жизни, то, кроме того, что нам были запрещены  любые ругательства или грубые
слова  (впрочем, мы  их почти  и не  знали  -- неоткуда было),  -- два слова
вообще нам запрещалось произносить : слово "поп" и слово "жид".

 ***

 Была  ли я счастлива в детстве?  Как  сказать...  Этот период жизни для
меня тем  хорош, что  он написан как бы одним  росчерком пера и  окончился с
переездом  в  Петербург  в  1905 г.  :  образ  жизни и  окружение  полностью
переменились. Как я тогда скучала по  Сормову, по его привычной мне звуковой
действительности;  как  мне   нехватало  большого  деревянного  дома  с  его
лестницами,  приступочками,  внезапными  и не  вполне понятными  коридорами,
прогулок "по мосткам" -- я  долго-долго не могла привыкнуть к  городу,  и уж
даже не  знаю сейчас, когда именно вдруг поняла, что Сормово далеко, оно уже
только  в памяти, а то, что я так теперь люблю  и без чего,  кажется, и жить
невозможно  --  это  наша  Кирочная улица,  прогулки в Таврический  сад,  на
Набережную, изредка и на Невский, где так все красиво! Заходы в кондитерскую
Тэрно на Литейном, где разрешалось съесть два пирожных и где невозможно было
решить,  какое лучше выбрать... Или же походы на Караванную, в магазин Пето,
где было все  : кисти,  карандаши, краски,  альбомы для раскрашивания, и еще
маски,   чтобы  костюмироваться,   какие-то  диковинные  игры-загадки  вроде
калейдоскопов, или рожа черного негра под стеклом, и нужно было, чтобы белые
зубы-бисерины вскочили в его толстый, красный рот.
 Чудный  мир  Петербурга стал  частью нашей  жизни  -- и когда  вдоль по
Кирочной шел Преображенский полк,  мы  с сестрой впадали  в телячий восторг,
кричали "ура!" и махали бородатым рыжим солдатам.

 ***

 Чем  была жизнь в  Сормове для  моих  родителей ?  Думаю, что  это было
лучшее время в их неудачной совместной жизни; тут мой отец окончательно стал
на  ноги и сумел  завоевать репутацию способнейшего  и  вполне  современного
управителя  большого коллектива. Он относился к своим обязанностям директора
большого завода с  подлинным интересом и увлечением  и, я думаю,  с чувством
полной ответственности - особенно в этот острый предреволюционный период.
 А моя мать ? Мне кажется, что как никогда в жизни больше,  она тут была
на  месте и вполне сумела себя проявить, будучи центром общественной жизни -
и не в глухой провинции,  вроде  первых  лет замужества на Урале,  но и не в
столице, где  играть какую-то  роль  было  уж много  труднее или даже  почти
недостижимо.
 А тут жизнь сама указывала ей и  место среди других инженеров и их жен,
и  то,  что   от   нее  ожидалось.  Она   сама   выросла  в   южном   городе
(Екатеринославе), в  очень  скромных условиях, однако жила  с родителями "на
горе" -- это была городская часть, где  жило  свое  местное дворянство - кто
богаче,  кто  беднее, но  все были одного  "клана".  Несомненно, как  и  все
провинциальные  барышни, она  мечтала  выйти  за  гвардейского  офицера,  за
"лицеиста", или "правоведа" - а  вышла замуж за инженера! Это было как будто
не то, и слыхала я, что бабушка Надежда Викторовна, окончившая в свое  время
Екатерининский Институт в  Петербурге,  не очень  была этим браком довольна;
правда,  жених  был из  дворянской семьи, но "инженер"  --  тут что-то  было
новое, а потому и не вполне подходящее.
 В бытность свою в Сормове моя  мать сумела действительно стать "leading
lady": она была высокого роста, хорошо сложена, лицом менее красива,  нежели
ее  братья и  старшая сестра, но  недурна, говорила  хорошо по-французски  и
немного знала немецкий.  Но, главное, ей нравилось быть  центром общества на
заводе, и  это ей  отлично удавалось; к тому  же она хорошо играла на рояле,
по-настоящему  любила  музыку,   и  наш  дом  очень  скоро  стал   небольшим
музыкальным  центром.  Да и  приемы  начались, сперва  скромные, нечто вроде
немецких "Kaffeeklatsch", а  дальше - больше :  играли по  вечерам в винт на
несколько  столов,  ужинали, все  дамы старались приодеться;  тут  моя  мать
вполне  умела задавать тон  -- она  всегда неплохо  одевалась, а как  только
стала  ездить летом  с нами и мадмуазель  на пляжи во  Францию  --  переняла
французскую моду. На Волге же в то время царила московская мода.
 Отец построил  на  заводе  большой  зал  для спектаклей,  и очень скоро
молодые  инженеры  и  их  жены  начали с увлечением там ставить любительские
спектакли, которые  имели громкий успех у рабочих. Начались дома музыкальные
вечера. Дом был большой,  да и  сад с двумя садовниками,  где мать проводила
много времени --  она всю  жизнь любила  возиться с растениями; было и  свое
хозяйство,  куры, утки, индейки, были  экипажи,  выездные  лошади,  кучера -
словом,  ей  было  где  себя  проявить,  и,  мне  кажется,  она  была  очень
удовлетворена своей ролью "первой" в деревне, пусть это и не был гвардейский
полк, о котором  она, вероятно, мечтала в Екатеринославе. Когда  мы уехали в
Петербург после 1905г., такого "кружка", симпатичного и приятного, на заводе
с новым директором уж не создалось, и мою мать там долго вспоминали.
 А я ? Ведь речь идет все же обо мне. С раннего детства я  знала, хоть и
без  точных мыслей сперва, а потом, годам к семи, и  все определеннее, что я
почему-то  не то, что  моя  старшая  сестра. Во-первых, она в детстве была и
красивее,  и привлекательнее, и  складнее,  чем я:  высокенькая, с  красивым
овалом лица, с очень большими  светло-карими глазами, волосы длинные, тонкие
и  очень  легкие  для прически. Я  была почти ненормально  мала  ростом,  со
сросшимися черными бровями, что придавало мне вид буки, вечно чем-то  болела
--  то  детским  ревматизмом,  то ангинами  без конца, то  корью  с тяжелыми
осложнениями,  или, уж в Петербурге, нескончаемыми бронхитами; к тому же я с
первых  произнесенных мною  слов четко  картавила --  борьба  со злосчастной
буквой  "р" омрачила многие годы моей юности, так  как считалось, или точнее
моя мать считала, что я  отлично могла бы и не картавить. Волосы у меня были
шапкой крутых кудрей,  и причесывать меня в детстве было целой процедурой, и
я обычно  к концу ее начинала громко  плакать и даже, о ужас! -вырывалась из
рук мадмуазель Эмма или заменившей ее позже немки Frдulein von Jaglitz.
 Словом, мы были  совсем разные сестры -- и по наружности, и по  складу;
старшая,  Таня,  по типу вся в  семью  моей матери --  Малама: флегматичная,
очень неглупая,  но однодум, красивая, скромная и во  всем  весьма близкая к
поколению моей матери, а  потому, очевидно, и ей созвучная; в детстве, да  и
всю жизнь было у нее  железное  здоровье и физическая выносливость,  она  не
только восприняла но и вполне приняла психику и мышление моей матери. И  я -
маленькая, никогда  до  положенного  мне роста так и  не доросшая, кудрявая,
картавая,  вечно больная, с  ранних лет непонятно почему восстававшая против
всех суждений и  приказов матери, игравшая тайком  в  куклы до  четырнадцати
лет, не  выносившая никогда,  даже в детстве, летней  жары, когда и  мама, и
сестра  считали, что чем жарче, тем лучше... Да что и  перечислять,  я  была
вроде чужак для матери, наружность имела не то мещерскую, не то комаровскую:
от  ее семьи  ко мне  почти ничего не перешло, а сросшиеся черные брови явно
указывали на упрямый и злой характер.
 И  очень быстро  получилось, что все мое детство  за мной присматривали
няни, гувернантки или же  просто горничные  : они замечали, что у меня опять
жар, опять болит горло, и они же одни приносили поесть или меняли компрессы,
которыми тогда лечили. Они  же меня и утешали, а я была очень "ревая". Мысль
о  том,  что  я приемыш, вполне сформировалась в моей детской голове  еще  в
Сормове, и мне уже было тогда лет семь (первый человеческий этап у Шекспира,
в  его Seven Ages of Man) ; ну, а  после чтения вслух нашей мадмуазель книги
Гектора Мало "Без семьи", чтение во время которого  мы все трое плакали, мне
стало  окончательно  ясно,  почему  такая разница во всем,  и я решила уйти.
Несколько дней я тайком собирала  печенье, шоколад,  еще  что-то; это было в
мае, когда рано светает, и я встала часов в  шесть  утра, сама оделась,  что
было  еще  не совсем привычно, взяла свой пакетик, без помех вышла  в  сад и
пошла по  аллее к калитке, и уже слезы начали накипать. Вдруг, около калитки
вырос старший садовник Антон  -- милый белобрысый латыш -- он  всегда  очень
ласково и вежливо с нами беседовал.  "Куда это вы,  барышня?" -- спросил  он
меня  с удивлением  и  сразу  загородил  собой калитку; я  потихоньку начала
плакать  и  говорила :  "Я знаю,  Антон, ведь я чужая, я поняла это и теперь
решила  совсем  уйти  куда-нибудь,  я  не  хочу мешать",  и тут я  уж совсем
расплакалась. Антон уговаривал меня  шепотом, чтобы  никого не разбудить,  и
также незаметно стал меня возвращать к дому.
 Узнал ли  кто-нибудь в  доме о моем  неудавшемся "уходе"  ? Думаю,  что
мадмуазель Эмма может быть знала, но больше, конечно, никто, и Антон меня не
выдал. Это был какой-то кризис в моей детской жизни, после чего для меня все
уж шло иначе.
 И вот  тут хочу  еще раз  вспомнить  мадмуазель  Эмма  --  многим я  ей
обязана. А случилось  в конце концов нечто совсем дикое  и непонятное -  она
нас покинула и  уехала от нас;  я даже и  до сих пор не знаю,  куда,  и... я
этого  не заметила!  Много раз в жизни я себя потом  спрашивала : как же это
могло случиться ?  -- Ведь  я ее ужасно любила и  считала, очевидно, что она
всю  жизнь  у нас  проживет  : поэтому  я, наверно, и не поняла,  что она не
только уж уехала, но и навеки исчезла из нашей жизни.
 Лето, когда  мы покинули  Сормово, мы прожили на даче  под  Коломной, в
нескольких километрах от города.
 Дача была большая, фруктовый сад со старыми яблонями, чудные  куртины с
розами, своя  березовая роща - словом,  нечто вроде  небольшого поместья. Мы
обе были  в восторге от  этой  дачи,  катали вовсю  на  велосипедах, гуляли,
ходили в какой-то недалекий лес за земляникой и дикой малиной. И вот вдруг я
поняла,  что  какая-то особа,  видно  рижская немка,  пожилая  уже,  полная,
удивительно слащавая  и  антипатичная занималась  нами и  даже пыталась  нас
учить английскому языку! Сперва я просто ее не замечала; спросила как-то раз
маму : "А где же мадмуазель Эмма  ?" - Мама ответила, что мадмуазель устала,
больна и поехала лечиться, -- на этом я и успокоилась -- что же, вылечится и
осенью вернется...
 Но время  шло,  и, думаю, уж  было  начало  июля,  когда  меня  охватил
внезапно  страх,  'что я  чего-то  не знаю, что случилось что-то  ужасное. Я
побежала к маме в комнату, ворвалась -- чего делать, конечно, не полагалось,
--  и  начала  громким  голосом --  чего тоже не  полагалось --  спрашивать,
требовать: где же мадмуазель Эмма, где  же она теперь, и, главное, почему же
она нам ни разу не написала! Я, верно, была в невообразимом волнении, и мама
отвечала мне спокойно, что мадмуазель, увы, стала совсем  старенькой, что мы
же с сестрой последнее время  ее плохо  слушались, и что она уехала  от  нас
совсем, что мама ей сама об  этом всем сказала, и что мадмуазель Эмма теперь
живет  "на покое". Это последнее выражение показалось мне  совсем ужасным  :
где это, что это - "на покое" ?
 Мама объяснила, что  наняла ей  хорошую квартиру (теперь думаю, что это
было в Нижнем),  платит ей "пенсию" на всю жизнь, и мадмуазель Эмма ни в чем
не нуждается.
 Я  провела  целый день  в  полном ошеломлении,  и  сердце мое  заливало
острое, яркое чувство ненависти к этой противной, новой "гувернантке",  мы с
сестрой никогда мадмуазель Эмма не считали гувернанткой  --  она просто была
частью нашей жизни, нашей  детской половины, и мы никогда ее  не  обсуждали,
как не обсуждали самих себя. Прошло дня два-три, и я решила, что я эту новую
особу с  препротивным именем Ирма просто-напросто как-то прогоню, и тогда ее
не  будет. Как это сделать  ? План явился  не сразу,  а пока я его  подробно
обдумывала, -- я стала  очень послушной и... скромной 'modeste), и даже сама
же Ирма это, видно, тоже  заметила и начала меня хвалить, что было совсем уж
непереносимо!
 В чудный жаркий день  в саду  на  скамейке сидели  моя мать  и эта Ирма
(кажется, Ирма Даниловна),  и мне почему-то  показалось, что они говорят обо
мне. Сердце  полыхнуло, я побежала в  дом, схватила в буфете  острый ножичек
для  лимона, спрятала  его  в кармане передника  (мы летом носили передники,
чтобы не  слишком  пачкать светлые  платья) и шмыгнула к грядкам, где  алела
чудесная  клубника  "Виктория",  --  некоторые ягоды были  просто  огромного
размера. Я долго выбирала и, наконец, выбрала самую большую и пузатую ягоду,
сорвала ее, и, спрятав под передником, побежала назад в темноватую столовую.
Там,  на  том же буфете, стояли судочек, солонка и  перечница :  я аккуратно
срезала ножиком верх ягоды,  так что можно было сделать  род крышечки, потом
выдолбила мясистое нутро  громадной клубничины, стараясь ее  не сжимать и не
помять, и  наполнила  туго  все  это пустое нутро  толченым перцем. Поставив
судочек  на обычное место, осторожно прикрыла ягоду отрезанной  крышечкой  с
зеленым хвостиком,  положила ножичек в ящик и, взяв ее  нежно "пальчиками" и
сделав самое доброе лицо, пошла в сад, подошла к Ирме и подала ей клубнику с
маленьким, почти игривым реверансом, сказав при этом : "Voilа, Mademoiselle,
quelle belle fraise. Je l'ai cueillie pour vous!" На что Ирма, расплывшись в
улыбку, ответила,  как  ей и полагалось  : "Oh! Merci, mon enfant!", взяла у
меня ягоду, и, повернувшись к маме,  сказала вполголоса, как видно продолжая
разговор (обо мне) :  "Vous voyez, Madame!" -- и целиком  положила клубнику,
начиненную перцем, в рот...
 Несчастная Ирма!  Она, действительно, чуть не задохлась, побагровела и,
чихая,  кашляя и заливаясь слезами, выплюнула, наконец, злосчастную ягоду! Я
стояла,  окаменев, -- а что дальше,  плохо помню;  однако пришла  я в себя в
комнате на мезонине, где, очевидно, никто не жил, и куда меня посадили одну,
а дверь заперли на  ключ. Уже почти смеркалось, когда замок щелкнул и  вошла
моя мать; я встала и слушала ее упреки  и выговоры, уж на этот-то раз вполне
заслуженные. Она меня довольно долго  отчитывала и сказала, что я  не выйду,
пока не попрошу у Ирмы прощения...  Но когда она  уж  хотела уйти (а  я  все
время тупо  молчала),  я  вдруг разразилась громкими рыданиями с выкриками и
бормотаньем, потом упала, начала биться головой о пол и кричала, кричала все
одно : "C'est bien йgal, je vais la  tuer, je vais la tuer! C'est bien йgal,
je  vais la tuer, je la dйteste!" Я  без  конца  кричала эти фразы,  билась,
каталась по полу и дошла до полной одури и бессвязности.
 Это, наверно,  было очень страшно, особенн