к влажной метелкой подметать жалкий, потертый ковер...
 Однако мы как-то умудрялись крутиться среди милейших друзей моего мужа,
которых он  узнал  или  в Сорбонне,  или потом  в  Высшем Электротехническом
училище; они и  сами были  еще неустроены,  часто  у  них  в кармане было не
больше  франков, чем у нас,  но  у  всех у них  где-нибудь были родные,  "la
famille"  --  священное  французское  слово,  и  эта  famille   их  все  же,
худо-бедно, да поддерживала. Создалась дружеская компания из  людей молодых,
образованных  и  в  ту пору живших весьма  богемно.  Мы  ходили  вечером  на
Монпарнас  и усаживались  в  Ротонде,  кафе,  где  можно  было увидеть  всех
знаменитостей  квартала,  который  тогда был  центром  вечернего  Парижа.  В
Ротонде  часто  бывала натурщица  Кики, славившаяся красотой на  весь Париж;
подчас  рядом  за  столиком  сидел и Илья Эренбург,  или Алексей  Толстой  в
шикарной широкополой фетровой  шляпе,  или  кинозвезды. Между кафе Ротонда и
кафе Доом  текла  река забавной  пестрой  публики,  была  там совсем  особая
атмосфера послевоенного  Парижа, который  снова оживал после ужасных  потерь
войны  1914-18  г. О Монпарнасе  тех  лет есть целая литература, тут  царила
какая-то  особая  атмосфера,  создававшая замкнутый,  будто нереальный  мир,
который  прожил положенную  ему жизнь и как-то вдруг, за  несколько  лет  до
второй мировой войны, сам угас.


За стойкой

 Осенью  1925 г.  я,  в  силу  сложных  денежных обстоятельств, внезапно
оказалась одной из хозяек русского ресторанчика "Самарканд".  Мы вселились в
смрадную комнату над этим  бывшим кафе,  небольшой  зал разукрасили цветными
платками,  на  столики  поставили  лампы  в  оранжевых  абажурах;  появилось
пианино, кто-то порекомендовал двух милых юных подавальщиц, уже знавших толк
в ресторанном  деле,  - и  "Самарканд" вступил  на  свое новое  поприще, а у
кормила, за стойкой, встала я... Вскоре, как-то сама  по себе образовалась и
артистическая программа: появилась сперва  прелестная, цыганского  вида Лиза
Муравьева "в  своем репертуаре",  вскоре  начал  каждый вечер выступать Жорж
Северский, известный в мире  русских кабаре певец, а затем чудесный музыкант
с  несноснейшим  характером,  но  безупречным музыкальным вкусом -- Владимир
Евгеньевич Бюцов.
 За  ресторанной стойкой оказалась тогда  не я одна, но и многие женщины
из  эмиграции.  Русские рестораны и кабаре стали одной из  характерных  черт
Парижа  тех  лет,  от  1922-23  гг. до середины 30-х годов.  Были  и  совсем
скромные, куда  ходили  люди,  которым негде было готовить,  одинокие, часто
жившие в самых дешевеньких и подчас подозрительных отельчиках; впрочем, если
"заводилась деньга", то и в  этих ресторанах можно было кутнуть,  закусить с
графином водки, и уж обязательно появлялась музыка - бывало, что тренькал на
гитаре  сам  хозяин,  а кто-нибудь  подпевал, и  часто такой кутеж  кончался
слезами: "Эх! Россия, Россиюшка!"
 Но были и  роскошные, чрезвычайно  дорогие кабаре, с джазом,  певицами,
красивыми  дамами для танцев,  обязательным шампанским, со  жженкой, которую
зажигали, потушив в зале огни, или с шествием молодых людей в псевдо-русских
костюмах, которые через весь  зал торжественно несли на рапирах... шашлыки!!
Каких тут фокусов не придумывали! Об этом и сейчас еще горько вспомнить.
 "Самарканд" был и не дешевый, и не нарочито дорогой. Днем в воскресенье
были дешевые обеды для своей особой публики, главным  образом после обедни с
rue Daru  -- это  было совсем  близко. Приходили и  целые  семьи,  одинокие,
которым  в  воскресенье  некуда деться.  Но  вот,  несколько  раз  подряд  я
приметила   четырех  пожилых,  очень   скромно  одетых  дам,  они   говорили
по-французски,  с удовольствием  ели  борщ, и  обязательно  потом котлеты --
платили,  уходя,  в складчину. Что-то в  них  чудилось  давно  знакомое;  я,
конечно, подошла к ним, спросила, довольны ли они всем, нравится  ли им сюда
ходить? И тут вдруг оказалось, что это гувернантки, жившие  до революции кто
двадцать,  а  кто  и  тридцать  лет  в  России!  Они  начали  мне  наперебой
рассказывать, у  кого именно они служили,  в  каком  имении проводили  лето,
каких  чудных  вывели  питомцев : "Et tout зa, c'est  fini, Madame! Ah! Quel
malheur! Comme on  йtait heureux lа-bas, et dire que ce pauvre gйnйral a йtй
sauvagement  tuй;  chez vous,  nous  mangeons de nouveau toutes  ces  bonnes
choses -- on n'oubliera jamais, Madame, jamais!"
 По  вечерам  публика  была  иная  --  однако  приличная  и,  конечно, с
деньгами.
 Я, как  страж, следила за тем, чтобы клиенты не  хватали через край,  и
главное,  чтобы не  было скандалов, особенно политических  --  а такое могло
случиться когда угодно. Так что наш "Самарканд" имел славу приличия, хорошей
программы и  вкусной кухни. Я довольно скоро поняла, что и как делать, чтобы
было весело  и прилично, надевала вечером черное шелковое платье --  в стиле
того времени, слегка подкрашивалась  и дважды  в  вечер обходила  все десять
столиков,  и  всюду  приглашали  меня присесть, поболтать. "Que prenez-vous,
Madame?" -- что будете  пить? -- ужасный вопрос: шампанского я не терпела; в
конце  концов всегда  брала  одно и то же  --  чашку верного  кофе  и  рюмку
коньяка.  Курили  кругом все, и  я,  конечно,  курила,  ложилась  не  раньше
двух-трех часов ночи. К концу зимы я от такой житухи свалилась.
 Несколько  слов  об  артистах,  работавших  в  "Самарканде".  Елизавета
Николаевна -- Лиза Муравьева -- уже пользовалась некоторой славой, цыганские
и старинные романсы она начала петь еще совсем юной, в  Константинополе; она
была из  семьи  Юматовых, богатых Саратовских помещиков; очень молодой вышла
замуж  за  Колю  Муравьева,  бывшего  лицеиста,  которого  я довольно  часто
встречала в Петербурге. Но в  1925 г.  они уже развелись. Это была эффектная
молодая женщина с  сильно  выраженным восточным или  татарским лицом.  Я  ее
как-то спросила: "Откуда у вас такое лицо, вроде малайское?" Она рассмеялась
и  ответила : "Ну, это от Несельроде (ее мать  была  рожденной  Несельроде);
ведь у знаменитого прапрадеда определенно была порядочная капелька еврейской
крови!"  На  ней  было  всегда темное  платье с ярким  цветастым  платком на
плечах, который придавал ей цыганский вид. Она  обладала небольшим голосом с
"хрипотцой", чем-то  роднившей  ее  с  французскими уличными певицами, --  с
теми, из  которых позднее вышла  Эдит Пиаф. Лиза пела и русский, и цыганский
репертуар -- но также и модные французские песенки.
 Мне  она была очень по  душе :  скоро я поняла,  что  с  ней  можно  не
бояться; она давно стала вести свою особую  жизнь (сейчас это зовется "femme
cйlibataire",  a тогда еще было внове), ни от кого  не  зависела, жила одна,
"бобылем", полагаясь только на  свои  заработки. Частенько она после поздней
утренней чашки кофе и вплоть до ужина, который ей полагался в ресторане, где
она пела, ничего не ела, потому что немногие свои франки копила на такси, --
в  метро она,  по  моему,  не  ездила  никогда! У  ней  был свой  шик, некий
гусарский  жанр, но без  всякой  пошлости; она  имела  большой  успех,  свои
амурные дела не афишировала и  не теряла подлинной женственности. Была она и
очень  ловка, умела из серебряной шоколадной обертки слепить  целый столовый
прибор  -- вилку, ножик,  ложку,  тарелку,  рюмку,  графинчик  - она и  меня
научила (в далеком будущем это будто и ничтожное умение мне очень пригодится
для уроков английского языка с шестилетним мальчиком -- в Ульяновске, в 1953
г.).  Были  у  нее  предлинные  ресницы,  она  их  крепко  склеивала  черным
"риммель", и на верхних стрельчатых  ресницах одного глаза она иногда, шутки
ради, укладывала кучкой до двадцати шести спичек.
 Жорж Северский был почти профессионал; сын известного  до  революции  в
Петербурге    опереточного    певца    Северского    и   брат    знаменитого
авиаконструктора, о котором  я  уж упоминала. В войну 1914-го  года и он,  и
отец его, и брат -- все были военными летчиками.
 Он пел  английские и  американские песенки  тех  времен, как, например,
репертуар  гремевшего  тогда на  весь  мир певца Мак-Кормика, но и некоторые
русские песни, и даже советские  - братьев Покрасс. Голосок  имел небольшой,
сладкий,  стардтельно учился английскому прононсу,  был роста невысокого,  с
бледными  глазами  и  чем-то  неподвижным  в  лице. Успехом  он  пользовался
немалым, особенно у высоких, крупных дам бальзаковского  возраста... А,  как
известно, этот возраст в наш век начинается не в тридцать лет, а сразу после
пятидесяти. У  меня  с  ним  всегда  были ершистые  отношения.  Я  старалась
соблюдать  с ним полную  корректность  и  вежливость,  это  его раздражало и
подчас он впадал в бешенство и  кричал  :  "Вот,  собрались здесь  проклятые
аристократы!" - чем меня и смешил, но и сердил.
 А  вот  Бюцов,  тоже  совсем небольшого  роста  и  плотный,  с  крупной
прекрасной головой, почти горбун,  много старше  нас всех и уже седеющий, --
это был каленый орешек, и с ним все было сложно, трудно  и всегда интересно.
Он был музыкант с  головы до ног,  чрезвычайно в своей области образованный,
обладал точной  речью,  редким  юмором,  мог  быть  упрям  и  несносен,  как
пятилетний  мальчик,  и  своими "сценами" нередко доводил меня.  Но он,  как
старая  дева, любил "выяснять отношения", а как такой стих  с него соскочит,
опять  становился обаятельным, ласковым и каким-то "огненным"  собеседником.
На рояле  он  играл чудесно, все наизусть -- или  раз проиграет  и уж знает;
мягкость  и глубина его "тушэ"  ни  в  чем  не  сравнимы, и  даже  когда  он
аккомпанировал Лизе или играл  "для слуха" переливы  новых модных напевов --
все было преподнесено  мастерски,  с известной долей но  в  меру романтизма,
темперамента, и при этом никогда не случалось ни малейшей погрешности.
 Иногда,  когда   кто-нибудь  заболевал  или  уезжал,  на  неделю-другую
появлялась "исполнительница русских песен" Мария Петровна Комарова;  ей было
лет пятьдесят  и, думаю, жилось  ей трудно.  Когда-то в России она ездила  с
гастролями по провинции, дело свое знала и обладала недурной техникой; у ней
и  в  Париже  была  своя публика,  которая ее  любила.  Милейший и добрейший
человек, она звала меня "деточка", была сговорчива и никаких подножек никому
не ставила. А  мы все потихоньку над ней посмеивались  --  над ее прической,
вечным оренбургским платком и каким-то удивительным говором, составленным из
совсем особого  словаря и оборотов --  казалось странным,  что  ей почему-то
приходится  жить и петь  в Париже, а не в Калуге, Воронеже или на  ярмарке в
Нижнем.
 За год ни одна из подавальщиц  в  "Самарканде" не  сменилась, а было их
три:  старшая, Марина  Николаевна  Псел,  с лицом  большой красоты и детской
доброй  душой  --  ей было  лет 35,  и  я  могла целиком и во  всем  на  нее
положиться; и еще было две Инны -- старшая тоже милая и славная, но у меня с
ней   было   меньше   контакта;  и,  наконец,   Инночка-младшая,   армяночка
девятнадцати лет, со стриженными волосами, худенькая, лукавая -- мы ее звали
"Саломея с блюдом". Был у дверей и "chasseur" (швейцар? рассыльный?--не знаю
уж  даже,  как  и  перевести),  из  простых  русских  людей,  сражавшихся  в
Добровольческой Армии  и  очутившихся вдруг  в Константинополе,  Болгарии и,
наконец, в  Париже. Он родился на Украине, было ему тоже лет  сорок  и звали
его Никола.  Он  принимал клиентов на улице  из такси, бегал  за папиросами,
следил  за  тем,  когда  по  улице  проедут   "ласточки"  -  полицейские  на
велосипедах,  в суконных  накидках  на  плечах  -  им иногда давали  бутылку
красного вина, днем  исполнял для меня кое-какие  поручения, а, зная,  что у
меня нет  денег на  уборщицу,  подчас сам  брал щетку и пылесос и чистил мою
комнату.  У  него был  свой особый и колоритный  язык, по-французски говорил
плохо,  его обычной присказкой  было: "Это  уж  действительно  кель-ки-шоз!"
(quelque chose)  . После "Самарканда" я его  потеряла из вида; одно время он
жил тем, что кроил и  шил балетные туфли для танцовщиц, даже поставлял их  в
Grand Opйra.  А  в году  30-м или  31-м  мы,  как-то заехав поужинать в  бар
Доминик  на  Монпарнасе, увидали  нашего  Николу, прислуживающим за  стойкой
бара. Никола  нар всегда радостно встречал, и  как-то сообщил мне, что скоро
сбудется  мечта  его жизни  и он... приобретет  мотоцикл.  Я  пришла в ужас,
говорила ему, что это безумие, в его возрасте начать ездить на мотоцикле,  и
не  лучше  ли  еще подкопить и купить подержанную  машину? Но вот весной  мы
только вошли  в  Доминик,  как  Никола радостно  сообщил,  что  вчера  купил
мотоцикл, а  послезавтра воскресенье,  и он с  утра  поедет кататься.  Он  и
выехал с  утра, и тут же, буквально  в двух шагах, на  углу бульвара Распай,
его на смерть раздавил грузовик.
 На  кухне  "Самарканда"  работали  два  повара  (они  были  и хозяевами
ресторана на равных с нами правах) ; главный шеф,  Корчагин, был уж пожилой,
а  в России  служил... главным поваром у Вел.  князя Александра Михайловича.
Когда хотел и был в духе -- готовил отлично, но когда был во хмелю, сердился
на все и на вся, в том числе и на меня. Бывало, что  он входил в зал и читал
стихи своего сочинения. Второй повар был молодой, и известную роль играл тут
не он, а его жена  Сима, скромная русская мещаночка, закинутая в Париж, - но
душа у ней была настоящего дельца, даже  скорее великого комбинатора. Потом,
когда  "Самарканд"  закрылся,  она  сама  годами  держала  в  Париже русские
ресторанчики :  то "Медведь",  то  "У Симы", то просто "Сима",  прогорала на
одном, ломала рубли и тут же открывала новый, и так вплоть до 1948 г. Дальше
ничего про нее не знаю -- я сама уже  была в СССР. Что с такой женщиной было
бы,  останься она  в  России? Верно, не пропала бы и стала бы  завхозом или,
скорее, завмагом. Ее публикой были русские шоферы такси и рабочие "Ситроена"
--  это была хорошая  и стойкая  клиентура. Когда в 1944 г. она  узнала, что
Игорь Александрович вывезен  немцами в  Бухенвальд, сразу  же через  кого-то
предложила мне освободить его -- на это у ней есть "знакомства"... Я пошла к
ней в очередной ресторанчик  поблагодарить  за добрые намерения  и, главное,
чтобы  остановить  возможные ее  обращения к гестаповцам  низшего  разряда и
пресечь  неподобающие разговоры о моем муже  и обо мне. Она была очень мила,
жалела меня, поплакала; но я ей объяснила, что  теперь уж хлопотать негде  и
ни к чему.
 Вот   тени   минувшего,   тени   "Самарканда"...   Кто   посещал   этот
ресторанчик-кабаре?  Очень  приличная публика и часто приятная; писать о них
всех было бы сейчас уже трудно, ведь многих я знала не близко, а большинство
только  как  клиентов. Кое-что, однако, и  до сих пор живет в памяти,  будто
вчера видела. Из них -- милая пара -- Саша Макаров и его жена Бубочка; он --
цыган, знаменитый по  хору  в  московском  "Яре".  Тогда  ему  было  лет под
шестьдесят;  обычно  он приходил  с  гитарой  и  с милейшей  своей  русской,
несколько  грузной,  в светлых  кудряшках, женой;  часто подсаживался  к ним
Михаил  Львович  Толстой,  младший  сын  Льва Николаевича.  Иногда  они  оба
подпевали Лизе Муравьевой, и тогда  публика просила Сашу Макарова спеть, что
он  изредка  и делал. Нельзя  забыть его пение : низкий, хрипловатый  голос,
легкий  аккомпанемент на  гитаре.  Вот как-то  пришло  мне в голову устроить
вечер цыганского пения в ресторане, и я попросила  Сашу Макарова и Мих. Льв.
Толстого  прийти  вечером и  попеть  цыганские  песни  и  старинные  русские
романсы, а угощаю я. Они оба сразу согласились, и вечер  вскоре состоялся, и
для меня он - одно из  светлых воспоминаний этого скорее  нудного  и, вообще
говоря, нелегкого периода жизни.
 Моя  мать говорила: ненавижу  цыганщину,  одна пошлость  -- а  вот Варю
Панину слушаю и не наслушаюсь. Так и про Сашу Макарова: не наслушаешься,  да
и Михаил Львович за долгую  жизнь веселого кутилы и со своим отличным вкусом
и  небольшим, но очень  тонким голосом --  пел скромно и прелестно. Народу в
ресторане  было   много,  и  все  были  под  очарованием  этих  двух  людей,
сохранивших  и принесших с собой в Париж -  нет, не "цыганщину", а подлинное
певческое умение и традицию.  Под  конец М.Л. Толстой  мне сказал в ответ на
мои благодарности : "Нам самим  было  так приятно у вас петь. Чтобы кончить,
мы  сыграем вещь,  которую, зерно,  теперь  уже  знаем  только  Саша да я  :
торжественный  марш для восьми гитар, который игрался при выборах цыганского
короля, когда шли перед королем по табору восемь гитаристов и играли. Это мы
вам в подарок, как хозяйке".
 Невольно  были у  меня  тогда  контакты  и  с  другими ресторанами  или
вечерними кабаре,  особенно на Монмартре. Одно время,  когда  часто бывала в
"Самарканде"  Нина Павл. Кошиц,  мне несколько  раз  пришлось  с  ней  после
закрытия ресторана ехать "дальше",  она всегда  приглашала и  Северского,  и
Бюцова.  Обычно  ехали  в  "Кунак",  где хозяином  был Бер, племянник  Софьи
Андреевны Толстой.  "Кунак" открывался  после 12-ти  ночи - до  утра.  Когда
приезжали туда, то вдруг оказывалось, что мы все  голодны: я в  "Самарканде"
так безумно уставала,  что есть не  хотелось, да и  там я была на работе,  а
сюда приезжала  в компании веселиться.  На столе появлялся графинчик ледяной
водки, в нем  лихо алел цельный стручок красного перца,  приносили чудесные,
шипящие, с жару запеченные пельмени, и оказывалось, что все весело, красиво,
вкусно,  и  что в  кабаре можно и  веселиться,  а  не  только  мучительно  и
напряженно работать, как мне приходилось в "Самарканде".
 Но  главное,  в  "Кунаке" встречала  нас Маша Суворина,  цыганка,  жена
одного из  сыновей издателя  петербургской  газеты  Новое  Время.  Она  была
немолодая,  расползшаяся,  с  лицом  некрасивым, но незабываемым, и с особым
цыганским тембром голоса. До  чего был милый  человек! --  Ей можно было все
рассказать, и она всегда находила --  если  не  ответ,  то настоящий  совет,
слушала внимательно :  казалось, ей тоже  важно, что с тобой и какая беда...
Пела не всегда, не каждый  вечер, а только когда хотела, что тоже важно.  Но
уж  если  приезжал  Бюцов,  она  просто  расцветала, говорила  : "Вот  какой
музыкант к нам  в "Кунак" приехал!" -- и Бюцов, бывало, уже под утро садился
за пианино и играл  сам  что  хотел.  Я  всегда  радовалась встрече с  Машей
Сувориной,  спрашивала,  можно  ли  к  ней  подсесть,  и  без  конца  с  ней
беседовала, и всегда уезжала после этих бесед с легким сердцем.
 Но  кончился  "Самарканд", я устала,  переутомилась от  недостатка сна,
свежего  воздуха  и от вечных забот, когда приходилось крутиться  изо дня  в
день "на кассе", а та была частенько  и просто пуста, от курения, от вечного
кофе... Сдали ресторан "en gйrance".  то есть кому-то, кто  будет работать и
мне немного  платить. Но  этот "кто-то"  оказался  чистейший жулик  :  после
длительного процесса его с трудом  удалось выставить, и "Самарканд" сам ушел
от меня в другие руки.
 Конечно,  Игорь  Александрович  помогал  и   тоже  участвовал  в  делах
"Самарканда",  но  мало -  он уж  начал по-настоящему работать  как инженер,
сперва  в  испытательной  лаборатории  "APEL ",  а потом на заводе Lemercier
Frиres,  где  проработал  целых  двадцать лет.  Но из  финансовой  путаницы,
создавшейся  в  нашей  жизни  после  закрытия  "Самарканда", было  выбраться
нелегко.  Пришлось выехать из комнаты над рестораном, да и последние месяцы,
когда вели борьбу с "gйrant", было жить туго, и несколько месяцев мы прожили
без  света, без газа и даже без воды : все это было отключено за неуплату. а
платить  было нечем. В  нетопленной  комнате,  при  свечке,  я  готовила  на
керосинке (у  русских людей всегда откуда-то найдется керосинка!)  ежедневно
одно и  то  же  :  геркулес  на  воде  и  чай.  Иногда  ходили  к  родителям
подкормиться.  Но всему наступает конец, и мы выехали  из  Парижа в "кра