торично  замужем  за агрономом Василием  Ивановичем -  первого  мужа,
офицера, потеряла  в первые дни войны. И был еще  ее сын Олег,  мальчик  лет
11-ти,  милый, воспитанный. Василий  Иванович был лет  на 25-30 старше своей
жены;  человек старого закала,  он  пасынка своего отлично воспитывал, а тот
тоже любил его  и слушался. Все  хозяйство вела старшая сестра Салтычихи  --
старая  дева  Агриппина  Алексеевна,  черствая,  озлобленная,  жившая тут из
милости  и  весьма  побаивавшаяся  своей  сестры.  Все  мои  объяснения  или
малоприятные пререкания по поводу... моего  кота Васьки  или не выгребенного
снега во дворе, по  поводу  Самсонихи, ну, и  так  далее --  все у меня было
именно с  ней, сухонькой  Агриппиной Алексеевной в постоянном,  неизвестного
цвета  халате  до пола; в Ульяновске считалось приличным, чтобы старухи были
так  одеты. Но,  конечно, иногда  возникали  вопросы поважнее -в  первые 2-3
месяца  нашей жизни  в бывшей кухне-прачечной Горсовет два  раза грубо  и не
скрываясь,  наступая  тяжелыми   орудиями,  всячески  пытался   меня  оттуда
выселить...  Но я, ощерясь, как голодный пес, защищалась,  будто не чувствуя
страха перед  властями --  страх  остаться  с Никитой  "без площади" и  быть
выселенной  в  ближний колхоз был много сильнее. Да я уж в это время отлично
поняла, что мне надо постоянно отругиваться, говорить дерзко, кто бы там  ни
был,  нападать: "Ну, не  на такую напали!!" -- или же: "Не такая я дура, как
вы думаете".
 Я была вечно насторожена,  всякий день ждала откуда-то  нового удара. Я
уже тогда  стала много  курить, ну, а дальше - больше, докурилась чуть ли не
до смерти!
 Первое нападение произошло очень быстро, недели через три после отъезда
Марии Федоровны  в Омск:  мне сказал  кто-то, может  быть  в Переселенческом
Отделе,  что  маленькие,  нерентабельные  жактовские  дома "решено"  продать
жильцам.  Часов в  одиннадцать  утра  постучали в  дверь,  я вышла  в сени и
увидела  группу  из четырех человек, и во главе их стоял... сам председатель
Горисполкома  --  каким-то  образом я  его  знала в  лицо.  Он все же слегка
приподнял  фетровую  шляпу и сразу  заявил:  "Я к вам по  делу,  вы,  верно,
знаете, что  решено продать жильцам площадь с  низкой квартплатой... Вот эта
комната как раз и будет  продаваться -- что  ж, думаете купить?"  Я довольно
долго молчала, и горкомовская делегация спокойно меня разглядывала...
 "Ну что же,  --  ответила  я председателю Ульяновского Горисполкома, --
может,  и  купила  бы... все зависит  от  цены  и  от  условий". А в  голове
беспорядочно несутся отрывки мысли:  что еще  ответить, как их отвадить, как
не уступить по-глупому это свое последнее убежище!
 -- Наша цена --  десять  тысяч и обязательный  капитальный  ремонт,  --
говорит мне председатель.
 --  Что  вы, смеетесь?! Да кто же такую цену за эту  развалину даст? --
Посмотрите,  вся завалинка провалилась, в сенях громадные щели -- тут одного
ремонта на десять тысяч!
 --  И  сколько же  вы  предлагаете?  --  спрашивает  он, вся  их группа
наполовину  вошла  в  кухню и  рассматривают покоробленный  пол, почерневшую
русскую печь, бревна, из которых выпал шпагат...
 Говорю  как можно  спокойнее и равнодушнее: "Тысячи  три  можно...  ну,
конечно с рассрочкой, скажем, по  тысяче в  год-- это я  бы согласилась". Он
разводит руками: "Да что это вы  говорите, ведь это же почти центр города...
нет, нет... ну, да у нас уже есть и другие, кто хотел бы купить!..."
 Ага! Вот оно!  Делаю шаг вперед прямо на него, меняю  резко  тон, почти
кричу на него: "Вы, Алексей Семенович, и не думайте другим, я не допущу -- я
жила на Рылеевой  -- меня выселили  ни  за что, да хотели загнать на Свиягу,
где  и днем  страшно пройти, не то что ночью! Нет,  нет, вы, видно, думаете,
что  так и будете меня и сына катать, как в биллиарде шары из лузы в лузу --
нет, вам не удастся! У меня сын  работает на заводе, учится в вечерней школе
-- не хотите моей цены -- не надо, я здесь живу, и никому другому продать не
имеете права!!"
 Председатель   Горисполкома  молчит,  группа  сопровождающих   тоже  --
впрочем,  я их  голоса  и вообще не слыхала...  Он опять слегка приподнимает
шляпу  и...  они  все  уходят,  калитка  хлопает  --  и  так  никогда  и  не
возвращаются...
 Как будто все не так и страшно... через тридцать лет в Париже, конечно;
тогда  же казалось,  вот "они" меня преследуют нарочно, именно меня; но вряд
ли это  так было;  всюду, в любом городе в СССР в те годы жилая  комната (не
квартира, конечно, о квартире никто кроме аппаратчиков и  не мечтал), всякая
жилая площадь была объектом безжалостной борьбы.
 Вторая попытка -- на этот  раз уж и против Михайловых тоже -- случилась
недели через две; В.М. Михайлову заявили  в  Горисполкоме,  а потом о том же
последовала и  официальная  бумага,  что в Ульяновск выехала  из  Ленинграда
археологическая экспедиция, пробудет там целый год, и ей отведен именно дом,
где  жили Михайловы и  мы.  Соседи  мои  напугались  не на шутку, вели  себя
солидарно со мной, бегали подавать жалобу прокурору, я, впрочем, тоже; двери
и окна держали крепко закрытыми, так же  как и  калитку во дворе... Суматоха
эта  длилась  несколько  дней  и  потом  внезапно  сама  собой  выдохлась --
археологическая  экспедиция до Ульяновска так и не доехала, и больше никогда
о ней нигде не было сказано ни слова.
 Стало  холодать; сразу после Покрова  я  протерла  три маленьких окна в
моем жилище, проложила рамы кругленьким валиком ваты и тщательно обклеила их
газетными  полосами.  В  то  же время  во  двор  наш  "завезли" с  завода  5
кубометров  дров. Надо  было их  распилить, наколоть, сложить:  многое  мы с
Никитой сами пилили,  но  не  все; колоть  ни он, ни я  не умели, и пришлось
нанять мужиков. А складывала  их в поленницу  я сама -- у Никиты с заводом и
школой просто времени не было". В эту осень я все же  запасла  лук - училась
плести его в косы и вешать на кухне, закупила "Геркулес" -- ведь он имелся в
магазинах только осенью в течение двух, трех недель.
 Но не надо  Думать, что это я была  такая догадливая и хозяйственная --
всему  меня  научила  милейшая  соседка из  дома  рядом  с  нами,  Екатерина
Николаевна Венцер. Она сама как-то постучалась, вошла и сказала: "А я пришла
к вам познакомиться, ведь мы соседи -- вы ничего не имеете против?" Она жила
в самом конце нашего тупика, и, как ни странно, сумела сохранить собственный
дом,  где занимала  две комнаты и кухню, а остальные комнаты сдавала. С  ней
жили две дочки  -- Ирочка (Иродиада) и Марина;  обе еще были  студентками --
Марина  была  миловидная,  застенчивая, провинциальная  девица;  старшая же,
Ирочка, была красавица -- высокая, статная, голубоглазая блондинка, смотрела
на всех с презрением и превосходством;  окончив Институт молочного хозяйства
в Казани и получив направление в  Ульяновск, тут же вступила в партию  и  во
всем держала себя с тех пор неукоснительно "партийно".
 Я начала изредка заходить к Екатерине Николаевне и быстро заметила, что
Ирочка  чрезвычайно  недовольна этим; а  уж позже, в 1953-54  гг.  я  просто
избегала  к ним заходить,  когда  она была дома. Екатерина Николаевна, кроме
того, почти каждое утро приходила ко мне с двумя громадными ведрами за водой
--  ведь  в  моей  кухне был  кран;  правда, зимой он аккуратно замерзал,  и
приходилось  звать водопроводчиков,  чтобы его оттаивать --  но ведь это был
люкс,  иметь дома  кран -- ближайшая колонка,  которая не замерзала,  была в
километре от  нас...  Почти  каждое утро  Екатерина  Николаевна приходила за
водой  и вскоре  начала  каждый  месяц  давать мне  30 рублей  --  я  сперва
отказывалась,  но пришлось согласиться,  я поняла, что  это какая-то, хоть и
скромная, но все же денежная помощь, и нельзя ее обижать отказом.
 Вот это знакомство было, пожалуй, единственным событием в однообразной,
жалкой,  какой-то мерзкой  жизни, которая тянулась  этот первый год на новой
квартире;  да и не  только этот  год, а и  все темное время вплоть до смерти
Сталина, казалось, так вот всегда и будет безысходно,  безнадежно, и  каждый
день  начинался одинаково:  как, на что прожить этот  день, куда пойти, кого
умолить? -- ответа не было. Эти годы у меня в памяти путаются, будто все они
составили один длинный год; как писал Поприщин -- "числа не помню, года тоже
не было..."
 Однако той осенью мы совершили с  Никитой памятный поход -- на прием  к
Прокурору войск МВД Ульяновской Области -- мысль эта была не моя, а Никитина
-- он много лучше меня разбирался в том, кто есть кто, и почему-то знал, что
можно без особого риска жаловаться Прокурору на  страшных людей в мундирах и
в штатском,  которые  год тому назад увели ни  за что его отца, и уж вот год
ничего мы так и не узнали -- где же он, на какой  срок? Словом, Никита  меня
убедил  пойти,  и мы пошли в  какой-то  очень старинный дом и записались  на
прием  на следующий  день.  Когда пришли, немного  подождали  в приемной,  и
секретарша сказала: "Проходите". Мы вошли в громадный кабинет, где за столом
сидел генерал в мундире, очень видный, ладный, по виду  природный татарин, и
фамилия его была тоже татарская -- Мурзаев. На его вопрос : в чем собственно
дело? -- я ему ответила, что вот  уж год, как мой муж задержан чинами МВД, и
вот, несмотря на все мои запросы и хлопоты, я никак не  могу узнать, где он,
не знаю даже,  жив ли он?  Мурзаев, немного  помолчав, сказал:  "Словом,  вы
хотите сказать, что вот ваш муж был и нет его, взял  и  пропал, как иголка в
сене?"
 --  Ну,  я  этого  выражения  не  имела в виду, однако раз  уж сами так
говорите, то правильно: именно пропал, как иголка в сене.
 Он  встал - был грузный, но не толстый, и  громадного роста,  подошел к
столу посередине кабинета, на котором стояло  два или три телефона, покрутил
какой-то номер  и  сказал  внушительно:  "Дайте  мне... (фамилию не помню, к
сожалению)...  Послушай,  тут  у  меня  гражданка,  она  с  жалобой  пришла,
Кривошеина Нина Алексеевна, говорит, что больше года не знает, где муж и что
с ним".
 Длинная  пауза.  -  "Ну,  значит исполнишь,  а то так  не годится",  -и
повесил  трубку...  Обернулся  ко  мне,   на  его  скуластом  лице  с  четко
нарисованными бровями было скорее приветливое выражение,  или,  может  быть,
мне хотелось его таким  увидеть? Из всех  этих людей он первый показался мне
обычным человеком, а не злым заводным автоматом.
 Я  встала: "Благодарю вас, значит я могу надеяться  получить ответ?" --
"Получите, получите очень скоро". Когда вернулись  домой, было очень страшно
- Боже, а что если "они" начнут нам мстить?
 Через  неделю приходит утром сотрудник МВД  Давыдов, я  и его уже  тоже
знала -  пожалуй, один  из  самых противных;  здороваясь, щелкает каблуками.
"Что вам угодно?" -- "Да  вот,  принес вам решение  суда про  вашего мужа  и
номер почтового ящика"...  И,  помолчав: "Что  же это вы жалуетесь? Я вам уж
раз извещение приносил, а вы говорите -- ничего не известно!.."
 "Нет, нет, это вы первый  раз  приносите,  сегодня --  оно и понятно, а
раньше  извещения  не было".  Давыдов  очень  настаивает:  "Да  нет,  я  сам
приходил,  а вас не было, и я  под дверь сеней  просунул".  Тут я уж  ему не
спускаю:  "Вы говорите  что-то  не то,  разве такие бумаги  подсовывают  под
дверь? Из рук в руки передают, вот как сейчас -- а, впрочем, принесли, и все
в порядке". Он недоволен, откланялся, уходит.  Приговор --  "лишение свободы
на 10 лет".
 Я чувствую себя  абсолютно  беспомощно, знаю,  что это очень плохо, что
это наклонная  плоскость -  вниз, вниз! А ведь  необходимо поддерживать ритм
каждодневной жизни, чтобы Никите казалось, что мы живем нормально, что у нас
есть шансы  и  дальше жить...  дожить... До  чего,  собственно?  Вот дедушка
Александр Иванович Угримов посылает нам из Майны, где он живет и работает на
Селекционной станции, целых четыре мешка  картошки, килограмм 80, может быть
и больше. Посередине комнаты в полу подъемный люк с железной ручкой -- внизу
подвал. Сперва мы ставим  мешки в кухне между окном и русской печкой,  но  в
середине декабря я замечаю, что есть много померзших картофелин, и мы вдвоем
таскаем  нетронутую картошку  и  ссыпаем ее  в подвал,  он  очень  глубокий.
Никакой  лесенки  у нас,  конечно,  нет; я туда прыгаю, и  Никита сыплет мне
картошку  на  ноги и на голову.  Тут же я  раскладываю 10  или  12  "вилков"
капусты,  авось и она  там  сохранится. Это, конечно,  гадательно -- ведь  я
первый раз в жизни проделываю такую операцию.
 Утром, в темноте,  бужу Никиту; он как куль валится назад на кровать --
я его  тереблю, тащу за руки, за волосы -- ведь если он хоть на одну  минуту
опоздает  на  завод,  ему грозит два года лагерей.  Наконец,  он одет, попил
кипящего фруктового  отвара с куском  липкого  черного хлеба (иногда удается
достать маргарин  -- тогда хлеб  мажу маргарином)  и,  шатаясь от  недосыпа,
выходит из дома.
 Всю эту  зиму  мы  ужасно  мерзли  в нашей  девятиметровой комнате, где
стояли две койки, колченогий стол и стул, табурет, еще изготовленный для нас
ОРСом, а в кухне стояли одна на другой две плетеные корзины, к этому времени
уж  почти пустые,  два чемодана  --  вот  и все, чем  мы  владели. Окна были
занавешены марлей, я ее изредка добывала  в  дружественной  аптеке. В  сенях
были  две полки  для  хранения продуктов  в  зимнее время.  Бедно,  это  еще
полбеды,  а  вот  холод  зимой  в  этой  бывшей  кухне  был  невыносимый.  В
январе-феврале  часто в  комнате  бывало 5-6 градусов.  В конце концов  я не
выдерживала  и  накидывала  шубу,  надевала  валенки,  дошло  до  того,  что
несколько недель подряд я просто спала в шубе, только  валенки скидывала  --
на голове, конечно, теплый  платок. Никита  легче переносил холод  дома;  на
заводе, в мастерской у станка было все же тепло  в ватнике, вечером  в школе
тоже было хорошо топлено. А как мы прожили, как было с деньгами, откуда? 250
Никитиных  рублей не  могло хватать...  Не  знаю, ничего не  могу вспомнить.
Помню отдельные факты -- вот как-то на базаре я подумала, что уж больше двух
месяцев Никита  не ел мяса,  быстро подошла к мясному ряду и скорее, скорее,
чтобы не  передумать, купила  хорошую  отбивную  котлету.  Никита,  придя  с
завода,  сел  за стол и, когда  я ему  подала котлету с  жареной  картошкой,
оторопел,  потом спросил  меня: "Мама, да это мясо?!" -- Я  говорю: "Да,  да
ешь,  хорошая свинина, так  давно не ел".  Он посидел, закрыл лицо  руками и
начал громко плакать, плакал долго, котлета стыла... Потом он ее съел, выпил
чаю, повалился на кровать и, будто в изнеможении от избытка пищи, проспал до
вечера.
 Было  и что-то положительное  в это скудное  время: переход  в Вечернюю
Школу Рабочей  молодежи  (я уже про нее  упоминала). Там  неожиданно  царила
атмосфера взаимной солидарности -- никто никого не "подсиживал" -- всем надо
было  доучиться.  Директор Филиппов  и  все преподаватели  старались  помочь
ученикам  --  ведь они  приходили  усталые, а некоторые и  голодные,  как  и
Никита.  Оказалось, что таких,  "без отца",  было и еще несколько  человек в
школе  --  словом,  все  попали  туда и  по необходимости  доучиться,  и  по
решимости пройти эти три трудных  года  одновременного учения и работы. Пока
Никите не было еще 16 лет и он был на заводе учеником -- его не  имели права
назначать в  ночную смену, но когда  ему пришлось  работать  по ночам, спать
днем, готовить уроки и вечером  идти в  школу, казалось, он враз все бросит,
не пойдет ни на завод, ни в школу -- а просто как следует выспится...
 После моего неудачного появления в  Управлении ночных  сторожей  я сама
пыталась устроить  себе  регулярную работу,  всюду сразу соглашались,  но...
через два дня всюду был одинаковый  ответ:  "Жалеем,  но  место уже занято".
.Этой зимой  Золинова снова  вызвала  меня  в  Переселенческое Управление  и
предложила  работать ночным сторожем.  Я сразу  даже  не поняла --  как это?
Ночью в тулупе и с ружьем? Да где же  это? Оказалось, что она предлагает мне
охранять самый большой универмаг Ульяновска, в  здании бывшей немецкой Кирхи
-- громадном и уродливом.
 Я не сразу ответила, чувствовала, что  мне роют яму, потом заявила, что
уж лучше умру от голода у себя на кровати, чем  меня ножами будут полосовать
хулиганы ночью в мороз -- и добавила: "А тулуп я и одеть не могу, во первых,
он мне велик и тяжел,... да и там вшей полно, я это отлично знаю!"
 Через несколько дней стучат в сени, открываю -- а, главный инспектор из
Переселенческого, особа  не более  приятная,  чем начальница.  "Что,  в  чем
дело?" -- садится у моего колченого столика, вынимает какую-то бумагу:  "Вот
видите, вы  на днях отказались от предложенного вам труда (именно "труда", а
не работы,  так она и  сказала) -- вот пожалуйста, распишитесь  здесь", -- и
подсовывает мне листок.
 Отталкиваю  ее  руку  довольно  резко:  "Нет,  нет,  --  говорю,  и  не
уговаривайте, что ж  вы думаете, я не понимаю, что  вы потом  мне предложите
"труд" где-нибудь  в колхозе --  нет, это никак  не выйдет". Она уходит,  не
попрощавшись, а я долго без сил сижу на стуле.
 ... Ту бедную старуху, много-много старше меня, которая пошла сторожить
универмаг в  Кирхе,  через  неделю  ночью  молодцы  исполосовали  писками  и
поранили ножами, ключи у ней выхватили и немало награбили.

 ***

 Весной кое-что оставшееся из платья  и не вошедшее  в опись продаю сама
на  барахолке...  Продаю плохо,  мучительно,  все за  полцены... Так  уходит
совсем  новое  парижское  летнее платье,  отличная,  мягкой шагреневой  кожи
сумочка --  больше  уж  ничего не  остается. В  мае  неожиданно  получаю  от
двоюродной сестры Игоря Александровича из Берлина посылку: шерстяной дамский
свитер и... перевод на 200  рублей! От кого она про нас узнала -- непонятно;
и она, и ее муж Григорий Эрастович Тулубьев тоже высланы из Франции в 1951г.
(из-за советского паспорта  --последствие  холодной  войны),  в  СССР  их не
принимают, и они  оба отлично  устроены в  советских  магазинах в Берлине...
Свитер ужасного сиреневого цвета  вырви-глаз, но... он шерстяной, и я в  тот
же день продаю его... Что ж, опять живем!
 В июле Никите исполняется 16 лет, и он  почти  сразу уходит с заводской
группой на  уборку  хлеба в  недалекий  колхоз, а  я,  найдя  через жилотдел
печника, занимаюсь  переделкой печки,  вторую зиму жить в  таком холоде -- и
думать страшно. Жилотдел дает половину суммы на эту переделку. Печник Гриша,
отличный  мастер, сумел из колхоза удрать и  прописаться в городе, и недавно
даже  жену к себе выписал. Он работает быстро и ловко; в два дня старая печь
разобрана, все кирпичи на полу. Гриша говорит: "А на улицу уж тащи все сама,
я строить  буду, а щебень убирать  не обязан". Никита тяжело болен, пришел в
начале  августа из колхоза со страшнейшей дизентерией -- приезжают за ним из
больницы на Скорой помощи: он упирается, кидается в угол, кричит: "Не поеду,
не поеду, боюсь в больницу!" У самого губы  синие, лицо  пожелтело, на ногах
еле держится. "Ты, парень, не дури, - говорит  медсестра, -  знаешь, какая в
области эпидемия? -- А то с  милицией  вернусь!" Я  с трудом уговариваю его.
Через  день иду его  навестить, выходит в больничный сад докторша,  говорит,
что  он  не  может  пока  встать,  высокая температура,  а  в  барак входить
запрещено. "Приходите дня через два".
 -- Теперь Никита, шатаясь, белый, сам  выходит  ко мне, ему уже немного
лучше... Днем складываю кирпичи в мешок и таскаю их во двор; словом, времени
размышлять и тревожиться -- мало...
 Еще встреча того времени вскоре после переезда: как-то иду,  ни на кого
не глядя,  и  сталкиваюсь  с  пожилой  преподавательницей  из  Пединститута.
Останавливаемся,  беседуем,  вдруг  она  говорит  и видно,  что  стесняется:
"Скажите, Нина  Алексеевна, ну  как  же вы  живете, на что?" -- Отвечаю: "Да
плохо..." -- "Но  что же вы едите? Как  вы  питаетесь?"  -- "Ну, сейчас,  --
говорю ей, --  ничего, мы все еще шкап ед