и  в разные стороны  и
должны были встретиться  у берега не сразу, а когда стемнеет. Погуляв  вдоль
леса, я почувствовала, что заблудилась, но раздался свист  -- оказалось, что
это Захаров за мной следил  и, увидав, что я  иду в противоположную сторону,
дал мне понять, куда идти.
 Когда уже совсем  стемнело, сошлись  все  пятеро вместе и  спустились к
берегу  залива; было около половины восьмого; окопы оказались  совсем рядом,
слышно было,  как  солдаты говорили, смеялись... Мы  надели  белые купальные
халаты с  капюшонами  --  их было  не  так легко  напялить  на  шубы,  потом
связались  все  толстой веревкой в сантиметр толщиной,  а  мне  дали  в руку
альпийскую палку, которая  до этого  была в  руках у  Содера. Все  почти без
слов,  даже  без шепота. У каждого было в кармане  по коробке спичек и пакет
терпкого нюхательного  табаку,  чтобы бросать в  глаза тем, кто начал бы нас
хватать  --  сейчас  кажется,  что  это  из  каких-то  детских   чтений,  из
приключений Ната  Пинкертона.  Никаких денег ни у кого не  было, а  у меня в
правом  кармане  шубы был  тибетский  черный  каменный божок, подарок  моего
кузена  Всевы Богданова  -  я  клятвенно  обещала, никогда  и  ни  при каких
обстоятельствах его не покидать,  он и сейчас у меня). На шее была ладанка с
простой иконкой Божьей Матери,  висевшей с детства  над моей кроватью, и еще
небольшой мешочек-ладанка с весьма скромным количеством золотых вещей.
 Мне выпало первой с палкой в руках спуститься на лед с довольно крутого
берега, метра  полтора  вниз.  Я  сразу  провалилась  в  воду по  пояс. Меня
вытащили,  благодаря  шубе и валенкам я  почти  не вымокла. Через  несколько
минут спустились  несколько подальше, тут можно было стоять;  я  сразу пошла
вперед  по направлению к  какому-то  дальнему островку. Долгое  время  я шла
впереди, привязанная  веревкой  к остальным;  я  тогда весила немного (очень
похудела), а мои валенки облегчали устойчивость даже на самом хрупком льду.
 Было светло от снега, все было видно, хотя потом постепенно становилось
туманно. Мороз был небольшой, минус 5-7 градусов. Вскоре идти  стало трудно,
на пути  встречались  все чаще глыбы льда и снега;  мне  первой  приходилось
вскарабкиваться  и  потом  прыгать  прямо вниз  на темный "пол", и  казалось
часто, что это просто  вода.  Однако это был  лед,  очень тонкий, местами не
толще сантиметра; а зловещий треск,  раздававшийся  подчас за нами, указывал
на то, что вода замерзла недавно и чуть-чуть. Так, с небольшими остановками,
шли  и  карабкались  мы часа три  и начали уставать. Поднялась поземка, и мы
начали волноваться -- куда же мы, собственно, держим путь? Содер успокаивал,
говоря : "Все правильно, это форт, обойдем его и скоро будет Финляндия". Тот
огонек, что  сперва  был виден, становился  все ярче, были,  правда,  огни и
справа  от нас... Ледяная поверхность  казалась  бескрайной. Но  внезапно  я
споткнулась  обо что-то и упала; оказалось -- толстый кабель. Что же это? Мы
остановились в полной  панике. Я, пройдя еще несколько шагов, увидела  перед
собой уличный фонарь, улицу,  услышала голоса  -- мы были в нескольких шагах
от Кронштадта.
 Стояли в  ужасе, оцепенев,  как вкопанные; береговая охрана Кронштадта,
конечно, услыхала, как  в тишине трещал свежий наст под нашими ногами, и нас
начали нащупывать двумя мощными прожекторами -- от них  становилось светлее,
чем днем.
 Содер сказал :  "Когда  еще  зажгут, оставайтесь  без единого движения,
так,  чтобы даже тень не двигалась, как  бы ни было трудно". Вот  и длилось,
сколько -  не помню : то  зажигали  прожектора  примерно  на 20 минут, потом
темнота, потом опять. В  период  темноты мы  все  же шли, старались  потише,
назад,  подальше от  фонарей и голосов;  потом опят  зажгут -- без движения,
почти без дыхания в этом театральном освещении.
 Тут уж  страха не  чувствовалось,  не до этого было. Но всему наступает
конец, и после четырех или пяти поисков матросы, не обнаружив нас,  очевидно
пошли спать. Когда стало ясно, что теперь нас  оставили в покое, мы  сели на
лед  передохнуть.  Шепотом  советовались  :  в  какую  же  теперь сторону  ?
Финляндия где-то справа от Кронштадта, но под каким углом ? К счастью, был у
нас  отличный компас; чиркали  спичкой,  закрывая  огонек  рукавом халата...
Компас упрямо показывал запад не там, где нам казалось. Решили идти так : по
компасу,  час на запад, час на север,  боялись  утонуть в  открытом море или
просто  вернуться к  окопам  Горской.  Делали  короткие  привалы, по две-три
минуты; ледяные нагромождения на  нашем пути скоро кончились, и  по гладкому
ровному  льду  мы  почти  бежали... Часов  около  трех ночи  я после привала
отказалась встать, твердя : "Оставьте меня  поспать, хоть двадцать минут, не
могу и не хочу больше никуда идти". Спас меня все тот же Захаров : он  молча
ко  мне  подошел и  два раза со всего размаха  ударил  меня по  щекам, крича
громким шепотом на "ты" : "Иди сейчас же  и не дури. Я тебе покажу, устала".
--  "Как  вы  смеете  мне говорить "ты"  -- я  дрожала от негодования, но он
сказал: "А хочешь еще? Я тебя еще не так побью". И я побежала почти бегом, и
этим  темпом  шла  впереди  всех,  ни  на  минуту  не  останавливаясь, и  ни
усталости, ни страха уж не было, а только - скорее, скорее...
 К девяти утра совсем рассвело, и внезапно из тумана вылез берег, сосны,
красная  деревянная  избушка.  Как  же  узнать,  где  мы?   Кто  же  решится
вскарабкаться на берег? Стояли несколько минут. Тогда я обратилась к Содеру:
"Это вы должны  узнать, где мы, вы говорили, что знаете дорогу, а мы плутаем
уже двенадцать часов,  светло, и  нас  могут заметить.  Вы  теперь пойдите и
узнайте,  где  мы". Он  поежился, но ответил  своим финским  голосом :  "Все
правильно, ждите".  Через  минуту мы услыхали  его радостный крик  : "Идите!
Финляндия!"
 В  избушке жил безногий с женой, по-русски он не говорил. Но теперь все
быстро завертелось. Через час за нами приехали военные на санях и повезли за
10  километров в  Териоки,  где  нас  допросили  (Содер тут был необходим  и
полезен), и вскоре, часов в  12 дня, мы уже были в просторной даче на берегу
моря -- в ней был карантин, и тут нам пришлось прожить целых две недели.
 Кроме Ник. Вас. Змиева, который  помог мне покинуть Петроград, был, как
потом оказалось, еще один человек, который сыграл немалую роль,  когда Содер
взял мое письмо к отцу куда-то "за границу". На вопрос Содера,  каков адрес,
я тогда ответила: "Просто А.П.  Мещерскому, Европа.  В Финляндии знают,  где
он". Вот это коротенькое и  совсем отчаянное  письмо  Содер в  Гельсингфорсе
передал Председателю русского  комитета,  Александру  Ник. Фену.  Тот  решил
письмо оставить .у себя  и телеграфировал  моему отцу  в  Лондон, прося дать
ответ как можно скорее;  он,  видимо, понял, что положение у меня отчаянное.
Ответ из Лондона пришел быстро, и  таким образом  в следующий  рейс Содер уж
был послан  за мной (это стоило больших денег  -- посылка такого  ходока  за
кем-то в Петроград), так что весь этот первый этап был решительно проведен в
жизнь- и осуществлен благодаря А.Н. Фену. Мой отец тоже ушел в Финляндию (но
по  лесу около  Белоострова) еще  осенью 1918 г., несколько  месяцев жил под
Гельсингфорсом, и Фену хорошо его знал.
 Теперь,  когда  мы  очутились в  карантине, все  сразу переменилось,  и
сперва  было  трудно  разобраться,  что  к чему. Там были еще  другие- люди,
совсем незнакомые, было тепло, чисто, можно было заказывать обед очень милой
молодой даме -- обед получше, но, конечно, в карантине кормили даром. У меня
сразу  появились  деньги: пришел  в  карантин  инженер  Данилевский,  хорошо
знавший отца, и дал  мне порядочную  сумму, кажется, около 3000 финск. крон.
Но я не могла есть, при виде масла меня тошнило, спать тоже почти не  могла;
мысль,  что  я навеки покинула Петроград,  с  каждым  днем  все больше  меня
мучила: как я могла? В течение многих лет я потом часто видела один и тот же
сон: вот Кирочная, вот наш дом,  все отлично, все на месте. Во  сне думаю --
надо пойти к Лыжиным", что они? (Лыжины жили через дом от нас, в доме No 18,
принадлежавшем  баронессе  Варв.  Ив.  Икскуль  фон  Гильдебранд)  ;  выхожу
радостно  на улицу, все такое знакомое, и вдруг отчетливый мужской голос мне
говорит : "Лыжины? Да их давно нет, они ведь в Финляндии".
 ... Из карантина вышли под Новый год, и,  купив какое-то жуткое пойло в
аптеке  (в Финляндии  уже  был  тогда  сухой  закон), встречали  1920  год в
скромной  Териокской  гостинице.  Потом  все завертелось  быстро  и  не  без
неприятных   сюрпризов.  Пришел  молодой  человек,   териокский  житель,  из
балтийцев, который нас знал, и предупредил, что нас ждет... высылка назад...
через  фронт  Эльвенгрена! Что  это? Ерунда какая-то! Нет, нет,  в  Териоках
точно есть Русский комитет и он всех проверяет. Но что же нас-то  проверять?
Ведь  за  мной был  официально послан  ходок,  значит, знают,  кто  я...  На
следующий день я пошла на  прием в комитет; там был рыжий адмирал Бострем со
щетинистым каменным лицом; на мои вопросы он сказал, что, как говорят,  я не
дочь Алексея  Павловича  Мещерского, а  дочь  его старшего  брата Александра
Павловича.  У  меня,  конечно,  не было  с  собой  никаких  бумаг,  доказать
документально это  было  невозможно,  толковали  недолго  и  я  ушла  совсем
озадаченная.  Кому  надо  было  придумывать  это  все? Через два дня, ужасно
волнуясь и сердясь, я еще раз пошла, так как разрешение выехать в Выборг нам
так  и  не давали,  и становилось неуютно.  На втором свидании с Бостремом я
держала себя много решительнее и смелее и, уходя, сказала ему: "Я легко могу
доказать, что я  чья-то  дочь, но что я не чья-то  дочь доказать не могу". И
вот тут вступил опять Фену,  позвонил сам из Гельсингфорса Бострему и сказал
ему, чтобы тот умилостивился, и что он ручается за меня и знает, кто я и чья
дочь.  Через  два  дня мы  уже  были  в  Выборге,  а  еще  через неделю  - в
Гельсингфорсе. Там  наш первый визит был к А.Н. Фену -ведь он меня  два раза
спас.
 В  Гельсингфорсе,  который  ужасно   мне  понравился,   больше   недели
оставаться было нельзя, и мы попали в пригородную санаторию Мункснесс, очень
приятную  и  нарядную;  там  жили только русские, у  многих  тогда  еще были
деньги,  у  некоторых  даже  значительные.  Санатория  принадлежала  финской
владелице, ее дочь была замужем за русским морским офицером, очень милым,  с
чудесными манерами -- фамилии  не помню. Там  были все петербуржцы постарше,
но и  не мало офицеров армии Юденича,  сумевших,  кто  по  льду, кто в лодке
перебраться в  Финляндию,  спасаясь от эстонцев,  которые  их  всех,  бывших
офицеров Юденича, нещадно уничтожали, убивали,  душили паром в банях. Сперва
у  меня  было  полное  отталкивание  от  всего  этого  прекрасного общества;
казалось, вблизи от Петрограда,  живущего в темноте, грязи, холоде, в полном
отчаянии, существует так близко этот  громадный, чистый, отполированный дом,
где уже "бывшие  люди", уже  только часть бесформенной эмигрантской массы --
живут, вкусно  едят, отлично  одеты,  танцуют  новые,  совсем  в  России еще
неизвестные танцы под синкопированную музыку, флиртуют,  делятся на какие-то
"группки" и будто и не знают, и знать не хотят, что там дома, совсем рядом.
 Я долго  держалась  особняком от  всех  жителей санатории Мункснесс, по
вечерам сидела с зятем хозяйки, он как-то умел со мной хорошо говорить и дня
через три посоветовал мне : "Будьте осторожны,  я вас познакомлю с кем надо,
а  то  ведь здесь сейчас один из  главных пунктов разведки в  Европе.  Можно
попасть в неприятную историю". Я ему доверяла. Постепенно он познакомил меня
с некоторыми офицерами Юденича -- я их чрезвычайно интересовала  -- ведь  мы
были первые,  попавшие в  Финляндию  после их отступления от  Петрограда.  В
конце концов все они оказались очень милые люди; с некоторыми из них я потом
сидела чуть ли не ночи напролет в холле; их интересовало все, что я могла им
рассказать  о  городе,  который они не сумели  взять.  А  я все твердила им:
"Почему же вы не вошли в  город,  не прошли эти несколько переулков, которые
были  перед вами у  Нарвской заставы?"  Спорили, кричали и даже плакали. Они
говорили : "Мы ведь ждали хоть  одного выстрела из города, хотя бы сигнала о
восстании!..  Но  этих  выстрелов  так  никогда  и   не  было".   Они  также
рассказывали, как англичане, километров за 50 от Петрограда, завернули назад
свои танки, от  которых панически  бежал  петроградский  гарнизон  вместе  с
Троцким.
 Мне  потом понравилось в Мункснессе - понемногу я стала  выглядеть  так
же, как  все, и даже танцевала наверху, в музыкальном зале,  где  горел один
канделябр на стене, а старая графиня Нирод мило наигрывала вальсы Штрауса на
чудном Стенвее.
 В  феврале  пришли визы во  Францию. Мы  покинули Мункснесс  и  поехали
дальше  -- в эмигрантский путь : Стогкольм, Копенгаген, куда за нами приехал
из Лондона мой отец, а потом и мачеха), Лондон, Париж.
 В Мункснессе я узнала, что лед, по которому мы сперва шли, был взрыт за
несколько  дней   до  нашего   похода  ледоколом  Ермак,  пробившем  путь  к
Кронштадту, что мы прошли около 45 км.  за ночь  и как раз это был тот самый
идеальный путь между фортами, который только и был вообще возможен.
 За день до  отъезда я  также  узнала, что милейший муж  дочери  хозяйки
Мункснесса был главой английской контрразведки в Финляндии.


ЧАСТЬ 2 -- ФРАНЦИЯ (1919--1948)



ПЕРВЫЕ ГОДЫ В ПАРИЖЕ


 Мы оба -- мой муж Игорь Александрович и я, прожили в  России до 1920 г.
Игорь  Александрович  попал  в  октябре 1920 г. в  Константинополь  вместе с
эвакуированными войсками Врангеля, вскоре оказался в Париже  с родителями, а
уже  через  две  недели  начал учение  в  Сорбонне  на физико-математическом
факультете.
 Таким образом, мы попали на Запад в то самое время,  когда туда уезжала
главная  масса первой эмиграции. Правда, приток  эмигрантов  еще продолжался
вплоть до  28-го, 29-го  г. Потом, если кому-нибудь  и  удавалось  уехать из
СССР,  то  чрезвычайно  редко   и  трудно  :  понемногу  выросла  стена   из
чертополоха, невидимая, но и  непроницаемая, и какое бы то ни было общение с
Россией  на долгие годы  совсем прекратилось. Вот эта полная оторванность от
родной  страны, от того,  что там делается, стала с годами одной из основных
черт жизни и психологии первой волны людей, вынужденных стать эмигрантами.
 Да и  главная  задача  была у всех --  выжить, хоть как-то расселиться,
зарабатывать  и,  наконец,  узаконить   в  самых  различных   странах   свое
существование. Можно сказать, что к 1930  г. этот процесс завершился, -- кто
сел за шоферский руль, так уж  и остался за ним; дамы, ставшие манекенщицами
или  продавщицами  в знаменитых домах парижского "couture", тоже надолго там
застряли.
 Еще более  оторванными от России оказались  те, кто  попал в балканские
страны;  правда,  там  к  ним  относились  с  благожелательной симпатией,  и
социальное положение  там было  иным,  так  что  следы русских  рук  надолго
остались и в Югославии, и в Болгарии, и даже, пожалуй, в Чехии.
 После разорений войны  1914-18  годов,  Белград  был в  большой степени
вновь  отстроен  русскими  архитекторами  :   среди  них  главный,  конечно,
Лукомский -- это  он построил новый дворец в Топчидере, гвардейские казармы,
Дом Памяти царя Николая  II  и многое  другое. А  великолепный Краеведческий
музей создан проф. Станиславским и его русскими сотрудниками.
 Русские люди проявляли себя между двумя войнами во  всех областях жизни
Югославии  : они составили несуществовавшую до тех пор карту Македонии  и ее
недр,  открыли  прекрасный хирургический госпиталь в Панчеве под  Белградом;
всюду, по  всей Югославии,  были русские школы, девичьи институты, кадетские
корпуса.
 А  вот  сами  русские  стремились  в Париж,  и  многие,  приехав  сюда,
становились шоферами ночных такси...
 Однако кто-то  должен будет  написать  по-настоящему  о жизни  и  делах
первой  эмиграции,  которая  знала много горя,  надежд,  но  и  удивительные
достижения - в науке, искусстве, балете, моде и технике.
 Все эти силы, увы, распылились чуть не  по всей вселенной, а если найти
и восстановить все русские труды, то выйдет внушительная энциклопедия. Есть,
конечно,  кое-что об этом, но  все мало  удовлетворительное,  как, например,
книга П. Ковалевского или же изданная в  Москве книга Л. Любимова На чужбине
--  она,  пожалуй, поинтереснее,  но мало  привлекательна.  Есть и труд B.C.
Варшавского Незамеченное поколение  -- здесь поставлена большая  тема. У нас
самих имеются еще лишь скудные сведения о  русских  эмигрантах в  США или  в
Южной   Америке.   Мало   кто  знает   о   существенной   роли   русских   в
усовершенствовании разного  типа  самолетов в Америке,  а  такие  имена, как
Сикорский или Северский сейчас мало кому известны; кто-то смутно помнит, что
первый  телевизор  в  США  был  разработан   русским  ученым  Зворыкиным.  А
знаменитый  до  войны  корабль  "Normandie",  считавшийся  чудом  техники  и
изящества, был построен русским кораблестроителем Юревичем; помню, до войны,
в 1939 г., были специальные туристские поездки из Парижа в  Гавр для осмотра
"Normandie".
 Первые годы жизни  за границей я  немало металась по  Европе.  Впрочем,
целый  год я прожила  в Земуне под  Белградом, где жила  моя сестра  Наталия
Алексеевна.  Жизнь  в  роскошных отелях  Парижа или Константинополя  (куда я
попала в мае 1920 г. и  где прожила почти пять месяцев) была уж позади:  мой
отец   после  провала  Кронштадтского  восстания   понял,   как  видно,  что
возвращение в Россию вряд ли скоро сбудется... Довольно долгое время прожила
я  в Берлине, где тогда было нечто вроде веселого перевала  для  тех русских
эмигрантов, у  которых  водилась какая-нибудь  "валюта"  --  от  пресловутых
долларов  или английских  фунтов  до французских  франков. На  фоне инфляции
веймарской  марки,  которая  какими-то   шквалами,  но  неукоснительно   все
увеличивалась, русскому  эмигранту можно было  и повеселиться  в этом  сером
мрачном городе, где тогда все продавалось, где за один английский фунт можно
было на месяц  снять  отличную комнату  в  интеллигентной  немецкой семье на
Курфюрстендамме, где цвели на каждом углу всяческие  кабаре -- в том числе и
многие русские, объявлявшие в программе самые знаменитые румынские оркестры;
где проехать на такси стоило в 1921 г. несколько тысяч марок, а через год --
около миллиона... Я видала в 1919 г. в Петрограде керенки -- этаким полотном
лубочных картинок, и  их резали просто ножницами, сколько  понадобится.  Это
были, собственно,  первые деньги, которые мне  пришлось самой тратить...  Но
только  в прилизанном  и, вместе с тем, потерявшем  всякое  приличие Берлине
двадцатых годов я поняла, какое для  любой страны бедствие, какой яд и страх
может нести с собой инфляция.
 Но колесо жизни вдруг быстро завертелось, и я, уже одна, лопала опять в
Париж,  к отцу  и  мачехе; развод  с  первым  мужем прошел просто  и  длился
недолго;  всю  зиму  1923-24  г.  я  прожила одна в Ницце, в  самых скромных
материальных условиях, а в июне  1924 г.  в  Париже я вышла  замуж за  Игоря
Александровича Кривошеина.
 Устроились мы  сперва скромно; я была совершенно  неопытна, несведуща в
самых простых  вопросах  хозяйства  : не  умела  поджарить  кусок  мяса,  не
представляла себе, как разжечь  в камине кругленькие мячики из угольной пыли
(а другого вида отопления в той  квартире  не  было),  как выстирать мужскую
пижаму, как  одной выходить на улицу, где почти все  арабы, а они задевали и
приставали весьма  решительно.  Иногда  подымалась  ко мне  консьержка дома,
самоуверенная и презрительная особа, и  начинала  мне  что-то  показывать  :
сковороду надо сперва разогреть, а не  класть  мясо на  холодную, белье надо
замочить,  а потом  уж его стирать... Она учила  меня,  как с  одной  спички
разжечь камин, ка