им"... Она умолкает, видно не сразу
поняла. "Но деньги есть у вас?" -- Честно отвечаю: "Нет, денег больше  нет".
-- "Нисколько?" Она нервно открывает сумку, роется, находит всего три рубля.
"Боже мой, у меня с собой больше и нету -- но  можно вам хоть  эти три рубля
предложить?" Мы молчим, я протягиваю руку и отвечаю: "Да, да, конечно можно,
спасибо". Она подает мне трехрублевку и мы расстаемся.
 А  вот  я  иду  по  Гончаровке,  народу  много,  наверно  в  Гастрономе
что-нибудь  "выкинули";  кто-то  хватает  меня  за  руку  --  "Здравствуйте,
здравствуйте!"... Это Зинаида  Васильевна,  я ее знала еще на Рылеевой,  она
жила против нас с  сестрой  своей -- обе преподавательницы в  техникуме. Она
мне говорит  торопливо и тихонько: "Идите  на тот угол, вернитесь и сделайте
вид, что только что меня увидали". В толпе на нас никто не смотрит: перехожу
на  другой угол, возвращаюсь,  подхожу  и  громко  вскрикиваю:  "А,  Зинаида
Васильевна!  Как вы?  Вот как я  рада  вас  встретить!" Она подает мне руку,
крепкий shake-hand и... в  моей ладони остается двадцатипятирублевка!... А я
сразу  и понять не могла -- как это она догадалась вот так при людях сделать
запретное, передать мне помощь?
 В тот вечер, в ту ночь, был у  меня великий  спор с самой  собой -- как
быть? Что "же это: я принуждена на  улице принимать милостыню - как нищие на
паперти. Я поняла, что не только можно, но и должно принимать всякую помощь,
что иначе я и не имею права. Оказалось, смирение и нищета идут всегда рядом,
вместе. А горделивые свои замашки и снобизм  я спрятала в эту ночь далеко; я
даже решила,  что,  если бы  не Никита и  его голодная, злая  юность, хорошо
иметь только кровать, стол, стул и две пустых  корзины, ведь так можно долго
жить, и удивительно легко!
 ...  Уже  под  осень  иду через  мост; на панели весы,  рядом мужик  --
взвешиваться  стоит  всего  пятьдесят   копеек...  Становлюсь  на  весы   --
интересно, сколько потянет? Больше двух лет как не знаю, какой у  меня  вес.
Оказывается - тридцать восемь килограммов, ну,  да на мне шерстяной костюм и
сапоги  спортивные, еще  парижские --  значит, не  больше  тридцати шести...
Недалеко  до узника Бухенвальда! А если и еще так дальше, вдруг свалюсь и не
встану?  Чудный,( прозрачный  осенний день, мне холодно, страшно -- значит я
сама себя уже и не вижу !..

 ***

 Но вот осень 1951 г.; правда, дрова запасены через завод, но денег нет;
податься  некуда, и  я получаю  от  МВД через  того  же  Мурзаева разрешение
продать шерстяной отрез на мужской костюм, который тоже числился в описи при
аресте. Долго отрез  не залеживается, и я его продаю через ту  же Александру
Федоровну Романову -- она снова ко мне повадилась, это уж, верно, по работе,
или  просто  надеется,  что  есть  еще  у  меня  что  продавать  и  что  она
поживится?..
 Никита ведет  со мной  строгий разговор:  "Купите на эти деньги пишущую
машинку  и будете печатать диссертации" - "Да ведь  мы  же погибаем, вот  уж
одно продали, другое  -- теперь этот отрез, а дальше что?"  -- "Ну, еще шуба
моя  осталась". Мы  спорим полночи; я внезапно понимаю, что Никита не меньше
меня встревожен,  в ужасе --  неужели  ему  не удастся  доучиться?  "Ну, как
дальше, мама, как?" Иду на следующий день в канцелярию Пединститута, к милой
секретарше Трегубовой; она качает головой --вряд ли это возможно. На пишущую
машинку  требуется разрешение  (я  этого  не  знала), да у  многих  в городе
завелись трофейные --  из Германии. "Да вот, -- добавляет она, -- пройдите к
жене профессора Любищева, она стенограф и машинистка, все мужу печатает, она
вам лучше  посоветует". Я смущена,  это неудобно; но Трегубова говорит: "Что
вы, что вы, они чудные люди... Да вы скажите, что от меня".
 Иду, тут недалеко --  это тоже пединститутский Дом;  до 1917 г.  в  нем
было  Епархиальное   управление,  а  теперь,  внизу  громадная  студенческая
столовая, а наверху  библиотека  и рядом  дверь -- квартира Любищева. Долгие
годы в этом доме размещалось ЧК Ульяновской области.
 Дверь открывает пожилая женщина, но сразу выходит и сама Ольга Петровна
Любищева:  полная, одета в нарядный домашний халат  -- на  вид лет пятьдесят
пять;  у  нее  ровная  манера, дай  картавит она  по-петербургски,  я быстро
преодолеваю смущение и объясняю ей, от кого к ней пришла и в  чем дело. Она,
видно,  удивлена,  но  потом сразу  понимает,  что  именно  меня интересует.
Покупать  пишущую  машинку,  слегка  подумав,  не  советует  --  просто  нет
смысла... -- "Но  вот  вы ведь  печатаете?"  --  "Ну,  отвечает она,  я жена
профессора, заведующего в институте кафедрой, и вполне нормально, что мужу и
его аспирантам печатаю работы, да  и  пишущая машинка у меня еще с фронта...
Впрочем, вам и купить вряд ли удастся".
 Раскланиваюсь, благодарю  за совет --  "Извините,  что побеспокоила"...
Она  провожает меня до  двери  и  внезапно спрашивает: "Простите, а  как вас
зовут, я что-то плохо  расслышала?.." Отвечаю:  "Меня  зовут Нина Алексеевна
Кривошеина" -- "... Ох! Господи!" -- и под это  ее восклицание ухожу домой с
тяжелым сердцем: нет, нам нет исхода, в голове все яснее стучит мысль  -- уж
она не раз приходила -- надо броситься в Волгу и обязательно с камнем, чтобы
не было неравной борьбы с ледяной водой, чтобы поскорее... Ну, а Никита? Еще
немного надо подождать, а ведь замерзает, уж не в прорубь же?  А может обоим
вместе? -- Нет, на это у меня права нет, как-нибудь Никита выживет один...
 Вечером все  рассказываю  Никите; он в  полном отчаянии,  но,  главное,
корит меня: "Мама, как же это вы незваная --  к чужим людям? Ведь это ужасно
-- до  чего мы дошли!" Подумаешь, какие уж тут приличия...  Однако  это тоже
нелегко  дается, так постепенно скользить под гору. На следующее утро ко мне
в сени стучат --стоит полная,  незнакомая особа, пожилая, круглолицая, одета
более чем скромно -- вечный серый советский берет на голове и темное осеннее
пальто --  говорит:  "Я  к  вам  по  поводу уроков --  вы  ведь  даете уроки
французского  и  английского?"  Ого,  уж  не  подвох  ли  от  фининспектора?
Отнекиваюсь -- нет, нет, это какая-то ошибка, никаких уроков не даю. Но  она
стоит упорно, не уходит и... глаза у  нее серые, очень ласковые, да и все ее
круглое лицо  вдруг  кажется таким хорошим... "Извините, -- говорю,  --  кто
вы?"  -- "Сестра Александра Александровича  Любищева,  вы  ведь вчера у  нас
были, да меня,  верно, не  заметили. Я вот вам  принесла сто  рублей, это от
Оленьки, от  жены  брата,  в  счет  будущих  уроков французского..."  И  она
замолкает.
 "Каких уроков? Об этом  не было речи  вчера, за что же  эти деньги?" Но
она сует мне сто рублей в руки, приговаривает: "Берите, берите, а то Оленька
обидится. Да, я чуть  не забыла,  приходите  к  нам завтра,  в  воскресенье,
обедать, ровно к  двум  часам, мы все вас ждем...  Значит, до завтра". И она
быстро уходит.
 На  следующий  день вхожу в уже знакомый  мне  подъезд,  поднимаюсь  по
старинной чугунной лестнице, но вхожу не в правую дверь (а я ее хорошо знаю,
там две библиотекарши, и мы давно дружим, они мне второй год дают  даром все
учебники  для  Никиты, а я им перевожу заголовки  и примечания к иностранным
книгам).  В этот  раз звоню в дверь, где была позавчера "незваная", и сразу,
войдя, знакомлюсь с самим Любищевым.  Меня уже  ждут,  стол накрыт. Из кухни
выходит та дама, что вчера была у меня -- ее зовут Любовь Александровна.
 Все  так  просто,  так  приятно,  снова  по-человечески  сесть  застоя,
беседовать с людьми на знакомом мне языке, быть в настоящей квартире... Но и
люди  чудные  --  каждый  по-своему. Я понимаю,  что они все про нас  знают.
Александр  Александрович  даже  и  упоминает,  что вчера  вечером "случайно"
встретил Надежду  Яковлевну -- "Вы  ведь с  ней знакомы?" - "Как же, как же,
но... сейчас редко встречаемся, это когда работала в Пединституте"...
 Знакомство, а  дальше дружба  с  Любищевыми  сделались не сразу; первое
время  они ко  мне присматривались,  разбирались, что  это  за подстреленная
птица влетела к ним, не постучав, в окно? Ну, это и понятно -- иначе было бы
неестественно, такое было время... А я? Я  трудно сходилась с людьми, не то,
что пуд соли вместе  съесть, а, пожалуй, и побольше! Однако я поверила своей
вечной примете: точно и ясно составить себе мнение о новом  мне человеке при
первом рукопожатии. Думаю, что никогда не обманулась. Все Любищевы мне сразу
пришлись по душе;  скоро это знакомство  мне стало казаться естественным.  А
то,  что  я пошла к  ним  в дом не своей  волей, со  временем стало казаться
событием особенным, чуть  ли не сверхъестественным. Тут был брошен  якорь, и
судьба медленно, будто и нехотя, менялась, будто хотела стать милостивее...
 Мне  бы  хотелось  подробно  написать  про  Александра  Александровича,
постараться воссоздать его образ... Какой он был приветливый, какой  особый!
Подчас  смешной, веселый,  чудачил охотно; любил показаться совсем  простым,
незатейливым;  внезапно  загорался,  доказывал,  грозно  обличал  и...  весь
преображался.  Как  он  настойчиво  и прилежно работал  -- это был  основной
стержень всей его жизни, он свою науку яростно защищал[*].
 Иногда Александр Александрович начинал сам расспрашивать про все, что я
видела  и пережила за 25 лет эмиграции и  чего  он не знал. Его интересовало
все:   люди,   города,  путешествия;  особенно  же   война,   участие  Игоря
Александровича в движении Сопротивления в о Франции, мои хождения в Гестапо,
оккупированный  Париж,  освобождение   Парижа   --  он  слушал  внимательно,
запоминал:  про лекции Бердяева,  про мать Марию, про балет Дягилева. А  мне
было приятно все ему рассказывать:  про нашу жизнь в Париже, про моего отца,
словом, многое из того, о чем я уже упоминала в этих записках.
 У Любищевых я часто встречала Надежду Яковлевну; иногда мы с ней вместе
ходили в  баню -- там можно было  спокойно поговорить:  мы брали номер, и  в
нем, к счастью,  стояла ванна, где я  и мылась, положив в  нее сперва чистую
простыню, как это нарисовано на  старинных французских эстампах! -- Сесть на
"лавку" и так мыться  я никогда не решилась! Помимо Надежды Яковлевны были и
многие другие  друзья Любищевых,  с которыми я более или  менее близко у них
познакомилась, так что я попала в круг людей образованных, и  они, знакомясь
со мной у Любищева, относились ко мне хорошо -- однако, никто из них никогда
ко мне в мою кухню не пришел.
 Поздней осенью  Никита поехал  в  Москву  с целью  добиться  свидания с
Игорем  Александровичем -- он  прикопил немного денег из своих заработков, а
ночевал  в   Москве  у  двоюродного  брата  Игоря  Александровича,  Геннадия
Тимофеевича  Карпова;  это  --  один  из  пятидесяти  кузенов, внуков  Марии
Федоровны  Морозовой; был  он  музыкантом и  преподавал в  музыкальной школе
имени Дунаевского;  женился  поздно, на провинциальной  актрисе -- дочке его
Маше  тогда  было  пять  лет.   В   юности  он   был  "лишенцем",  доучиться
по-настоящему  не  смог;  отец его,  Тимофей Геннадиевич, погиб  в ссылке  в
начале революции,  он жил  в полном  страхе всего, поэтому все хвалил и всем
восторгался -- это  было  принципом  его  существования; понемногу  он  стал
алкоголиком... Так,  видимо, ему было легче.  Из  всей обширной  родни Игоря
Александровича,  проживавшей  тогда постоянно в Москве,  он  один открыл нам
двери,  и  Никита поехал к нему по  следу Игоря Александровича, который  еще
зимой  1949  г. побывал  в  Москве  в командировке и  остановился  именно  у
Геннадия;  в ту пору Министерство Электростроения  .ласково принимало  Игоря
Александровича -- его работу хвалили  и  обещали,  что  вот-вот,  скоро, его
переведут в Москву... Но вышло иначе, Игорь Александрович в Москву не попал,
а оказался в знаменитом теперь  Марфине под  Москвой, о котором рассказал А.
Солженицын в романе В круге первом .
 Как только он  туда попал,  он смог нам написать и дать свой адрес: п/я
68, Московский  почтамт. Никита  решил,  что  он поедет к  нему  и  добьется
свидания с отцом. После нескольких дней мытарства по  разным приемным Никита
получил разрешение на свидание, о чем  написал мне сразу же; вечером я пошла
бросить ему письмо и зашла  к Любищевым  ;  все рассказала и уже  торопилась
уйти,  как вдруг Александр Александрович  меня  остановил  и крикнул  вслед:
"Скажите, фамилия  Беклемишевы  вам  что-нибудь  говорит?" -- "Как  же,  это
лучшие   друзья   всех   Кривошеиных,   особенно   старших   братьев   Игоря
Александровича -- Олега и Васи, да и много лет они жили на даче рядом с ними
в Лососно под Гродно... --  "Давайте,  давайте мне  скорее письмо, я припишу
Никите,  чтобы  он пошел к  ним познакомиться, Владимир Николаевич так будет
рад!.." Он быстро чиркает на  моем письме, и  я бегу  опустить его... Думаю,
что  мой  ответ  был  важен --  пожалуй, до этого  Любищевы  не совсем  были
уверены, кем был отец Игоря Александровича, и кто же мы точно.
 За  день  до отъезда из  Москвы  Никита успел зайти к Беклемишевым.  Он
вернулся полный рассказов про  Кузнецкий мост, где тогда находилась приемная
МВД,  про  Бутырку, где  было  свидание; про  отца сказал,  что тот выглядит
неплохо, в посылках не  нуждается, свидание шло в  особом  помещении, сидели
через стол; вертухай, конечно, тут же рядом.
 Уже после Нового Года Ольга Петровна предложила мне стать чтецом у двух
слепых  студентов Пединститута -- они оба были на историческом факультете, о
них заботился особо Амусин -- платили они  из своей особой скудной стипендии
всего 200 рублей в месяц, работа же была страшно утомительная. Они приходили
ко  мне не  менее  пяти  раз в неделю, и, бывало, я им читала  с 6-ти дня до
полуночи, а во время экзаменов  и много больше того --  ведь для них-то ночи
не существовало!
 Настя была сибирячкой, дочерью шофера на большом заводе; не знаю, когда
она ослепла,  кажется лет 6-ти. Лицо  у нее было  сплошь  изрыто оспой, один
глаз зажмурен, а второй широко раскрыт и с  громадным бельмом; она, конечно,
страдала  от своего убожества; ходить одна так и не научилась, и даже в моей
маленькой комнате ее приходилось за руку подводить к столу. Зато ума палата:
блестящая память, понимала все с лету  и буквально всем интересовалась. Отец
еще в детстве возил ее в Одессу  к знаменитому Филатову, но  и тот ничего не
смог сделать;  однако  остаток зрения в  открытом глазу еще оставался: когда
гасло электричество, она сразу замечала, тогда как Костя и этого не мог.
 Костя был здешний,, ульяновский, его отец работал на Володарском заводе
на том берегу  Волги,  имел  там казенную  квартиру, -- кроме Кости было еще
пять  человек  детей -- младшему было два года.  Про то, как он ослеп, стоит
рассказать:  мать его была женой младшего сына в большой крестьянской семье,
все жили вместе, неделенные. Жены старших сыновей, золовки (почему-то всегда
злые и в сказках, и в жизни),  помыкали ею, держали ее в черном  теле. Косте
было года полтора, когда в конце июня разразилась гроза и на лестнице ветром
выбило  окно.  Старшая  золовка  велела ей подобрать битое стекло  и  вымыть
лестницу. "Ты хоть мальчонку-то возьми, а то как мне тут с ним" - "Ничего, -
грубо  ответила  та,  -небось  и с мальчонком управишься"...  И пошла к себе
наверх. Шура  -  Костина мать  - принесла  тряпки,  швабры,  ведро с водой и
начала уборку,  а Костя  начал карабкаться вверх по лестнице,  споткнулся  и
упал лицом вниз; в правой руке у него был зажат длинный осколок от разбитого
окна - он  упал  на руку, и  осколок  вырезал ему правый глаз. Шура плакала,
золовки кричали и упрекали ее, но потом успокоились. Наступил сентябрь, Шура
пошла в огород собирать помидоры  на соленье, у Кости был маленький складной
стульчик, и она его посадила недалеко от себя, но вдруг из соседнего огорода
выскочил  пятилетний  мальчик и  принялся прыгать вокруг  маленького  Кости,
пританцовывая и крича: "Калека, урод, безглазый !" все, что слышал  дома  от
старших. Он подскочил к Косте, держа  в руке острую палочку для подвязывания
помидоров. Внезапно он бросился вперед с криком: "Вот, на тебе, на тебе!" --
и этой палочкой со всей силы выколол Косте здоровый глаз.
 Когда  Шура  мне  это рассказывала,  она  всегда  плакала:  как же это,
хороший, здоровый мальчик и вот так за лето ослеп?! За что же это? Ответа не
было. По праздникам Шура, возвращаясь  домой из  церкви,  заходила  в буфет,
один, другой -- дома у них никто не пил, муж не позволял, ну, а когда одна в
городе... Трудно было удержаться.
 Чтение слепым продолжалось до 1954 г. - кроме, конечно, летних каникул.
Удивительно  ловко Настя  записывала по Брайлю,  а раз  записав, все помнила
наизусть.  На  третьем  курсе   она   готовила   курсовую  работу  на   тему
"Экономическая  жизнь  в Греции по  произведениям Ксенофонта", "О Пунических
войнах"  и  "Отступление  десяти тысяч"  --  так  я  и  узнала  основательно
Ксенофонта, дважды  прочитав все его  произведения  Насте  вслух!  На Настин
доклад собралась полная  аудитория, пришли, конечно,  и Амусин, и Любищев --
бедная  Настя  так дрожала  от волнения,  что ей пришлось руками вцепиться в
стол, чтобы начать  доклад...  Она, несомненно, могла  бы  стать талантливым
историком, но...  кто мог ей помочь дальше развиваться и работать? На вторую
зиму,  что слепые  ко мне ходили,  как-то Настя мне пожаловалась, что  у ней
очень  сильно  болит голова  и  тошнота; я  немедленно их  отправила домой в
общежитие с тем, чтобы Костя сразу вызвал Скорую помощь.
 Ее увезли в больницу; той же  ночью у нее лопнул глаз,  который еще был
открыт,  и  тоже  закрылся.  Настя   была   в  отчаянии,   хотела  покончить
самоубийством; я вызвала к себе Амусина, который страшно взволновался; пошла
сама в общежитие к  девочкам, с которыми  она  делила тесную комнату. Костя,
конечно,  следил за ней неотступно. Он был не  очень-то замысловатым, Костя,
но, никогда не знав света и солнца, не был ни озлоблен, ни надорван и судьбу
свою нес легче. Он ходил с легкой светлой палкой, никогда  не  опуская ее на
землю, -- нес перед собой, как антенну. Ни разу в жизни он не споткнулся, не
задел кого-нибудь на улице - казалось, он ходит лучше зрячих. Я читала Насте
много больше, нежели ему, и тогда он шел во двор и колол мне дрова, разбивая
аккуратно, с точностью до миллиметра,  бревно на четыре части; или чинил мне
электрическую плиту, и отлично умел чинить. Со временем  я начала им  давать
во время чтения паузы минут на  пятнадцать-двадцать,  чтобы они отдохнули, и
читала  им  что-нибудь  занимательное.  Что  им нравилось? -  Ну, Двенадцать
стульев  совсем  не  нравились,  не  смешили  их, та  эпоха  им  была просто
незнакома. Еще хуже был провал с пьесами Козьмы Пруткова -- язык непонятный.
Зато  неожиданно веселые  новеллы  Декамерона  их искренне  потешали;  Костя
хохотал, хлопал  себя по  ляжкам,  захлебывался --  некоторые  новеллы  я им
читала по  два раза;  но лучше  всего, по-настоящему, нравились им старинные
французские  сказки,  книжка  сказок  в издании Bibliothиque  Rose  случайно
попала  ко мне от  Екатерины Николаевны,  и я им читала,  переводя  прямо  с
текста; они оба замирали, расспрашивали, обсуждали:  а это разве возможно, а
каков замок -- большой, каменный, а почему принцесса сразу не поняла, что он
ее любит, что он добрый?! Лучше всех нравилась сказка про  Белую Кошечку (La
Chatte blanche) -- верно, они ее на  всю жизнь наизусть  запомнили.  Не  раз
приходили они ко  мне  в воскресенье днем послушать радио, особенно если шла
вечная постановка Стакан  Воды Скриба  из Малого Театра, запись, которой уже
тогда было много лет.
 Они  были   ужасно  недоверчивы,  все  прислушивались  --  не  скоро  я
удостоилась их полного  доверия, настолько  даже,  что Настя стала оставлять
зимой у меня в сенях  пакеты с  провизией из Сибири, от родителей... Они оба
понемногу  курили, что  для  слепых  редко  -  они ведь  лишены всего обряда
закуривания,   не   видят   даже   маленького