о по  своей неожиданности  --
ведь такой сцены за всю нашу детскую жизнь не случалось. Я все же помню, что
меня поднимали, уложили, чем-то поили -- должно быть валерьянкой, и я тут же
заснула, просто куда-то провалилась.
 А утром  я проснулась от  того,  что  пришла  за  мной горничная  Маша,
помогла мне одеться, причесала и повела пить утренний кофе на веранду. Никто
ничего мне не говорил, а я? - Вся вчерашняя сцена  от меня куда-то ушла, и я
была совсем обычной и даже спокойной.
 Потом побежала  в сад,  играла  в  любимую  игру с тяжелым литым мячом,
который надо было толкать толстой палкой, и весь день прошел отлично, легко.
 Только во время ужина я заметила,  что... Ирмы  нет; где же  она? Верно
ждет, чтобы я извинилась, и дуется? Но нет, когда ложились спать, была опять
только Маша; я ее шепотом спросила: "А где она?" -- и Маша ответила: "Уехала
-- еще вчера вечером, не бойся, не вернется".
 Так случилось, что до  переезда в Петербург мы с сестрой жили на Хуторе
(как  называлась  дача  под Коломной) вольно и  почти беспризорно, и было до
конца -- приятное, веселое лето.


ПЕТЕРБУРГ


 В Петербурге мы первые годы жили в доме Ратькова-Рожнова на Кирочной 32
: там было две соединенные квартиры. В  той части квартиры, которая выходила
во двор, был  длинный коридор,  и я  умудрялась несколько лет продолжать там
свою любимую игру с тяжелым мячиком и палкой, а когда никто не видел, играла
в единственную еще оставшуюся куклу. До пятого класса мы учились дома; у нас
была классная комната с партами и  черной доской, все шло  по  гимназической
программе плюс уроки французского, немецкого и английского.  Два воскресенья
в  месяц к четырем  часам дня мы ехали на Итальянскую  улицу, в дом министра
юстиции, где  Мария  Федоровна Щегловитова  устраивала танцкласс  для  своей
падчерицы Нюры Щегловитовой. Дни танцкласса были для меня сплошным счастьем.
Когда  мы   со  своей  Frдulein  Jaglitz,  снявши  шубы  и  ботики  внизу  в
швейцарской, всходили в легких розовых или голубых платьях, в туго натянутых
светлых  чулках  и  обутые  в  белые  лайковые  туфли  (а  иногда  и  черные
лакированные,  но  это,  увы,  было  редко  --  мне  они  казались  особенно
шикарными) и в  белых,  правда  очень  тонких, нитяных перчатках (вот  их  я
просто ненавидела, и сразу после урока стягивала с рук) -- вверх по шикарной
и  торжественной  лестнице, и уже  слышалось, как тапер  за роялем разминает
руки и что-то  наигрывает, и вот-вот сейчас войдем  в зал -- эти минуты были
каждый раз особенными. Что бы  ни  было на  неделе -- сейчас  был  праздник:
любимые  танцы,  чай  за длинным  столом  и  потом  нескончаемые  игры,  где
разрешалось бегать, кричать и шуметь вволю по всему первому этажу.
 Таким же праздником было для меня и учение в гимназии (гимназия княгини
Оболенской,  Басков пер.  8) ; кроме математики,  в которой я никогда просто
ничего не понимала  (только с  геометрией было полегче -- помогали чертежи),
все остальные  предметы  мне  казались интересными, и тут я  обычно получала
отличные отметки. У нас были великолепные преподаватели -- пожалуй, лучшие в
Петербурге!  Из них на всю жизнь осталась в памяти Евгения  Петровна  Струве
(девичья фамилия -- Фоминых). Она нам преподавала не  только русский  язык и
русскую литературу "на высшем уровне"  (неприятное современное выражение  --
однако тут оно подходит), она еще учила нас жизни,  пыталась предупреждать о
том, что, может быть, дальше не все будет так нарядно, так изящно и прилично
в  нашей судьбе; она учила нас  также  употреблять по-русски разнообразный и
живой словарь... Та  ученица, которая, не  дай Бог,  начинала ответ со слов:
"Это тогда, когда...", дальше уж и не могла  отвечать -- Евгения Петровна ей
сразу говорила : "Садитесь".
 Мы учили два  иностранных языка в гимназии : немецкий  и французский, и
оба  преподавателя -- Иван  Иванович Фидлер  и Monsieur Lerat - вели уроки с
блеском. На этих уроках я была всегда из первых;  помню, как в шестом классе
мы  на  голоса  вслух  читали  Марию  Стюарт Шиллера - и  все - все  отлично
понимали.
 А, главное, были подруги и были перемены - и тут уж на большой перемене
я  веселилась вовсю  в  громадном зале  -  окружающий  меня  гомон  голосов,
хождение  "в обнимку", которое, в общем, разрешалось...  Все было чудно, все
было громоотводом от, пожалуй, слишком строгого домашнего уклада.
 Были и другие счастливые минуты, и тут я должна отдать должное  матери.
Когда  мне было  одиннадцать лет, а  сестре тринадцать,  у  нас  уже имелись
абонемент на Вагнеровский цикл в Мариинском, абонемент на концерты Зилоти  в
Дворянском Собрании, а позже и на концерты Сергея Кусевицкого. Одно из самых
страшных  наказаний для  нас  было  --  "не пойдешь  на концерт!", этого  мы
опасались больше всего. Мы всегда сидели на  "красных диванах" в  Дворянском
Собрании, вдоль стены на уровне пятого или  шестого ряда - это были отличные
места,  и я ужасно гордилась тем,  что там сижу! Через несколько  лет Зилоти
случайно  узнал  от нашего друга, пианиста Гавриила Ивановича  Романовского,
кто мы, и воскликнул : "Ну, наконец-то я узнал, кто эти девочки в бантах!"
 Когда мы были  с  сестрой в  шестом классе, у нас по воскресеньям стала
появляться учительница рисования Екатерина Александровна Вахтер; ей было лет
за  пятьдесят,  была  она со следами былой  красоты, но уже увядшая - тихая,
скромная,  и  всем  у нас она понравилась, ее начали  приглашать  к завтраку
после урока, и  она стала своим  человеком в доме. Через некоторое время она
ввела в наш дом  своего  друга, довольно известного художника Яна Францевича
Ционглинского. Это  был  человек  обаятельнейший,  энтузиаст  по  натуре,  с
громким говором, высокий, плотный, с чисто польским лицом и ярко  выраженным
польским акцентом. Он сразу всех  очаровал -- ведь до этого ни одного поляка
у  нас никогда не бывало,  да  и он  был  первый настоящий  художник-богема,
которого  мы  близко  узнали. Вскоре  за  ним появились  и  другие поляки  :
красавец  Заремба  с  шапкой  серебряных  волос,  инженер  Тадеуш  Францевич
Шимкевич, и все эти люди внесли свое особое нечто -- они были иной культуры,
хотя и обрусевшие, однако лучше умели оценить вещи и, особенно, искусство --
вкусы у них во  всем  были  иные. Они все играли --  кто  на рояле,  кто  на
скрипке --  и  стали  принимать живое участие в  музыкальных вечерах в нашем
доме. Ционглинский  был чистой  воды  импрессионист,  писал  приятные, яркие
этюды, особенно в Италии, куда часто ездил.
 У него была в  Петербурге студия и немало учеников, а в  1912 г. он был
избран  членом Академии Художеств и получил в Академии чудную мастерскую. Мы
вскоре были  как-то вечером туда  приглашены -- мастерская была громадная, и
Ян  Францевич  радовался, как  малый  ребенок.  Кроме  этюдов на стенах были
развешены и  чудесные испанские афиши  боя быков; в качестве  мебели  стояло
несколько кухонных табуреток, деревянный грубый стол и посередине мастерской
-- роскошный  рояль Стейнвей.  Вид из окна мастерской на  вечерний Петербург
был прекрасный.
 Через Е.А. Вахтер к нам попал и ее племянник Александр Рубцов, странный
и диковатый  молодой человек,  ученик  Академии  Художеств,  а  он,  в  свою
очередь,  привел  совсем  уж удивительное  существо,  тоже ученика Академии,
латыша Матвея -- это была, видно, его фамилия или псевдоним -- я так никогда
и не разобрала. Он почти всегда молчал, стоял в сторонке, садился за стол на
"наш" конец и чаще всего рядом со мной -- видно я его ничем не пугала.
 У меня был, как и полагалось девице, альбом, и вот все они мне в альбом
делали рисунки  и писали стихи. Матвей одним из  первых  в России  переводил
древние  китайские стихи и печатал их в каком-то очень изысканном альманахе,
про  который  мало  кто  знал. Увы,  мой  альбом  в  революционную  заваруху
потерялся, и  все эти рисунки, как и чудесные  стихи Матвея,  пропали. Много
позже, уж в 1918 г.,  я попала на выставку современного  искусства в галерее
недалеко от  Сенатской  площади:  там  я, увидев  несколько полотен  Матвея,
буквально  бросилась к хозяйке галереи, весьма эффектной даме,  чтобы купить
--  но  оказалось,  что  все  немногое, что  осталось от  этого талантливого
художника -- либо в музеях в Риге, либо в частных коллекциях. А сам он где ?
Он от нас как-то  внезапно  исчез, и  после смерти Ционглинского  и  отъезда
Рубцова  в Тунис[*] - негде было  и  узнать.  Оказалось, что он в
конце войны  умер  от голодного  тифа; он всегда ото всех скрывал, насколько
сильно он нуждался, и  вот еще совсем молодым погиб. Навсегда мне эта смерть
осталась укором -- как же мы не знали его беды, не угадали, не помогли ?..
 Так шла жизнь.  У нас бывало  интересное общество, музыкальные вечера в
нашем доме были всегда неплохи,  и вот как-то один из  видных представителей
юридического мира (большинство из них попадало в наш дом через Щегловитовых,
у  которых моя мать постоянно бывала, и где тоже много  музицировали), некто
В.Н. Корсак, Генеральный Прокурор  Петербургской Палаты,  человек немолодой,
высокий и  торжественный,  привел  к  нам  и  представил  своего племянника,
молодого  композитора и пианиста,  уже  начинавшего  греметь в Петербурге, и
этот племянник был...


СЕРГЕЙ ПРОКОФЬЕВ


 Мы с сестрой только  что вошли в  переднюю после гимназии, а тут  сразу
позвонили, лакей открыл и  вошли Корсак и Прокофьев.  Я была страшно смущена
--  на полу  валялась школьная сумка,  я была еще в коричневом гимназическом
платье  и  черном  переднике, да  и  на  ладони левой руки  синело громадное
чернильное пятно. Корсак мне сказал что-то вроде "ну вот, познакомьтесь, это
наш  Сережа",  и  я  молча  сделала реверанс Прокофьеву и подала  ему  руку,
старательно пытаясь скрыть левую.
 Потом мы с сестрой переоделись в домашнее платье и, причесавшись, вышли
в гостиную. Мы уже знали о Прокофьеве, но вряд ли тогда было ясно, что к нам
в дом попал один из величайших композиторов и музыкантов нашего времени,  --
именно "нашего" в прямом смысле слова  - он был одного  поколения  со мною и
сестрой. Играл  ли  он  у нас в это первое посещение ? Думаю, что да, но это
было  как-то  так,  официально  --  пришел  молодой  человек,  еще никому  и
неизвестный  (как это думала тогда моя мать), ну и пусть сыграет и  покажет,
что он умеет...
 Тогда Прокофьеву  было 19 лет, он был высокого роста, очень худощавый и
узкоплечий, небольшая  светлая голова на несколько длинной шее была  хорошей
округлой формы; на первый взгляд лицо  его казалось некрасивым, особенно низ
лица. Зато светлые  серые  глаза поражали пристальностью взгляда  и каким-то
особенным блеском.
 Все  наши  "кавалеры"  (употребляю  это  уж,  собственно,  вышедшее  из
употребления слово, но тогда, в те годы,  которые  можно  назвать последними
годами "ancien rйgime", это было  еще совсем обычное и привычное слово  -- у
каждой  девочки-подростка  были  такие  "вздыхатели",  которые  "ухаживали",
которые были "неравнодушны", ну, а девочки  делали равнодушное  лицо, и  все
это  было абсолютно  чинно и скромно)  -- все  они  были в  мундирах -- либо
Правоведения, либо Пажеского Корпуса, либо Морского, а этот молодой музыкант
был  в  визитке и полосатых серых брюках, с белым  платком -- углом  в левом
кармашке  и  (о  ужас!)  был  надушен  духами  Guerlain!  Словом,  это  было
невиданное  для  нас  явление,  однако  привел  его Корсак, а мать  его была
Раевская -- сказать тут было нечего.
 Когда они оба уходили, Прокофьев внезапно сказал мне тихонько, уж почти
выходя в прихожую  : "А кляксу на левой руке я отлично видел!" Мне это очень
было обидно, я нашла, что это ничуть  не мило, -- ну, видал и  молчи,  и это
чернильное пятно довольно долго стояло между нами.
 Но он  начал  у нас бывать -  сперва скорее на  музыкальных  вечерах, и
первое время был между взрослыми  и  нами. Он  уже и тогда, в юном возрасте,
был избалован преклонением, которым его окружали в  Консерватории  -- и  его
преподаватели, как  Есинова или  Лядов,  считавшие его музыкальным гением, и
консерваторские девицы.  Это  была  совсем  особая  категория  девиц, ничего
общего  с  нами,   собственно,  не  имевших,  ни  гувернанток,  ни  "частных
учителей",  как мы;  ходившие завтракать в  "столовку" и жившие совсем иной,
самостоятельной  и  независимой   жизнью;  так   вот  эти  девицы   окружали
Прокофьева,  бывали  на  всех  его  концертах  или публичных  экзаменах,  не
стесняясь  и не  без визга громко его  вызывали,  без  конца  звонили ему по
телефону -- словом, создавали вокруг него атмосферу восторга.
 Единственный сын матери, которая его слепо обожала с  малых лет. Поняв,
что он  не  только  вундеркинд  (Прокофьев был  в виде исключения  принят  в
Петербургскую консерваторию  тринадцати  лет), а и будущий великий музыкант,
-- он был уверен, что  все для него,  а  если  что и не дается, то тем хуже,
сами потом жалеть будут! Как многие  талантливые люди, он  обладал громадной
работоспособностью  : если он свое рабочее расписание не выполнил, то никуда
не выходил,  и ему  редко  приходилось "нагонять"  упущенное время  :  таких
пропусков у него, собственно, почти и не было.
 Что еще сказать  про  юного Прокофьева тех лет  ? Он умел  и  по-своему
развлекаться, играл  иногда  в  бридж с  молодой компанией, особенно у Олега
Субботина, сына видного инженера, с которым он у нас познакомился, и бывал у
него  вплоть до  конца войны 14-го  года. Олег был постарше нас всех и  даже
Прокофьева, красив, скромен, но без особого своего характера.
 Ходил  он  несколько  лет  подряд  заниматься  гимнастикой  в  общество
"Сокол", был там популярен и  даже сочинил  для своего Сокольского отделения
прелестный веселый марш, под который  гимнасты  проделывали свои упражнения.
Постепенно, с быстро растущей славой, его окружали и разные богатые  молодые
люди как, например, Борис Захаров, или же Борис Башкиров --интеллигентные  и
образованные  младшие  сыновья  именитого петербургского  купечества.  Были,
конечно, среди его  друзей и музыканты как, например, Мясковский, старше его
лет  на десять, которому Прокофьев много помогал, особенно в оркестровке его
произведений.
 Мне было лет четырнадцать, когда Прокофьев попал к нам в дом.
 Постепенно мы к нему привыкли, и слава его, как музыканта, в нашем доме
вполне утвердилась  -- однако  всегда казалось, что он что-то делает не так,
не  обычно -  может даже внезапно кому-нибудь нагрубить;  мы звали его между
собой "марсианин", но его появления у нас, все более частые, стали обычны. У
нас  тогда часто  бывал пианист Гаврила  Иванович  Романовский  --  моя мать
начала брать у него уроки на рояле; ему было лет за сорок, не меньше; был он
сыном священника, играл  приятно и  проникновенно,  и нередко  участвовал  в
маминых  музыкальных  вечерах.   В  его   репертуар   входили  обычно  Григ,
Чайковский, Шопен,  а иногда Бах или  Лист.  Давал  он  два-три концерта  за
сезон,  обыкновенно  в  малом  зале  Консерватории, жил  уроками музыки, был
богема и кутила, и не прочь выпить, однако слыл в довоенном Петербурге одним
из признанных пианистов. И вот, в 1912 г. или весной 1913 г. Романовский под
влиянием  моей  матери согласился  исполнить  на своем  концерте  две  пьесы
Прокофьева; это было в первый раз, что на чьем-то концерте, да еще известным
пианистом, исполнялись вещи Прокофьева.  Народу было  на концерте  много  (в
малом  зале Консерватории),  были, конечно, и музыкальные критики, и  царило
общее настроение ожидания. Романовский сыграл две вещи :  кажется, Ригодон и
еще,  может,  Мимолетности;  успех был,  стали вызывать: "Автора,  автора!".
Прокофьев  вышел  и,  став  перед  первым  рядом,  как-то   смешно  и  боком
поклонился.  Мама  в антракте прошла за кулисы к Романовскому  (которому она
как  раз  подносила  в чудном букете тяжелый  золотой  портсигар)  ; туда же
влетел  и  Прокофьев  ;  он подошел  к Романовскому  и  очень громко, как-то
особенно растягивая слова, сказал ему : "Неплохо, неплохо, Гаврила Иванович,
я  никак  не  думал, что вы  так хорошо сыграете!" Романовский, который  был
чрезвычайно вежлив и щепетилен, да еще страдал комплексом неполноценности --
как  человек,  выбившийся  сам  из  "поповичей",  --  буквально  затрясся  и
побледнел от такого комплимента! Маме пришлось долгое  время  улаживать этот
инцидент, а Прокофьев только ухмылялся и был  доволен. Летом того же года на
вокзале в  Павловске, куда  съезжалось много настоящих любителей музыки,  он
исполнял ;вой первый концерт  для фортепиано  --  ему и  шикали  и свистали,
кричали  :  "Это  не  музыка,  а  бред",  а  другая  часть  публики  безумно
аплодировала и вызывала  его; он был в восторге : "Вот это славно, это лучше
всяких статей в газетах!"

 ***

 Мы окончили гимназию, и на  лето была снята прекрасная  дача  в Гурзуфе
посреди парка. Там стояло в  зальце  недурное  пианино,  а з  полуподвальном
помещении было  две больших прохладных комнаты для гостей,  а  если и  их не
хватало, то в соседней гостинице нанималась комната.
 Лето было жаркое;  мы и  купались, и ходили всей компанией  на  дальние
прогулки в горы, а по  вечерам ездили в красочных барабанчиках,  запряженных
быстрыми татарскими лошадками, с  ухмыляющимся молодым татарином  на  особом
сидении  сзади -- в  Сууксу,  на пари :  кто скорее  прокатит туда и  назад?
Словом,  лето  было  сказочное, в  цветах, в кипарисах, с лунной дорожкой на
море по ночам. Мы только что  кончили  учиться, стали сразу барышнями, у нас
по очереди гостило много  интересных людей и... конечно, все. буквально все,
были влюблены. Это  лето  -- какой-то  особый,  легкий и волшебный период  в
нашей  семейной  жизни -- возможно потому. что  семейная эта жизнь проходила
все время на людях, и не было времени для "упреков, попреков и намеков".
 В   Гурзуф  приехал   к  нам   гостить  знаменитый   тогда  исполнитель
вагнеровских опер, Иван  Васильевич Ершов  : в  свое время его к нам  привел
Ционглинский,  его друг и страстный  поклонник.  Несколько  позже  приехал и
Прокофьев, ну, а помимо  них  приезжали  на короткое  время  милые правоведы
(наши обычные зимние танцоры), например, некий вечный студент Сергей Базавов
(о котором, может, и следует  вспомнить в  серии  кратких  записей,  которые
хотелось бы мне сделать  о разных отдельных людях, попавших в поле зрения за
долгую жизнь).
 По вечерам Ершов вполголоса  напевал под аккомпанемент мамы любимые  им
романсы  Брамса  или  Чайковского; иногда  Прокофьев внезапно подсаживался к
пианино и играл нам то, что мы тогда особенно любили, -- конечно, Вагнера --
увертюру к Таннгейзеру,  или к Мейстерзингерам, или  Шумана  -- Карнавал. На
скамеечке в парке  около нашей  дачи  каждый  вечер сидели любители музыки в
надежде услышать знаменитых тогда исполнителей. Часов в десять вечера, когда
спадет  жара, на  громадном  балконе  подавался  холодный ужин, а под  конец
появлялись  блюда с вишнями  или клубникой и, что еще вкуснее,  две огромные
плошки с домашней ледяной простоквашей.
 В конце лета я  получила первое в жизни предложение от человека, старше
меня  на  15 лет, -- в шестнадцать это казалось ужасно много; мой претендент
до  этого бывал только у мамы на приемных  днях, иногда играл на музыкальных
вечерах, и только  весной  начал подсаживаться и ко мне, но я  мало  на него
обращала  внимания.  Это   был  Кирилл   Осипович   Зайцев,   сын   богатого
петербургского    домовладельца,   человек    умный,   тонкий,    окончивший
Политехнический  институт  в  Петербурге и  Гейдельбергский университет,  по
специальности  экономист.  Он  был небольшого роста, красив,  с  прекрасными
синими  глазами. Его  мать  была еврейка  и красавица; этого своего старшего
сына она не просто любила, а прямо-таки боготворила.
 Когда  Кирилл Осипович мне вечером в парке сделал  предложение -- самое
настоящее, с объяснением в любви, я пришла  в полный восторг -- оказывается,
и