в  Москву  и добиться свидания  с  Игорем  Александровичем:  после
приговора я имела право на такое  свидание, а в свое  время его не получила.
Вскоре пришло  письмо от Владимира Николаевича  Беклемишева;  он писал,  что
если бы  я надумала  приехать в  Москву, то их  дом --  мой дом,  могу у них
прожить  сколько  понадобится.  Письмо  было  самое  дружеское;  я  пошла  к
Любищевым  его показать и...  неожиданно,  вдруг решила,  что  поеду.  Такая
поездка была явлением, казалось бы, простым, но меня это тогда потрясло, что
вот я... и поеду в Москву! Провинциальная рутина и меня затянула, и горизонт
мой ограничивался  хождением к  Любищевым, чтением слепым и сидением  в моей
мрачной хибарке за Ильинским Собором...
 Билет  в общий вагон  мне  купили  Любищевы; я,  конечно,  предупредила
Беклемишевых о  своем приезде, и вот вечером, часов в одиннадцать, очутилась
в  вагоне,  а  платформа   вокзала  была  буквально  запружена  ульяновскими
барышнями, провожавшими целый выпуск молодых офицеров  из Первого  Танкового
училища:  слезы,  песни,  цветы,  бокалы  шампанского.  Так  случилось,  что
полковник,  сопровождающий весь  этот выпуск  до места первой службы  --  на
чехословацкую границу, в местечко  Чоп, сидел  напротив меня, и все эти юные
курсанты,  только сегодня днем произведенные в  первый чин, прибегали к нему
из соседнего вагона,  дежурные что-то ему докладывали -- словом, этот отъезд
оказался веселым. Кругом меня в вагоне все были  возбужденные  молодые лица,
поразительно вежливый полковник, который стал меня занимать разговором почти
салонного типа... Я  уехала в Москву  на  свидание в тюрьме под крики: "Ура,
ура!  -- Пишите!" У всех моих спутников  в вагоне были умильные и, казалось,
славные лица. "Эх, полковник, а вы и не знаете, зачем я еду..." - "Зачем?" -
"Да вот сын студент, еду его навестить..."--"А, это хорошо, что студент; ах,
чудесная у нас молодежь!"
 Так  я  еду незаметно  и даже  в отличном  расположении духа в  Москву;
Никита меня  встречает на Казанском вокзале.  Огромный,  украшенный фресками
Лансере зал набит,  как улей; всюду люди, авоськи, солдатские лари, одеяла в
ремнях --  гомон, шум,  крики, милиционеры снуют между скамьями,  кого-то  у
меня на глазах  тащат. Толстая баба в вязаном платке на голове  и в ватнике,
надрываясь, орет, что вот  этот сейчас  ее  обокрал; дети  спят повсюду,  на
руках, на  лавках... Никита говорит: "Это всегда здесь так, идем, идем,  нам
еще далеко до Сокола"; и правда, путь в метро далекий, но вот и Сокол, а тут
за  углом  Первая Песчаная,  дом 3,  квартира 100; дом громадный,  с большим
внутренним двором; внизу парадной  сидит  суровая  вахтерша;  подымаемся  на
лифте  на пятый этаж, и дверь нам  открывает сам Владимир Николаевич; видно,
он уже нас ждет...
 Он громадного  роста,  седой, статный, красивое  лицо,  манеры  и говор
вельможи  -- неужели такие люди  еще  остались?! Он держит адресованную  мне
краткую  приветственную   речь,  потом,  помолчав,  добавляет   со  смешком:
"Предупреждаю: пока вы у нас, меня во всем слушаться, я ведь для вас старший
в роде, как вы знаете и как подтверждает  сам Ключевский". Выходит его жена,
милейшая  Нина Петровна  (про  нее особо  знаю  от Любищева,  он  ее  просто
боготворит, говорит, "такой второй женщины на свете нет"). А в столовой ждут
сыновья Беклемишева Тин и Митя -- старшему двадцать пять лет, младшему  года
двадцать  два. Они оба еще много выше,  нежели отец, и я внезапно конфужусь,
проклинаю  свой маленький рост. Садимся ужинать за круглый  стол  в  большой
столовой -- все чинно, но не натянуто,  все вкусно, все отлично приготовлено
и  красиво подано домработницей,  словом -- "все, как у людей"... Тут у  них
еще  живет  дальняя родственница, Александра Николаевна  Любимова  -- старая
девица, когда-то близко знавшая всех  Кривошеиных, из  них особенно любила и
знала она Ирину,  старшую вдовую сестру Игоря Александровича.  (Ирина  давно
скончалась, я ее не  знала,  а,  видно, она  была и умная, и  добрая.  Но...
когда-нибудь про Ирину особо).
 В свободное время  я гуляла по Москве, по улице Горького, по Арбату, да
и по Ленинградскому проспекту тоже. И вокруг дома на Песчаной. После грязных
улиц и жалких  витрин Ульяновска Москва казалась каким-то высшим достижением
шика и  prosperity.  я  любовалась бесконечными сортами хлеба  у  Филиппова,
входила  внутрь  --  нанюхаться  чудным  ароматом хорошо выпеченного  теста,
подробно изучала витрину небольшого продуктового магазина неподалеку от дома
Беклемишевых -- а там была всякая всячина: семга, икра, судаки, фрукты, вина
и  даже  несколько  бутылок  лучшего оливкового масла!  Я  была потрясена --
значит, это только в Ульяновске ничего нет? Контраст был ошеломляющий.
 Поразительная была атмосфера в  этом доме -- главным  образом  исходила
она от самого Владимира Николаевича -- а он вполне мог внушить некий трепет;
его  беседа за ранним ужином велась будто  и  в обыденном тоне -- однако его
природная  и незаметная  вежливость  прекрасно  воспитанного  человека,  его
полная осведомленность во всех областях  жизни, будь то биология, литература
или  живопись --  делали очевидным,  что говорит он не только иначе, чем все
остальные, сидевшие за столом, айв одному  ему присущем высшем регистре. При
том, что  знаменит  он был  работами  по борьбе  с  малярией, он был  из тех
русских  образованных бар-либералов,  которые,  казалось, все  читали,  всем
интересовались, про любой предмет могли говорить  авторитетно и увлекательно
-- думаю, век их кончился уж лет пятнадцать тому назад, эдак в 1965-70 гг.
 В  Беклемишевском доме все протекало  чинно, без  ухабов  --  казалось,
ничто  из окружающего в их  обиход не проникало; а  ведь они все четверо  по
мере сил и  таланта работали усердно и с  увлечением --  и  в том мире,  вне
квартиры,   то  одному,  то   другому   приходилось  преодолевать  серьезные
препятствия.
 Конечно, можно  сказать,  что  талант В.Н.  все же  был  оценен: был он
членом  Академии  Наук,  имел ордена --  два  ордена  Ленина,  еще  какие-то
советские,  два высоких ордена персидских; их мне показывала Нина Петровна и
объясняла, когда и за что Владимир Николаевич их получил.
 Персидские ордена были тоже связаны с борьбой против малярии; в 1942 г.
Владимир Николаевич был командирован Советским правительством в Иран (Персию
тогда)  с  научной  задачей  и  имел при  себе  некую  "буллу", дававшую ему
диктаторские права -- т.е. он мог входить  в любой дом,  в мечети, в бани, в
частные поместья -- и там искать очаги комаров; ему была дана стража, конвой
-- не то черкесы, не то казаки.
 Все, кто бывал у Беклемишевых, -- а это все  были  ученые  (их дом  был
кооперативный  --  Дом  Ученых, первый  кооперативный  дом вообще  в Москве,
только  что  отстроенный  архитектором В.  Афанасьевым),  и  все  их  соседи
собирали  "чагу"; это было  всеобщее увлечение: наросты на  осинах и березах
будто бы  излечивали рак. Даже Беклемишев искал  чагу  вокруг  своей дачи  в
лесу. Все сушили чагу, делали опыты, как ее заваривать, сколько пить...
 Погода стояла  неплохая, сухая,  не очень  холодная. Как-то я  заметила
небольшой  зеленый переулочек,  вроде аллеи,  там стояли  лари  и  торговали
всякой  ерундой. Я решила  разориться -- до того у меня было твердое решение
ничего себе в Москве не покупать -- к чему мне было? -- Но тут купила ваксу,
черную и коричневую, шнурки для ботинок и, кажется, несколько мотков штопки;
прошла еще подальше, и внезапно зеленая аллея открылась,  тут была небольшая
площадь, и  с  левой  руки выросла передо  мной чудесная ярко-белая церковь;
было около шести вечера, шла вечерня; на ступеньках сидели нищие.
 Я была поражена: так близко от громадных домов, магазинов, троллейбусов
-- и  такая очаровательная церковь,  а у  Беклемишевых  мне никто про нее не
рассказал...
 Я  вошла в церковь,  все внутри  было в отличном виде, стиль постройки,
лепки алтаря  -- все было позднего рококо,  золото так и сияло на ярко-синем
фоне;  молящихся было довольно много. Я побыла почти  до  конца вечерни, но,
боясь опоздать  к ужину, вышла; старая  нищенка молча  протянула руку,  я ей
положила какую-то монету, она внезапно схватила меня за рукав и как-то очень
быстро  проговорила:  "А ты не тужи,  не  бойся  --  вернется, вот  увидишь,
сбудется..." Конечно, в  эти годы  это  чуть ли не  безошибочно  можно  было
пожелать почти любой женщине, но я испугалась внезапности и резкости ее слов
и скорей побежала на Песчаную... Я потом еще  несколько раз  заходила  в эту
церковь; у  Беклемишевых  я  узнала, что  это "Багратионовская церковь".  Ее
собирались в шестидесятые годы, при Хрущеве, отдать на слом, но ее отстояли.
 На Кузнецкий Мост мы почему-то пошли не сразу, а через день после моего
приезда;  особенного  впечатления эта  Приемная в памяти не оставила. Сперва
ждали  в  обширном помещении,  где  были такие  же люди, как  в  Ульяновске.
Какие-то  старушки  в  бесцветно-скудной одежде,  мужчина средних  лет сидел
неподвижно,  будто больной... Мы с Никитой мало себя проявляли, как и прочие
"чающие".  Но  вот наш черед; в сравнительно небольшом  кабинете нас  принял
очередной полковник --  сперва  не хотел  обещать свидания, все повторял: "У
вас  нет вызова", -- Никита убеждал полковника, что свидание после приговора
является  законным,  и  что в  свое время я его не получила. Это  обсуждение
длилось  минут  десять  --  полковник  куда-то  уходил  внутрь  здания,  но,
вернувшись,  твердил  все  то же. Наконец  он умолк, давая  понять, что пора
уходить. Но теперь я тоже подала голос и, не торопясь, объяснила полковнику,
что  живу  в  Ульяновске,  что  специально для свидания с  мужем  приехала в
Москву, а  это  очень дорого, денег нет, и  пришлось взять взаймы, и что же?
Почему он  мне  отказывает?  Полковник  взял мое  прошение и  мрачно заявил:
"Ждите, ответ будет не раньше, чем через неделю, ничего не обещаю".
 Ответ пришел через десять дней, и там было сказано: "Свидание завтра  в
Бутырской тюрьме,  явиться ровно к 10-ти часам утра". Перед выездом  из дому
глотаю чашку горячего чая, Нина Петровна сует мне в  сумочку коробку сахара,
пропитанного валидолом, мы с Никитой едем в метро. Станция Новослободская...
 Входим в старинное здание тюрьмы, просмотр бумаг --  проходите. Направо
от  входа  большая  комната  -- светлая,  громадное окно с тяжелой  чугунной
решеткой; вдоль стены, под окном  и до  входной двери -- скамейки -- тут уже
много народа, почти  полно, но мы находим  себе  место под окном.  В глубине
помещения, слева, установлены решетки, через которые происходят свидания, --
а в  правой стене, в глубине -- оконце, из него дежурный выкликает  фамилии;
ему  и надо  отдать вызов на  свидание.  Из окошка голос  говорит:  "Ждите".
Сажусь опять рядом с Никитой.
 Через полчаса торопливо  входит молодая женщина, с ней девочка лет пяти
--  они  обе вклиниваются  рядом  с  нами на  скамейку;  молодая дама, очень
приятная  на вид, идет к дальнему окошку и  дает там  какую-то бумагу, ведет
переговоры  с вертухаем и опять  садится  рядом  со  мной; но вот  справа от
длинной  скамейки, на которой мы все сидим, внезапно открывается малюсенькое
оконце -- я его  раньше просто не заметила; внутри  кто-то стучит пальцем по
деревянной раме и вызывает кого-то; молодая  дама встает, вынимает из  сумки
паспорт и делает шаг по направлению  к оконцу -- но внезапно девочка прыжком
следует  за матерью и дико, нелепо, громко кричит, захлебываясь  от страха и
волнения  и  складывая  молитвенно  руки:  "Мама,  ма-а-а-ма!  Не  давай  им
паспорта,  не  давай,  не  давай,  они не отдадут, мама, мама!  Не давай, не
давай!"
 Бедная  мама, бедные мы! Мать старается ее успокоить, говорит  не очень
громко, но так, чтобы  все слышали, ведь ее  ответ и служащие  слышат: "Нет,
нет, Наташенька,  не  бойся, ничего не  будет, паспорт отдадут, вот ты  сама
увидишь, не бойся, не бойся".
 Она усаживает  девочку назад  на скамейку, подходит к тому малюсенькому
окошечку,  куда  с трудом проходит  рука,  просовывает паспорт. Оттуда голос
тихо произносит: "Положите  сто рублей".  Сто рублей у ней зажаты в руке,  и
она их продвигает внутрь оконца.
 Значит есть заключенные, имеющие право получать из дому деньги? Этого я
тогда не знала и была поражена.
 Время идет, скоро двенадцать, кое-кого  из сидящих начинают вызывать на
свидание к  решетке,  стараюсь  не смотреть в  ту сторону  --  что-то  вроде
зоологического  сада: "Рук за решетку не просовывать, зверям в клетку ничего
съедобного не давать"...
 Пятилетняя Наташенька притулилась к матери и подремывает -- ей,  видно,
все  ужасно надоело,  скучно, хочется домой; она вдруг встает  и, неожиданно
выступив на середину комнаты, потягивается и внятно произносит: "А хотите, я
вам скажу  стихи?" Все молчат, легкие улыбки и... Наташенька мило,  ни капли
не  стесняясь, читает  какие-то  детские стихи, не то про котят, не  то  про
медвежат.  Надо сказать, она  отлично,  по-детски и  без  всякого  кривляния
читает стихи, и когда ей  все  чуть-чуть  потихоньку  аплодируют, изображает
маленький реверанс.  Она улыбается, ей весело,  и объявляет всем:  "Сейчас я
вам станцую танец!" -- и начинает танцевать -- наверно, ее в садике учили. У
ней очень хорошо получается. Общее  умиление, какая милая девочка, и как она
у всех на минутку сумела отогнать черные мысли...
 Танец кончается, но девочка  все  стоит посередине  комнаты,  и вот она
принимает  позу: изящно  отставляет  одну  ногу  назад,  поднимает  руку  и,
показывая пальцем  на то малое окошко,  особым  каким-то  шаманским говорком
протяжно выкрикивает: "А в этом ящике живет мой папа! Там его квартирка! Это
мой папа живет  в этом  ящике!"  Мать  вскочила, лицо белое,  сажает девочку
назад на скамейку -- воцаряется тишина...
 Свидания продолжаются уже второй  час, скоро конец  приема... а  нас не
вызывают; молодая дама  с девочкой  тоже  уходят,  дама  мне  слегка  кивает
головой на прощание.
 Иногда  из   сеней  проходят  по  коридору  военные,   двери   щелкают,
закрываясь, и они  уходят внутрь здания, позвякивая ключами  ;  мы с Никитой
сидим,  не  двигаясь, как в злой  сказке...  Но ведь  ноябрь, день короткий,
начинает  смеркаться,  по приемной ложатся легкие тени, уж  почти пять часов
дня. Я вскакиваю,  быстро  подхожу к окну в дальнем углу, стучу  -- дежурный
нехотя открывает: "Послушайте, тут какое-то  недоразумение, у меня на вызове
сказано -- быть  точно  в десять утра,  вот  уж  семь  часов,  как мы  ждем,
узнайте,  в чем дело.  Скоро начнут закрывать -- что же  мне делать?"  Он не
сразу  отвечает:  "Раз  назначено свидание  -  значит,  будет".  "Прошу  вас
справиться, узнайте,  вам начальство скажет, в чем дело" Он говорит: "Сидите
и ждите". Еще проходит время,  уж  седьмой час, зажигают  на потолке скудные
лампы, все чаще из коридора  доносится  звон ключей - Хлоп! Дверь закрылась,
звон медленно и гармонично уходит далеко, внутрь Бутырки...
 Становится страшно  --  Что это? Капкан? Да кому он нужен? Но ведь  уже
пора домой - верно,  Беклемишевы с  ума сходят от  волнения; встать и просто
самим пойти к выходу? -- Но там все закрыто...
 Из  окошка доносится голос: "Подойдите  к  окну, гражданка", -- это  я,
никакой другой гражданки в приемной давно уже нет. Он  мне говорит: "Да, тут
чего-то напутали,  через полчаса свидание  будет". Что же дальше?  Еще минут
десять,  из  коридора  входит офицер:  "Это вы Кривошеина? " -  "Да,  да". -
"Идемте со мной".
 Он нас выводит в сени и оттуда в  тот таинственный коридор -щелк, дверь
закрылась,  потом  открывает  дверь  направо  в  коридоре,  зажигает   свет.
"Входите", -- мы с Никитой входим в совершенно пустую обширную комнату, даже
ни  одного стула нет.  Офицер  (очень  молодой  и  аккуратненький)  говорит:
"Какие-либо вопросы будут?" - "Да, отвечаю, - скажите, здесь есть поблизости
уборная?" Он  верно ожидал,  что я  стану  требовать,  возмущаться --  столь
тривиальный и,  верно,  необычный для него вопрос  его  смутил,  но он сразу
спохватывается:  "Вот здесь,  в  глубине".  Он ждет  меня,  Никиту. --  "Вас
позовут,  еще минут  десять..." Козыряет  и  уходит назад в коридор  - щелк!
Дверь  за ним закрылась; смотрю на часы,  уж без четверти семь, тихо, ничего
не слыхать --  мы с Никитой остаемся вдвоем, запертые внутри тюрьмы, в жутко
холодной комнате. Меня  сразу берет озноб; хожу, чтобы согреться,  из угла в
угол, время тянется невозможно.  Мы молчим.  Еще проходит двадцать минут  --
дверь  открывается,  какой-то дежурный говорит: "Идите на свидание,  ваш муж
прибыл", -- и мы идем  по коридору в  помещение для свиданий. Длинный  узкий
стол, стулья по две стороны стола. "Садитесь, руки держите на столе, никаких
рукопожатий,  ничего не передавать". Через минуту входит Игорь Александрович
в сопровождении стражника и садится против нас по ту сторону стола, стражник
садится неподалеку у стены на табуретке...
 Что  сейчас сказать  про это  единственное за  пять лет  свидание?  Оно
прошло  уныло, в состоянии полной растерянности всех троих;  оно принесло  с
собой  лишь  еще большее  опустошение и отчаяние.  Как только я села за этот
стол -- сразу почувствовала, что все, что я хотела сказать, рассказать -- за
десять часов  ожидания  в  приемной из  моей головы вылетело; я  болезненным
усилием  пыталась  восстановить  все  те  фразы,  которые,  казалось,  ловко
заготовила вчера вечером... нет, ничего не являлось. Я решила  не говорить о
том, что  нам  туго и тяжко живется,  что у меня нет  постоянного заработка;
говорить  "о  деле" было  запрещено,  называть знакомых, пожалуй,  лучше  не
надо... Я все же сумела в путанной  и бессвязной беседе  через стол сообщить
Игорю Александровичу во-первых, что мы побывали  с Никитой в Новодевичьем на
приеме у митрополита Николая  Крутицкого, что он обещал немедленно хлопотать
"и очень обнадежил" нас; второе,  что наш ближайший друг по  парижской жизни
-- Григорий  Николаевич Товстолес вернулся на родину "на двадцать пять лет".
Я знала, что Товстолес  в 51-м году был во Франции арестован и выслан, попал
в советский  сектор Берлина, через два  дня очутился  в тюрьме Моабит, где и
был военным  трибуналом приговорен на  двадцать пять лет как бывший участник
"Евразийского  Объединения"  и вывезен  в скотском  вагоне куда-то в дальние
лагеря.
 Конечно, тогда  я и предположить  не могла, что  через несколько лет, в
1956 г., милый Гриша Товстолес прямо из Тайшета явится к нам в Москву, где и
мы  только-только зацепились жить по "временной прописке".  Не знала и того,
что в тот день  свидания Марфино  забыли предупредить,  и  только  уж в пять
часов дня туда позвонили из Бутырки -- а дело было в субботу, в Марфино всех
повели  в баню, и вот  уже в седьмом  часу  Игоря  Александровича начальство
выхватило из бани, одело в какой-то костюм и помчало в "воронке" в Москву --
все это узналось потом, через целых три года.
 Мы  вернулись на Песчаную к десяти вечера, там были смятение и страх --
искать ли нас, а если и  утром не вернутся? Тин слабо пытался острить что-то
за столом пока мы с  Никитой ужинали, но Нина Петровна на него  взглянула, и
он умолк.
 Я прожила тогда в Москве шестнадцать или восемнадцать дней и уехала  не
сразу после  свидания в  Бутырке...  Внезапно для  меня  появилась  какая-то
надежда  на  более  успешные  хлопоты,  и это-то,  главным  образом, меня  и
задержало...  В  эту же  вторую часть моего пребывания на Песчаной я продала
свою  шубу.  Беклемишевым  про  эту  продажу  не  говорила, боясь,  что  они
постараются ее купить подороже, чтобы мне "подкинуть деньжат"...
 Новые хлопоты, по иному, неожиданному для меня руслу, подсказал Никита.
Оказалось,  до меня  приезжал  в Москву из  Одессы, где  он жил с 1947 г.  и
работал  там  в  Семинарии,  Николай Алексеевич  Полторацкий,  друг  Кирилла
Кривошеина, бывший  председатель  Фотиевского  Братства в Париже.  Он Никиту
зн