и  насильно  будут  увозить  в  СССР  людей,  подлежащих
"репатриации". И вот 12-го  ноября 1947 г. французская полиция -- около 2000
человек  с  танками -- окружила  Beauregard,  где  тогда проживало около 600
советских граждан, и произвела обыск и опрос всех этих людей. Результат этой
обширной акции  был просто ничтожный -  выйти из лагеря захотела только одна
особа,  некая Свечинина: она с  двумя детьми была снята с поезда, увозившего
из Франции  новых  советских граждан, по просьбе мужа, с которым  у  нее шел
развод; муж  не хотел допустить,  чтобы  она его детей увезла  из Франции --
словом, дело было чисто семейное, а не политическое!
 Было  ясно,  что  страница перевернулась,  что  "смутное  время"  скоро
кончится -- как?  Тревога, тревога, вот это было  тогда  главным чувством...
Играли, собирались, "изучали" - вот теперь и итог близко! Мы тогда перестали
всерьез  думать  об  отъезде из Франции, да  и заявления на отъезд еще и  не
подавали...[*]
 Холодная  война грянула и  у нас, на  me  Jean Goujon,  в добром старом
доме, которому уж было лет 150, да  и мы тут прожили почти двадцать лет... У
меня тогда, к концу войны,  появилась  довольно  редкая книга L'Evangile  du
Verseau  изданная  Французским  Теософским  обществом;  мне ее  подарил один
русский  врач-теософ. Это совсем  иная версия Евангелия  и  достаточно,  для
нашего  понимания, странная. Однако я  об этой  книге говорила  в Покровке с
П.Г.  Калининым.  Тот  очень заинтересовался  и  как-то,  уж  верно  в конце
октября, прислал свою невестку  из Покровки  за  книгой.  Я подошла  к полке
взять ее и... место книги оказалось  пустым,  так что между двумя  соседними
книгами  осталось непонятное  пустое пространство. Вечером я показала  Игорю
Александровичу, что  книгу кто-то взял; он  сперва  смеялся:  кто же мог  ее
похитить?  И тут мне  стало  ясно, совсем внезапно,  кто!  "Да у нас  в наше
отсутствие  делают обыски!"  -- "Глупости, глупости,  кто делает обыски?" --
"Да кто -- все та же rue des Saussaies".
 А наутро  Игорь Александрович стал искать ряд папок с делами и бумагами
для  третьего сборника Резистантского Вестника, да еще  что-то с рю Галлиера
-- нет, этих папок тоже нигде нет...
 В воскресенье с утра решили основательно перевернуть  всю квартиру -- я
подошла снова к полке, где раньше стояла  книга L'Evangile du Verseau и... о
чудо!  Она  тихо и  мирно  была дома, на  своем месте, только  была плохо, в
спешке, назад поставлена и сантиметра на 3-4 выглядывала наружу из  ряда.  А
из другой комнаты Игорь Александрович кричит: "Вот мои бумаги, нашел наконец
-они  ведь, оказывается, просто лежали на месте. Как же я их не заметил!" --
"Не лежали на месте, а  вернулись на место, да и моя теософская книжица тоже
уж снова дома!" И тут же, не  думая, -- вниз  к консьержке: "Скажите,  мадам
Pillard, когда  у  нас  в мое  отсутствие  делали  последний раз обыск?" Она
отвечает:  "Да, верно, в четверг, когда вы были на базаре". - "Как же это вы
так их пускаете?" -- "Я? Да ведь вы и  сами знаете, что я  служащая, не имею
права не дать  им ключа". Бегу назад,  бросаюсь к  комоду - так и есть - все
украдено,  последние  драгоценности,  которые  у  меня  оставались:  браслет
Елизаветинский, кольцо с прекрасным сапфиром, старинный  серебряный складень
-- все, все исчезло! А с кого теперь требовать!?


Высылка из Франции

 25-го ноября 1947 г. около 9-ти утра -- звонок в дверь. Открываю, стоят
двое; у этих людей во всем мире одинаковые лица сомневаться не приходится...
Просят  Игоря  Александровича  пройти с ними  на минутку (pour un moment)  в
комиссариат, но я  сразу спрашиваю: "Надолго ли?" - "Да нет, нет, к завтраку
вернется"   Однако,   прошу   подождать,   вытаскиваю   чемоданчик,    Игорь
Александрович собирает какой-то минимум  вещей и уходит с ними. Говори:  мне
по-русски: "К завтраку не ждите".
 Начинается  последний акт  перед  нашим отъездом в СССР.  В  это:  день
арестованы  во Франции по приказу министра внутренних дел Жюля Мока двадцать
четыре  "новых"  советских   гражданина.  В  числе  высланных  кроме   Игоря
Александровича были: А.П. Покотилов А.А. Угримов, Н.С. Качва, А.К. Палеолог,
С.Н. Сирии,  В.Е. Ковалев.  А.И.  Угримов,  А.И.  Марченко, А.А. Геник, М.Н.
Рыгалов,Н.В. Беляев. В.В. Толли, И.Ю. Церебежи, В.И. Пестовский, Розенкампф,
Л.Д. Любимов, Таня Розенкопф, Сабсай, В. Плихта, А. Гущин, Д. Белоусов и еще
два человека, фамилии которых я не помню.
 Шушу Угримов  тогда уже  жил в Аннеси, и  его оттуда почему-то привезли
в...  наручниках!  Все  они были свезены  к вечеру автобусом в Кэль  (против
Страсбурга на  немецкой стороне  Рейна)  и  потом вывезены в советскую  зону
Германии, а вскоре попали в пересыльный лагерь около Бранденбурга.
 Акция была произведена  Жюлем Моком  после  довольно-таки значительного
выступления французских коммунистов в  предместьях Парижа.  Надо думать, что
"Союз  Советских  Граждан"  вызывал  активное  отталкивание   у  французских
властей. Во Франции, где  осело столько  русских беженцев в 20-х годах, было
бесконечное  количество   всяких  союзов:   воронежских  кадетов,  смолянок,
витязей, "бывших" офицеров Лейб-Гвардии таких-то и таких-то полков -да разве
все  перечислишь. Но  их  никогда  полиция не трогала,  рассматривая  их как
полублаготворительные  организации.  Конечно. "Союз  Советских Граждан", его
собрания, его пресса носили уже характер чисто политический и могли казаться
центром  коммунистической пропаганды.  Вопрос: были ли они таковыми на самом
деле?
 Но  для  министра внутренних  дел тут  была возможность  отделаться  от
"нежелательного элемента", дать громкий  ответ  французской Коммунистической
Партии.
 Эта высылка дала повод советскому правительству направить ноту протеста
и показать, что она "защищает  советских граждан заграницей". В Бранденбурге
всей  группе  обещали,  что  скоро они  будут  на  родине,  а  пока...  надо
подождать. В Бранденбурге  никого не обижали, кормили и даже под конец стали
пускать группами в город.  Приезжал туда уполномоченный из  Переселенческого
отдела из Москвы, некто Пронин, один из более или менее приятных и приличных
людей из этого учреждения, и всем были даже назначены города,  где им жить и
работать, кому -- куда...
 На  мои плечи  в  этот  очень  трудный  период  пала большая тяжесть --
упрекать мне было некого, искать у кого-то поддержки -- трудно. Мне пришлось
взять Никиту из очень хорошей школы и отдать  его  в школу, организованную в
Париже при Союзе Советских Патриотов. Что же, эта школа была не  плохая, там
был  милейший директор Николай Николаевич Кнорринг, зять поэта  Бэк-Софиева.
Патрон Жан Лемерсье рвал  и метал; друзья, родные, знакомые? Тут  было много
разного.  Пожалуй,  самое резкое отношение к себе я встретила у  Кирилла, он
меня  только  что не проклял вслух, считая, что это все "мои затеи". Словом,
дыма и пороха вокруг меня было не мало.
 К тому же в эту весну вернулась из Греции моя  мачеха Елена Исаакиевна;
она  жила  то  у  Тани  Гревс,  то  у   меня.  Она  обожала   такие   острые
психологические  моменты,  во всем  принимала  активное участие,  и  одно из
главных дел,  которое  она  подняла и таки довела до  победного конца -  это
отъезд Тани Гревс  вместе  с нашей  группой  (семей  высланных  в  СССР 24-х
человек) в конце апреля 1948 г. Роль Таниного мужа в этой истории так навеки
и осталась для меня неясной... Человек  будто и приятный,  и милый, Ал.  Ал.
Федоров  сразу сказал, что он  никуда из Парижа  не поедет, во всяком случае
сейчас, ну, а позднее видно будет... Но это я забегаю вперед.
 Советский консул Абрамов начал сколачивать  нашу группу. Это  сделалось
не  сразу, некоторые семьи  жили в  провинции (в Ментоне, Аннеси, Бельфоре).
Дамы  специально  приезжали  в  Париж  --  словом,  коломыга наша  двигалась
медленно и тяжело;  с деньгами у большинства  было  неважно. Кое-кто  в  это
время  уехал  из Парижа,  но не на Восток, а просто  в Нью-Йорк  - эти были,
конечно, не из высланных, а из  тех, кого не трогали, кто  как раз  азартнее
всех восхвалял Советскую Россию. Работать в ООН,  в русский отдел,  уехал  с
семьей В.Б.  Сосинский (который  участвовал в  создании Вестника  Участников
Сопротивления) и его зять Вадим Андреев с женой и детьми. Потом уже,  в 1958
г., Сосинский приехал в Москву и, странно, мы с 1961 г. жили рядом с ним, на
одной площадке, в том же доме, в Измайлове.
 Вернусь  назад,  к рассказу  об отъезде  нашей  группы.  В  ней  были и
одиночки,  а именно:  Игорь  Константинович  Алексеев (сын Станиславского) с
дочкой  Ольгой, Хренников, сопровождавший некук прекрасную  даму --  дальний
родственник  плохого  композитора).  Татьяна  Валериановна Гревс -- всего 32
человека.  Из них детей  было двое Булацель, Лиза  и Алена, Татка  Угримова,
Никита Кривошеий и Ольга Алексеева; последней было  17 лет и она числилась в
Молодежной группе вместе с  Таней Толли, которой было уже лет 19. а была эта
Таня Толли - прямо красотка.
 Время шло,  и все, кто был в Бранденбурге, уехали в СССР в феврале 1948
г. и даже  уже  расселились по  местам, назначенным Переселенческим Отделом.
Игорь  Александрович  очутился в  городе  Ульяновске,  бывшем  Симбирске, на
родине Володи Ульянова. Я постоянно получала письма от Игоря Александровича,
так что про него все  же кое-что  знала, мне же  ему писать было трудно: мои
письма читались двумя цензурами, приходилось обдумывать каждое слово.


Отъезд в СССР

 Консул   Абрамов  глухо  нам  говорил  об  отъезде:  есть  препятствия,
осложнения.  Да  какие  же?  Он  неизменно  отвечал:  "Хлопочем,  хлопочем".
Настроение у нашей группы, где многие даже друг друга  не знали (например, я
совсем  не знала  семью  Толли,  а  также  Рыгаловых и жену Сирина, которая,
кстати, во время пути  на электроходе "Россия" и далее, в  Одессе, оказалась
очень  милой женщиной). становилось понемногу мрачнее  и напряженнее  : надо
было решиться или устраивать свою жизнь здесь на Западе, или скорее уезжать.
Эта  проблема стояла и передо мной: банк  Лазар  снова мне предлагал принять
меня на работу,  ждал ответа; Лемерсье мне  выплачивал ежемесячно деньги, но
этому скоро  должен был прийти конец.  Да и надо было  что-то  купить, а для
этого и что-то продать -- холодильник, мебель, книги - и пошить себе меховое
пальто,   шапку,   Никите   тоже   теплые   вещи,  кое-что  привезти   Игорю
Александровичу, который уехал без вещей с тем знаменитым чемоданчиком... Мои
советники де Фонтенэ и Ступницкий  покачивали  головой, говорили,  что нашей
семье  необходимо скорее соединиться.  Нервы  у меня были  перенапряжены,  с
Никитой  мне  было  трудно справиться, он, увы,  подпал под влияние одной из
двоюродных сестер Игоря  Александровича,  тоже  взявшей  советский  паспорт,
равно  как  ее  муж. Она  внушала  Никите, что  мои опасения  ни на  чем  не
основаны, что Сталин самый великий  и добрый человек в мире, и  всячески его
настраивала против  меня... Да,  "та" семья  меня недолюбливала --  глубокое
непонимание разделяло  нас  с  первого  дня.  А  эта вот  кузина была весьма
неглупа и по-купечески властна; в отсутствие Игоря Александровича  она сочла
возможным овладеть юной душой его сына.
 В  конце  марта  1948  г.  я,  вызвав Henri de Fontenay, объяснила ему:
необходимо что-то  предпринять,  чтобы  нам,  наконец,  разрешили  выезд  из
Франции. "Да кто же вам мешает?" - воскликнул он.
 --  "Вот  это-то  и надо  узнать,  тогда хоть что-то  станет яснее", --
возразила  я.  Фонтенэ  подумал   и  сказал:  "Я  знаю  одного  депутата  от
коммунистической  партии во  французской Палате,  я его  завтра  же  попрошу
сделать в Палате запрос о том, почему семьи советских  граждан, высланных из
Франции, не выпускают из Франции. Согласны? Буча, конечно, будет; может быть
"они"  и  поймут,  что  это  дело  поднято  вами, вы не  бойтесь". Подумала,
подумала -- говорю: "Давайте, налегайте -- все равно теперь назад хода нет".
 Так  оно  и произошло: ровно  через три дня  этот  депутат обратился  в
Палате  с официальным  запросом  к  министру внутренних  дел;  тот  с  места
ответил, что  в первый раз об этом слышит, но  немедленно наведет  справки и
даст  ответ.  На следующем же  заседании  Палаты был  дан  официальный ответ
правительства по этому делу,  а именно:  он, министр внутренних дел, никогда
не  слыхал  о  том,  что  y  семей 24-х  высланных  советских  граждан  есть
какие-либо  затруднения  с  выездом  из  Франции  и  что   это   несомненное
недоразумение. Пусть едут, куда хотят и когда  хотят,  препятствий никогда и
не было...
 Ровно через день  консул Абрамов экстренно  собрал всех,  кто из  нашей
группы был в Париже -- все  явились в консульство на бульваре Мальзерб ровно
к 5-ти часам. Я  пошла с Еленой Исаакиевной, которая тогда  жила  у меня  --
боялась возможных  неприятностей. Стеклось  нас немало: Рыгаловы, Толли, еще
человек  десять.   Абрамов  вышел  из  своего  кабинета  и,  поздоровавшись,
радостным голосом объявил: "Поздравляю, разрешение на въезд в СССР для вашей
группы  я получил сегодня утром".  Вот  и  оказалось,  что  "препятствия" со
стороны французского правительства в один день исчезли. Мне все было ясно, а
другие... что они подумали? Я никогда об этом ни с кем из них не говорила. О
запросе  в Палате Депутатов они, возможно, и знали, но со мной никто из  них
этого не связывал.
 Абрамов, который со мной  всегда был  подчеркнуто вежлив, попросил меня
первую зайти к  нему  в кабинет, и я вместе с мачехой пошла. Абрамов сказал,
что  отъезд будет примерно  через  месяц и что он просит меня, став во главе
всей группы,  заняться сборами, а по приезде в СССР взять на себя переговоры
с возможным начальством. Я, не растерявшись, сразу же ответила, что это  мне
не по силам и не по здоровью, а вот есть М.Н. Рыгалов,  человек решительный,
бодрый, ну и просто мужчина, и  что  я очень прошу, чтобы группу  возглавлял
он; спасибо, что хотели именно мне доверить столь нелегкое дело...
 Тут  мне показалось,  что  я как-то неловко  сижу  рядом  с мачехой  на
диванчике,  а когда я открыла  глаза, то где-то вдали смутно услыхала  голос
Елены Исаакиевны,  говорившей:  "Ну  вот, она  и глаза  уже  открыла, сейчас
совсем в себя  придет". Я  видела, как  Абрамов с перекошенным  лицом нервно
бегал  по кабинету из угла в угол,  кто-то еще  шлепал меня по щекам, мачеха
пыталась влить мне в рот какие-то капли... Оказалось, я  потеряла сознание и
была в глубоком  обмороке около  получаса,  если не  больше.  Минутами  всем
казалось, что я умерла; Абрамов от такого дела  совсем одурел ведь какой мог
получиться мировой  скандал! Ему, наверно,  мерещились  крупные  заголовки в
западных  газетах  всякого  толка  "Смерть в  кабинете советского консула!";
"Русская дама, бывшая эмигрантка, умирает  от сердечного припадка в кабинете
советского  консула!"  Понятно,  что  такой  конфуз   мог  повлиять  на  его
дальнейшую карьеру.
 Знаю,   что  как  только  меня  поставили  на  ноги,  служащие  консула
подхватили меня и понесли вниз  по лестнице... ноги мои болтались в воздухе.
Они  сунули меня вместе с мачехой в такси, еще кто-то из нашей группы поехал
вместе с нами. Меня внесли вверх по лестнице до нашей квартиры  и уложили на
диван в большой  комнате. где  еще так недавно  после Бухенвальда боролся со
смертью Игорь Александрович.
 Все пять следующих недель, до нашего отъезда из Франции, мачеха от меня
не отходила  и сутками не  ложилась спать. Годы войны Сопротивление, метание
то  туда,  то  сюда, последние  два  года с  1945  до  1947,  болезнь  Игоря
Александровича, высылка в  ноябре 1947  г.  -все, все вылилось сразу в  этом
никак  не запланированном, тяжелом нервном  заболевании, в столь театральном
сценарии  последних  дней пребывания  во Франции.  Целыми днями  я не  могла
говорить, не могла проглотить не то что ложку супа, но даже  ложечку чая; ни
днем, ни ночью не была я в состоянии оставаться  в комнате хотя бы на минуту
одна -- кричала, билась,  но... так никогда и не заплакала.  Не могла видеть
чужого человека -- страх был непобедимый.
 Никита жил все это время у тетки Игоря Александровича Ольги  Васильевны
Кривошеиной,  вышедшей  в  1926  г.  замуж  за Сергея Тимофеевича  Морозова.
Морозовы жили тогда в  отличном  "Русском Доме" имени о. Георгия Спасского в
Севре, под Парижем  Там к Никите все хорошо  относились. Он был единственным
обожаемым внуком, его порядочно баловали, и он начал слишком  уже шалить; да
ведь  и  было ему уже  13  лет,  возраст, конечно, трудный, ну,  да  и  дела
семейные были нелегкие, что и говорить!
 Когда  я  наконец  смогла  понемногу  вставать,  пришлось  почти  сразу
собираться  в  дальний  путь.  Мачехой  были куплены три плетеные корзины, и
началась  укладка. Говорили:  книг  не берите, все  равно  отнимут,  там  же
цензура,  и я  раздарила  бесконечное количество  ценных книг,  очень редкие
издания. Говорили:  не нагружайтесь лишними кастрюлями, сковородками и  т.п.
-- там купите, и  я  слушалась,  и  почти все хозяйственные вещи  бросила  в
Париже. Главную роль  в  этом играла мачеха, а ведь она  не желала мне  зла.
Когда я приехала в Ульяновск, где в те годы даже стакана нельзя было купить,
то локти кусала. Воля моя  была на корню подорвана  болезнью, я  была ужасно
слаба, с трудом училась снова ходить и даже связно говорить.
 Друзья   стали   приходить   прощаться;   впрочем,  немногие   решались
переступить  порог   нашего  "чумного"   дома.   Почему-то   особенно  помню
расстроенное лицо В. Алексинского; ведь уезжала навеки не только я, но и его
лучшие  друзья  Угримовы... За день до отъезда внезапно  пришел и сам патрон
Жан  Лемерсье,  мрачный, серый;  он  вдруг  заплакал и сказал: "Вот когда  я
понял, что каждое су, которое я в жизни заработал, весь мой завод,  все дело
-- всем я обязан только Кривошеину". Я ответила ему: "Месье Лемерсье, теперь
уже поздно, ничего все равно не вернуть".
 Отбытие было  назначено с Лионского  вокзала на  вечер 19-го или  20-го
апреля. Для нашей группы были зарезервированы два  вагона второго класса,  и
сопровождал  нас  служащий  консульства  Рязанцев  -- он  кое-как с  помощью
словаря кумекал по-французски. Мачеха ехала с нами -- проводить до  Марселя.
Платформа  была  загружена  провожающими.  Вот  вижу в окно  М.В.  Поленову,
Товстолеса, Ступницкого. А вот под окном  стоит  и  Шушу Федоров с  фоксиком
Топси под мышкой; Топси рвется к Тане Гревс  и  плачет, у Шушу лицо... ну, и
не  сказать,  какое! Что это  они делают? Зачем? -  Так навсегда  и осталось
загадкой. Сижу в одном купе  с Надеждой Владимировной  и мачехой, чтобы быть
всю ночь под  бдительным надзором,  -- голова у меня все еще неважная. Henri
de Fontenay и его жена довезли меня из дома до вокзала и сразу уехали. Henri
говорит: "Простите, слишком тяжело оставаться до конца".
 Поезд двигается  все скорее; начинается длинная ночь до Марселя, колеса
стучат,  в голове  у  меня  хаос,  солома.  Спать  немыслимо.  Посреди  ночи
потихоньку  выхожу в коридор - и  дальше, через  тамбур, в другой вагон. Тут
меня перехватывает из своего  куце  Вера Михайловна Толли, которую я почти и
не знаю -- добрейшая душа! Она меня усаживает рядом с собой, успокаивает  --
я болтаю чертову ерунду, хохочу... Но вот в дверях и мачеха с перекошенным с
испуга лицом  --  кто его  знает,  что  со мной, а она  крепко  спала  и  не
заметила... Верно, Рязанцев успел ее угостить из своей неизменной фляжки.
 Под утро задремываю, Никита спит в углу,  умаялся -- все спят. Въезжаем
на вокзал - это Марсель.  Солнце сияет, погода чудесная. Нас куда-то везут в
небольшом автобусе  --  кажется,  в  мэрию. Происходит нудная  выдача бумаг,
сдача  всех  денег.  Рязанцев то  исчезает, то  снова появляется. В  чем  же
заминка? Может нас  и  правда не хотят выпускать? Но вот часов  около десяти
опять  тот  же автобусик, едем в  порт  на  посадку  на  электроход "Россия"
который специ