грал в освобождении отца? Во
всяком случае,  так рисовалась  мне эта  его  роль  по  рассказам  Захарова,
который тоже  подробно знал  все это дело --  в то  время он  жил в Москве и
часто бывал на Глазовском.
 Несколько слов о моей судьбе и жизни в  Париже. В 1923 г. я развелась с
моим первым мужем,  Николаем  Ивановичем  Левицким. Все  время,  что  длился
развод,  жила у отца  в  Париже, твердо  решив, что никогда  больше замуж не
выйду. Однако в  1924 г., 1-го июня,  я вторично вступила в брак -- с Игорем
Александровичем Криво-шейным.
 В доме моего отца  мы стали постоянными посетителями. Я целиком вошла в
его новую  семью;  жизнь здесь шла не  без ухабов  и  всяких трудностей -- у
всех: у отца, у Елены Исаакиены, да и у  меня был свой "характер". Однако, в
общем, уживались мирно.
 Жизнь отца в эмиграции? -- Что ж,  обычная  жизнь эмигранта. Он  думал,
что получит крупные деньги  от  Викерса в  Лондоне,  но ничего, конечно,  не
получил, и дело ограничилось тем, что Франсис Бейкер -- ставший за это время
сэром Франсисом -- пригласил его к себе на дачу и был так же мил, как прежде
в Царицыне.
 Первые годы  отец  и мачеха  жили  в  полной  уверенности,  что вот-вот
вернутся на Глазовский, - а там  все еще  жили верные  мачехе ее  камеристка
Дуня  с мужем  Петром, и  старались  сохранить все то,  что с собою  не было
вывезено -- а хранить было что.
 Свои драгоценности Елена Исаакиевна сумела вывезти; все это  постепенно
продавалось и проедалось. Сперва был  pied-а-terre одной  из самых роскошных
гостиниц Парижа, потом квартира, тоже недурная, но уже поскромнее. И наконец
отец  и Елена  Исаакиевна поселились  в  скромной,  но  приличной  квартире,
полученной ими в  городском доме,  в одном из муниципальных  домов  дешевого
тарифа.   Отец   годами   работал   как  "ingйnieur-conseil"   на   каких-то
предприятиях, ездил  по делам в Бельгию, в Барселону,  и, хотя с трудом,  но
концы с  концами сводил. Народу у них в  доме  бывало все меньше, устраивать
приемы становилось уже трудно.
 Отец воспитывал Бобу  Гревса, которого  он  очень полюбил, а  Боба ведь
всегда  думал,  что Елена  Исаакиевна  его  родная мать. Он учился в Англии,
кончил экономический  факультет  в Кембридже, в 21  год  получил  британское
подданство и потом много лет работал в Александрии.
 Когда отец понял, что надежды вернуться нет? Думаю, после Кронштадского
восстания. Он тогда все бросил, поехал с Еленой Исаакиевной в Гельсингфорс с
тем, что  вот-вот...  -- и  он через  Бело-остров вернется  домой. Этого  не
случилось.
 С советской  стороны моим  отцом продолжали интересоваться; в 1925  или
1926  г. к нему  подослали некоего Владимира Богговута-Колломийцева, который
был  видным  советским  агентом;  он  представился  эмигрантом, членом Союза
воспитанников  Алексанровского Лицея,  членом  Монархического  союза  и  так
далее, и сумел  ловко втереться  в дела, которые вел  мой отец для  фирмы, в
которой работал.  В  один  прекрасный  день,  он  вынул из  кармана  готовый
советский паспорт на  имя отца --  с  предложением советского  правительства
вернуться в Москву и, как выразился Колломийцев,  "стать там полным хозяином
и диктатором  во  главе всей  промышленности",  которую без него-де никто не
может никак  наладить.  Отец дал  Колломийцеву  решительный отказ  куда-либо
ехать, кого  бы то ни было встречать и просил его больше не появляться. Этот
Колломийцев  позже снова  всплыл в момент  похищения  Кутепова, и  некоторые
французские  газеты указывали на него как на одного  из организаторов  этого
похищения. Но...  все  дело было очень  скоро замято, - Колломийцев  канул в
Лету.
 Мой  отец прочно осел, когда переехал  в последнюю  свою, удешевленного
типа, квартиру в районе Porte Champerret. По вечерам  он часто играл в бридж
- тогда бридж был в моде; иногда ходил в клуб Haussmann, коего был членом, и
там тоже играл в бридж; карты  он  очень любил, в винт научился играть уже в
восемь лет, но азарту никогда не поддавался, даже шутя.
 Работал он  по электронике, по телефонным поставкам в Китай - и чуть не
уехал в Шанхай  в  1926  г.  Дома  было  чисто,  прилично, Елена  Исаакиевна
ухаживала за ним  отменно, все  у него всегда было вычищено, выглажено; если
приходили гости -- угощение было  прекрасное, пусть  даже подчас и скромное,
когда с  деньгами  приходилось  туго. Почти  каждое лето отец ездил на  курс
лечения  в Виши. Францию  он знал давно,  и ему жизнь здесь очень нравилась;
были и французские друзья, не только русские эмигранты.
 Последние годы отец страдал сахарной болезнью и принужден был соблюдать
строгую диету. Он  скончался в ноябре  1938 г., проболев всего три дня,  а в
сущности  просто не  пережил "мюнхенских  событий".  Он  понимал, что  война
неизбежна, и все повторял: "Неужели еще раз пережить полный крах всего, нет,
на это уж нет больше сил!"
 На его похоронах было очень много народу, служил о. Василий Тимофеев (в
церкви Карловацкого толка,  где отец годами был  прихожанином); в надгробном
слове  о.  Василий  особенно остановился на том, что покойный не только  был
по-настоящему верующим православным, но  и  "строителем храмов",  - не было,
кажется, ни одного завода под  началом моего  отца, где  он  не  построил бы
храм.
 Когда-то Тэффи  такими  словами  начала  один короткий рассказ :  "Есть
человек,  и есть его  родственники". Вот  так случилось и после смерти моего
отца: главный  "человек" исчез  -- и  распалась парижская семья; мои  кузены
Мещерские, дико рассорившись со всеми, дорвали сразу и с мачехой, и со мной;
вскоре Елена Исаакиевна уехала в  Грецию к  дальним родственникам и застряла
там на всю войну; Боба Гревс,  которого я очень любила, жил уж в Александрии
- и весь наш парижский клан распался.
 Через   год,  когда  я  жила   летом  с  пятилетним  сыном  Никитой   в
Ellincourt-Ste-Marguerite,  в чудное, тихое сентябрьское  воскресенье -- над
деревней в три часа  дня раздался тревожный набат, и местный "tambour" пошел
по улицам нормандского села, выкрикивая приказ о всеобщей мобилизации.
 Мой отец, несмотря на то, что был вполне человеком 20-го века, вместе с
тем, всегда  сохранял  черты  и  манеры  дореволюционного  времени.  Он  был
обычного среднего роста, несколько  плотный (он сильно курил, а потом, в  32
года, в  один день курить бросил,  и  сразу --  не  то чтобы  потолстел,  но
раздался);  одевался очень просто и строго, но в Петербурге заказывал платье
у  лучших  портных (сперва у чеха Калины,  а потом у француза Henri), волосы
всю  жизнь  стриг  бобриком;  бороду   всегда  брил,  но  носил   небольшие,
английского фасона усы;  чрезвычайно близорукий, он  постоянно носил пенсне,
которое уже в эмиграции сменил на очки в роговой оправе.
 Лицом был  определенно  татарского типа,  с  заметными  скулами,  глаза
небольшие, но взгляд -- пристальный, даже, можно сказать, тяжелый; цвет лица
желтоватый; ходил несколько не уклюже, боком; в еде был скорее скромен, хотя
и  имел  свои  определенные вкусы:  так,  зеленый  салат, который  у  нас  в
Петербурге ежедневно  подавался за завтраком, всегда сам заправлял за столом
оливковым маслом  и  французским  винным  уксусом. За  завтраком всегда  пил
минеральную  воду Evian  и  стаканчик  французского вина Chвteau Laffite; за
столом сам  сидел  очень чинно,  чего  требовал и  от нас, детей;  с  особым
уважением всегда  относился к хлебу  на столе,  и  по возможности всегда его
"преломлял" рукой, а не резал ножом --  считал, что это предмет священный, и
что ножом его трогать нельзя.
 Детьми мы его видели редко, особенно в Сормове, когда мы с сестрой жили
по  своему  особому  детскому  расписанию;  но  когда  он  обедал в  большой
столовой,  подчас очень поздно,  нас водила  к нему наша  швейцарская бонна,
Mademoiselle Emma, с которой отец  всегда вежливо и любезно пошучивал, и нам
давал на особой ложечке кусок сахара  в черном кофе из чашки, и этот кусочек
назывался "un canard".
 За всю жизнь я всего  несколько раз  слышала,  чтобы он  повысил голос;
впрочем, бывали с ним внезапные припадки бешенства, когда он начинал кричать
или выгонять кого-то -- помню, что  я  случайно, еще девочкой, услыхала, как
он,  ужасно рассердившись,  выставлял из прихожей, просто  даже  выталкивал,
какого-то мастера, явившегося к нему в пьяном виде.
 Отец не  признавал  никакого  чинопоклонства, хотя,  наверно,  плохо бы
воспринял, если бы его  где-либо не  посадили по правую  руку от хозяйки. Он
считал, что обязан со всеми говорить ровно и терпеливо, расизма не признавал
ни в каком виде; однако сейчас, вспоминая его, его манеры, его молчаливость,
когда ему не хотелось или неинтересно было с кем-то говорить, -- думаю,  что
он все же был по натуре сноб, сам себе не отдавая в этом отчета!
 Он хорошо знал Европу -- часто бывал в Германии, во Франции и в Бельгии
еще до войны; но лучше  всего он знал заводскую и городскую Россию, а также,
по  воспоминаням своего  детства,  деревню -- и  крестьянскую,  и помещичью.
Каковы были его политические убеждения? Как ни  странно, но точно я этого не
знаю, думаю, однако, что он вполне искренне считал,  что монархический строй
все же лучше всего подходит России.
 Отец  с юных  лет страдал боязнью  пространства,  с возрастом  зна  все
усиливалась.  Он   страдал   также  от   жестоких  мигреней,   особенно   по
воскресеньям,  и  какой-то  немецкий врач  ему сказал, что  это классический
случай "Sonntagsmeigrдne", которой страдают люди  по воскресеньям, когда все
расписание дня меняется.
 Он отлично  знал  литературу,  особенно ценил Жуковского,  иногда и нам
читал его переводы вслух; из Некрасова  многое помнил наизусть и любил вслух
прочесть  Кому  на Руси  жить хорошо или же Русские женщины. В  музыке любил
старую сентиментальную оперу, и выше всех певцов ставил Федора Стравинского,
обладавшего поразительным басом, который  был любимцем студентов, когда отец
учился в Горном Институте.
 Таким  образом,  по своим  вкусам, понятиям,  отношению  к искусству, к
обществу он  был типичным человеком конца  19-го века -- со свойственной ему
декламацией,  народничеством,  отсутствием  интереса   к  новым,  не  вполне
понятным формам; в работе, в делах, в проведении в жизнь любого делового или
промышленного плана -- это был вполне новый для России человек, динамичный и
умелый;  не хочу этим сказать, что  он один  был таков,  --  конечно, были и
другие.
 Но  среди  этих  новых  людей  он,  пожалуй,  один   проделал  путь  от
помещичьего сына,  проведшего детство в  смоленской глуши, до того, что стал
во главе почти  всей  тяжелой промышленности России. Если бы не революция, и
если бы его план  промышленного треста  осуществился,  то,  думаю, он далеко
оставил  бы за  собой Форда,  с которым его сравнивали. Но этому  не суждено
было осуществиться.
 В 1910  или 1911 г.  отец  был  на большом благотворительном  вечере  в
Дворянском  Собрании в Москве; одним из "аттракционов" был шатер, где гадала
цыганка  (конечно,   это   была  дама  московского   "света").   Отец,   дав
соответствующий чек, вошел в шатер,  где сидела в роскошном цыганском наряде
молодая  дама в  черной маске.  Она ему предсказала, что его  ожидает вскоре
удача во всем, что, возможно, будет ему исключительное положение и роль -- а
затем новая  жена, новая семья;  потом,  позже, почему-то он принужден будет
уехать далеко --  в страну, где вокруг  всюду море, будет там жить скромно и
бедно, все состояние уйдет, и никогда больше он в Россию не вернется...
 Отец тогда только  посмеялся  гаданию светской дамы,  показавшемуся ему
неправдоподобным --  в  ту пору  он и не думал о разводе или о  какой-нибудь
новой семье, а  покинуть Россию и начать  жить в стране, где "со всех сторон
море" -- тоже звучало  нелепицей.  Однако это  предсказание сбылось, и ждать
было недолго!
 В какой-то мере, скромная жизнь,  которую он  вел  последние 8-10 лет в
Париже, была счастливее  прежней  - это в  плане, конечно, личном;  с Еленой
Исаакиевной ему было  жить  веселее;  разношерстная семья,  составившаяся из
детей Гревса, тоже была  забавной; он много  работал, да иначе  и нельзя ему
было,  так  как все драгоценности Елены  Исаакиевны были  бездумно проданы в
первые  годы эмиграции; но  никогда  я  не слышала, чтобы  он  жаловался  на
усталость или на то, что дела с разными  поставками мелкой техники -- скучны
и однообразны; он вообще не жаловался на судьбу  -- вздыхать и сетовать было
не  в  его  духе.  Первые  годы  эмиграции  он  как-то участвовал  в  разных
политических  объединениях,  был  членом  "Торгово-Промышленного  Комитета",
ходил на заседания. Но со временем от всего этого отошел.
 Мне  хотелось  запечатлеть его  образ, его  фигуру -- не  банальную, не
вполне привычную, но в какой-то мере очень характерную для его эпохи.


 ЧАСТЬ 1 -- РОССИЯ (1895--1919)

 ФРАНЦУЗСКОЕ ДЕТСТВО В СОРМОВЕ


 Мои  детские  годы  начинаются  и  кончаются  для  меня  в  Сормове,  в
директорском  доме -- до  этого я почти ничего  не  помню,  кроме  отдельных
картин или фраз.
 Смутно помню няню  Елену -- только ее лицо и, главное,  голос,  который
рассказывает и рассказывает, и ворожит. Из ее сказов ничего не сохранилось в
памяти, кроме бесконечного заговора от  лихоманки, - слов почти не осталось,
только  одна  концовка  : Идут навстречу девы, Девы,  чьи  вы  ? --  Иродовы
дочери!
 Мне  было четыре года, когда  няню  Елену  заменила  Mademoiselle Emma,
швейцарка из Невшателя, прожившая всю жизнь в России. Она была уже  немолода
в то время, мы с сестрой были ее  последними воспитанницами. Мадмуазель Эмма
спала с  нами  в нашей спальне,  нами обедала и  пила чай  в  нашей  детской
столовой;  она  же  с нами  гуляла, и когда мы  подросли  --  учила писать и
читать...  по-французски.  С  ее  приходом наша  детская  жизнь сразу как-то
устроилась, узаконилась и  изменилась. Появились  белые пикейные  платья,  а
также ужасные папильотки -- на них пребольно на ночь накручивались волосы, а
утром  был  особый обряд -- сниманье  папильоток и  накручиванье  на гладкую
полированную палку  (un bвton!) локонов! Наверху  головы закручивался крутой
"кок",  в  который продергивался  бант  в  виде бабочки,  а локоны в строгом
порядке распределялись вокруг головы и  вдоль щек. Было утреннее здорованье,
вечернее прощание, абсолютно приличное сидение вокруг стола за едой, словом,
вся жизнь  пошла по  некоему  ритуалу, которого  до  этого не  было  -  сюда
включались и прогулки, и грядки в саду  в "нашем"  уголке, который назывался
"le coin des lilas". Когда немного подросли,  начались обязательные вечерние
чтения  книг,  которые  мадмуазель Эмма  читала нам вслух  и,  надо сказать,
прекрасно читала! Мы очень скоро вполне вошли в этот размеренный европейский
ритм детской жизни, вперед знали, что будет, как пойдет день, и иной жизни и
иного  уклада и распорядка  уж  больше и  не мыслили. Наша мать ни  с чем не
спорила,  мадмуазель Эмма сумела наладить с ней хорошие отношения, и так как
мы  жили совсем отдельно в своих четырех детских комнатах, то наш мир  почти
не соприкасался с тем, что происходило вокруг; так началось  мое французское
детство, которое, вместе с  тем, и тесно связано с жизнью громадного завода,
с его особыми звуками,  уханьем, толчками тяжелого молота,  гудком утром в 7
часов, а также и с чудной музыкой волжских пароходов и их глубоких голосов.
 Директорский дом был старенький, деревянный, с крытым крылечком, сенями
и,  конечно,  мезонином.  Внизу было восемь комнат, из них  поменьше --  три
наши,  плюс  большой игральный  и гимнастический  зал  в  мезонине;  большая
столовая внизу была просторная, длинная  --  на Пасху или под Новый Год  там
помещалось более шестидесяти приглашенных.  Но самой  приятной  комнатой был
кабинет  отца; там,  на  большом  письменном  столе,  стоял телефон, на полу
лежали две медвежьи шкуры, на которых иногда  разрешалось  играть,  что было
превесело и создавало совсем особое настроение, -но, главное, там был чудный
громадный  камин. Он часто горел по вечерам,  и когда  у нас, бывало, гостил
мой  дядюшка,  Николай Николаевич Малама, мамин брат (артиллерийский офицер,
его часть одно время  стояла в Нижнем Новгороде), то  он  привозил из города
каштаны, и их калили на  огне в камине и тут же ели горячими, доставая их из
огня особыми щипцами. Это тоже было  очень  интересно, а  заодно  можно было
послушать "взрослые разговоры".
 Наша мадмуазель Эмма привезла с собой удивительную клетку с  колесом, в
которой  жила  ее любимая белка Бэлла-Белла; клетка  стояла  в нашей детской
столовой, и я  помню,  как я любовалась  бегающей  в колесе белочкой --  мне
казалось, что в этом было что-то сверхъестественное, что это особая белка, а
другие не умели бы так шибко бежать в круглом проволочном барабане. Вскоре и
у нас появились свои зверьки (кроме всегда жившего у нас пуделя Боя, который
был  умница, добряк и  был  старше моей  сестры на год).  Сперва  канарейки,
купленные  на  ярмарке в Нижнем; кенар чудно пел  свои трели,  и они вили  в
белых  шторах нашей спальни  гнезда.  Дальше появились попугайчики из породы
"неразлучных", а потом  и морские свинки,  жившие в  клетке в саду.  Все эти
друзья носили, конечно, только французские имена.
 Мы  с  сестрой много проводили времени в саду,  который был  не так  уж
велик,  но и  далеко не  мал.  Там была большая  оранжерея, где выращивались
артишоки, ранние  овощи, а  также  цветы и зеленые растения; с весны  в саду
появлялось  несколько  грядок, где  тоже  были цветы  и,  конечно,  огурцы и
помидоры. Был и наш уголок, где нам отвели две грядки; мы с  сестрой  всегда
сажали редис, но он, по-моему, ни разу не взошел.
 Когда мы  начали подрастать  и начали (обе  очень рано)  читать,  сразу
появились красные с  золотом книжки "Bibliothиque  Rose" с повестями графини
де Сегюр, дочки  Ростопчина, того самого, который сжег Москву  в 1812 г. Про
этот  жанр  детской  литературы  не  мало уж  говорено;  это были  рассказы,
написанные -- почти все -- в царствование Наполеона  III, когда  французская
буржуазия  наслаждалась своим благополучием  в тени Тюильрийского дворца.  В
этих книгах все благородные дети добры и отзывчивы, все "нувориши" вульгарны
и злы; но были и несчастные, бедные рабочие  или  крестьяне, и им  надо было
носить лекарства и бульон из курочки...  Все  это  мы  слушали по  вечерам в
чтении Mlle Emma, и нам казалось, что мы тоже живем где-то во Франции, среди
этих  девочек в кринолинах и их добродетельных  мамаш. У нас тогда появилась
такого же слащавого и  лживого рода  литература - например, Чарская, которой
мы в  возрасте  9-12  лет зачитывались. Но мы  и пели, и  танцевали  в нашей
детской, и все это были французские песенки, хороводы, французские считалки,
поговорки, детский театр Гиньол; да оно и понятно - в первый раз я попала на
целое лето во Францию, на Атлантический океан, в Аркашон,  в возрасте  шести
лет. Там, на пляже, а потом в Royan, мы знакомились с детьми "нашего круга",
и  там, естественно, продолжались те же  игры, те же хороводы,  что и дома в
Сормове. Наши мамаши сидели под палатками на пляже и вязали крючком ненужные
галстучки и воротнички или украшения на кресла. А к осени мы  возвращались в
Сормово и все шло заведенным порядком.
 Мы  ходили каждый день на  прогулку по "мосткам",  шли  мимо цехов, где
стучали,  вздыхали и шипели  машины;  на  грязной и  плохо  вымощенной улице
жалкие  лошади, понукаемые мрачными  мужиками  в  тулупах, тащили тяжеленные
части  будущих   машин;  мальчишки,  лет  12-ти  -  14-ти,  тоже  грязные  и
замусоленные,  в латниках, клепали на огне  раскаленные докрасна гайки  и  с
шипением ловко  остужали  их в чане  с водой...  Это  зрелище было  для нас,
детей,  вполне обычным,  вполне  нормальным, иногда  случалось,  что возница
застревал  на  дороге  со  своим грузом, и  тогда жестоко нахлестывал клячу,
чтобы  она  вытащила тяжелые дроги; помню, я  начала