и! Так ето  ж такое везение, братцы,  Теперь я спокоен, чего мне
бояться.  -- Я лично  обожаю спортивные  песни Высоцкого, продолжал Стас, не
отрывая глаз от гитары. -- Десять тысяч, и всего один забег остаался.  В это
время наш Бескудников Олег зазнаался. Я, мол, болен, бюллетеню, нету сил,  и
сгинул. Вот наш  тренер  мне  тогда  и предложил: беги,  мол. --  Ребята,  а
Кукина? -- весело воскликнула Женя Андровская  и запела:  Пусть полным полно
набиты мне в дорогу чемоданы,
     Память, грусть,  невозвращенные  долги. А я еду, а я еду за туманом, За
мечтою  и  за  запахом  тайги. Стас с грустью снял с себя  ремень,  поставил
гитару  на  пол и сказал с ностальгической тоской в голосе: -- Да, эту песню
можно  назвать эпиграфом  ко всей  жизни нашего поколения.  "Память, грусть,
невозвращенные долги" -- это все, что мы обрели. -- А помните  дискуссию  по
поводу  песни  Окуджавы "Девочка  плачет"? --  спросил  Борис, не дав  Стасу
продолжить начатый разговор.  -- Конечно, как же не помнить, -- сказала Юлия
Милютина. -- Я была на стороне Люды Борисовой. Она была категорически против
концепции этой песни. Там  помните? -- все плачут:  девочка  плачет -- шарик
улетел,  женщина  плачет  --  муж  ушел  к  другой, плачет  старуха --  мало
прожила...  Мы были  категорически против  такого  подхода к женщине. Почему
плачет?  Плакать  --  это пассивность, смирение.  "Нечего нам  плакать",  --
говорила Люда. -- "Не дамся!", -- вот мой девиз. Не дамся возрасту, не дамся
трудностям. Не дамся! --  Зато  сейчас  нам  не  до  таких споров.  Политика
заполонила наши души, -- сказала  Женя задумчиво. -- Но это  естественно, --
прервал ее  Боря. -- Времято какое!.. Мне  лично  ничего не хочется видеть и
слышать. Я бы смотрел только съезд депутатов и слушал их речи. А какие люди,
ребята!  Сахарова (!)  живьем  слышали и не только слышали,  но  видели  его
походку,  детское выражение его лица, какой-то застенчивый весь его облик. Я
вообще-то его  совсем другим  себе представлял, когда пасквили о нем писали.
-- Братцы, дорогие, мы же условились не говорить о политике! -- прервал Борю
весело   Александр   Дмитриевич,   встав   с    кресла.    --    Ну    Саша,
командноадминистративные методы сейчас не модны. Пусть люди говорят о том, о
чем хотят, -- сказала Инга, улыбаясь. -- А может, включим музыку и,  тряхнув
стариной,  потанцуем?  Помните  как   мы  "Леткуенку"  все  плясали?  Может,
попрыгаем?  --  Ингуся, -- тихо  шепнула  на  ухо Инге  Лина, -- я, пожалуй,
пойду. Сейчас здесь  одиннадцать,  в  Москве  семь.  Олег  может позвонить и
удивится, что я не дома.
     Инга Сергеевна недоуменно посмотрела на подругу и, повернувшись к мужу,
сказала тихо: -- Сашенька,  проводи,  пожалуйста, Лину. Александр Дмитриевич
хотел  выйти  с  Линой тихо,  "поанглийски",  но ничего  не  получилось. Все
остальные  гости со  словами:  "Уже  поздно, --  завтра  рабочий день", тоже
засобирались.
     Через  два  дня,  в  субботу,  когда  они пришли  домой после банкета в
ресторане, окрещенном народом "Поганкой" за сходство здания с грибом, тут же
раздался  телефонный звонок.  Анюта  сообщила,  что,  поскольку в  институте
большие финансовые трудности, ей не без удовольствия начальство предоставило
отпуск без сохранения  содержания  на месяц и, вероятнее всего, числа пятого
ноября они прилетят в Новосибирск.

x x x
     Седьмого ноября ни Анюта  ни  Игорь  на демонстрацию в Академгородке, в
которой  они  всегда любили участвовать, не пошли.  Инга  Сергеевна же  дала
Катюшке  связку разноцветных шаров и отправилась с ней на  улицу к булочной,
что на  Морском проспекте,  где  они  назначили  свидание с  дедушкой  после
прохождения  колонны   его  института  мимо   трибуны.  Перестройка,  вихрем
разрушавшая привычные  атрибуты прежней  официальной жизни, сказалась  и  на
отношении  к  этому, казалось, святому  дню. Руководители  советского района
Новосибирска   (в  состав  которого   входил  Академгородок),  не  привыкшие
раздумывать  над   проблемами   какого-либо  развития  и  изменения  унылой,
застоявшейся, бесцветной  жизни Академгородка,  тем более не утруждали  себя
заботой  о внесении  изменений  в  празднование  Седьмого ноября, и  без них
отработанное за много лет.
     И хотя повсюду в стране в этот день уже происходило многое  поновому, в
Академгородке "демонстрация  трудящихся"  с традиционной трибуной  замерзших
"лучших  людей района"  и  неуместными  лозунгами  вытащила  из  квартир его
обитателей  теперь  уже не по  зову идеи,  не  Из-за  страха перед партийным
начальством, а  только потому, что другого повода в этот  праздничный день у
них  не  было, чтоб  нарядно одеться, посмотреть  на людей и  себя показать.
Однако это искусственное самостимулирование  на фоне изменившегося отношения
к   праздновавшемуся   событию   создавало   атмосферу   всеобщего   уныния,
разочарования и неприкаянности.
     Как только Инга  Сергеевна с внучкой  выбрали удобное для наблюдения за
колоннами место, замерзший Александр Дмитриевич подошел к ним, и они весело,
почти  бегом отправились домой в тепло,  к праздничному  столу. В волнениях,
внешне прикрываемых праздничными застольями, приемом гостей и походами в Дом
ученых, незаметно пролетел месяц, и дети улетели обратно в Подмосковье.
     После их отъезда в квартире стало невыносимо пусто, тоскливо и одиноко.
Эта пустота для Инги Сергеевны  усугублялась еще и тем, что ей не нужно было
сидеть  каждую свободную  минуту  над диссертацией,  чем  она была постоянно
занята последние годы. Правда, нужно было засесть за проект программы нового
отдела,  но для этой работы она сейчас не чувствовала  в  себе никаких сил и
творческих потенций.
x x x
     Спустя несколько дней, в понедельник утром, когда Инга Сергеевна только
переступила  порог своего кабинета, раздался телефонный звонок.  -- Алло, --
услышала она,  подняв трубку,  --  можно ли пригласить Ингу Сергеевну? --  Я
слушаю. -- Это говорит референт академика  Остангова. Я  звоню по  поручению
Кирилла Всеволодовича  пригласить  вас выступить  у нас  на методологическом
семинаре, который  состоится на  следующей  неделе.  При  упоминании фамилии
Остангова  Инга Сергеевна так  разволновалась, что в какойто момент не могла
сообразить,  что  от  нее требуется.  -- Алло, алло?!  Вы меня  слышите?  --
повторяли в трубке. -- Сейчас Кирилл Всеволодович сам будет говорить с вами.
Инга  Сергеевна почувствовала, что трубка вотвот вывалится у нее  из рук. --
Алло! Это Инга Сергеевна?  -- услышала она голос, показавшийся ей совершенно
иным, чем тот, который звучал над ее ухом в самолете чуть более двух месяцев
назад. -- Да, это я, Кирилл Всеволодович!
     -- Рад вас слышать и, чтоб подтвердить, что вы пробудили во мне интерес
к  философии,  я  порекомендовал  пригласить  вас для  выступления на  нашем
традиционном  методологическом   семинаре.  Тему  можете  выбрать  любую  из
предпочитаемых вами, но я бы порекомендовал вам поделиться с моими коллегами
теми мыслями,  которые вы  излагали  мне,  -- говорил Остангов дружелюбно  и
почтительно.
     -- Простите, Кирилл Всеволодович, но это была чистой воды импровизация.
Это  совсем не то, чем я вообще-то занимаюсь. -- Нет,  нет, вы не правы. Это
все  очень глубоко, серьезно  и достойно обсуждения широкой общественностью.
Мне  думается,  что  философский семинар  -- это  именно та  форма,  которая
позволяет обсуждать нравственноэтические проблемы в обществе, особенно среди
представителей  естественных  наук,  каковыми  являются   сотрудники  нашего
института.  Наш ближайший семинар во  вторник на следующей неделе. Если этот
срок  противоречит  вашим  планам,  мы  можем  определить  другую  дату.  --
Благодарю вас  за приглашение, Кирилл Всеволодович. Я постараюсь, -- сказала
Инга Сергеевна с неуверенностью в голосе. -- Прекрасно. В понедельник с вами
свяжется  Ольга  Владимировна  --  мой  референт,  и,  если  ваши  планы  не
изменятся, во вторник за вами приедет мой  водитель. Большое спасибо.  Желаю
успехов.  Всего доброго. -- До свиданья, --  произнесла  она тихо и, положив
трубку, тут  же запрезирала себя за то, что не хватило смелости  отказаться.
Весь рабочий день после  этого звонка прошел неорганизованно, рассеянно. Она
не могла  отделаться от мысли о совершенной ею ошибке -- согласии  выступить
на семинаре,  к  чему  не считала  себя  готовой  ни  профессио  нально,  ни
морально.  Тем не  менее  она  взялась  за работу.  Было субботнее утро. Она
сидела за письменным  столом дома и на чистом листе бумаги  вывела  условное
(еще   не   определившееся  полностью)   название   доклада:   "Гуманитарная
интеллигенция и ее взаимоотношения с обществом".
     Перед  глазами  на  столе  лежали  последние  номера  журналов "Вопросы
философии", "Новый Мир", "Известия ЦК  КПСС". Она принялась листать 9й номер
"Вопросов философии" за 1990 год, в котором  ее внимание привлекла статья М.
С. Геллера "Первое предостережение --  удар хлыстом". Фамилия  автора мало о
чем  говорила,  и  она обратилась к последней странице  журнала, где  обычно
печатались справки об авторах. Справка свидетельствовала, что Геллер, Михаил
Яковлевич  -- доктор  исторических наук, профессор  Сорбонны  (Франция).  Из
редакционной  преамбулы  к  статье  следовало,  что  речь  в  ней  пойдет  о
малоизвестных  широкому  читателю  страницах  нашей  истории   1920х  годов,
связанных  с  начавшейся  в  тот  период политикой репрессий  и  гонений  на
инакомыслящую интеллигенцию.
     "С "высылкой"  философии,  --  отмечают  авторы  преамбулы, --  начался
период  сектантского   существования  коммунистической   идеологии.  В  этом
выразилось ее нежелание вести диалог с различными идейными течениями мировой
философской  мысли  и  культуры, приведшее в конце  концов к самоизоляции  и
догматизации  марксистской  теории".  Статья  представляла полные драматизма
картины  борьбы  интеллигенции за возможность быть полезной в своей стране в
тяжелый для  нее период. Одним из ярких примеров этому являлась рассказанная
автором   история  судьбы   Всероссийского   комитета   помощи   голодающим,
организованного по инициативе и  при непосредственном участии наиболее ярких
представителей интеллигенции России,  в том  числе М. Горького. Деятельность
комитета преследовала цель сбора материальных средств в  стране и за рубежом
для   оказания  продовольственной,  медицинской   и  другой  материальной  и
моральной помощи страдающим от голода. Наряду с этим вдохновленные надеждами
на демократизацию общества, связанную с  нэпом,  представители интеллигенции
активно  включились в разработку идей и концепций развития  всех  сфер жизни
общества.  Со своими идеями  выступали известные экономисты Чаянов, Бруцкус.
Представители  интеллигенции создавали новые  издания,  устраивали  диспуты,
выступали с предложениями, участвовали в дискуссиях.
     Однако,  боясь роста и влияния интеллигенции среди народа, руководители
государства  предприняли  "поход" против  нее, начав  с  обвинения  Комитета
помощи  голодающим  в  антисоветской  террористической  деятельности,  якобы
готовившей свержение  советской власти.  В августе  1921  года  ВЦИК  принял
решение о  его  роспуске  с  высылкой части  его членов  и организаторов  за
границу.  "Высылка  за  границу   как  наказание,  заменяющее  расстрел,  --
рассуждала  Инга Сергеевна, -- сколько  трагического смысла кроется  в таком
подходе именно к интеллигенции!"
     Один из  высылаемых вспоминал, --  отмечает  автор статьи,  --  что при
посадке на пароход  на  лицах  провожающих "было изумление и  тоска: ни один
человек, как  и мы сами, не мог, повидимому, понять  смысла нашего странного
наказания -- высылки за границу, -- в то время, когда  каждый  почел бы  для
себя за спасение уход из советского эдема". Какой, однако, на первый взгляд,
парадокс?! Но в том-то и  дело, что парадокса-то здесь никакого нет, а четко
и глубоко  продуманная акция, с учетом хорошего (надо отдать должное авторам
этой акции)  понимания социальной психологии российского общества. Они  этим
решением  убивали сразу не  двух  а даже трех зайцев.  Вопервых, высылка  --
более  "красивая"  мера  наказания для  мировой  общественности  людей,  чем
расстрел.  Троцкий  сам признался  в этом американской  журналистке,  назвав
высылку  вместо  расстрела более гуманной мерой. Правда, Сталин уже  позже о
красивых  названиях в  этих делах  не думал. Но  тогда  "на  заре  советской
власти",  особенно  в  период ее  наибольшей неустойчивости, нельзя  было не
считаться  с  международным  мнением.  Поэтому  высылка  за  границу  вместо
расстрела была  более  выгодной  мерой.  Вовторых,  придав  этому  кощунству
внешнюю   благовидность,   они   по    существу   подвергали   инакомыслящих
представителей интеллигенции поистине  самому жестокому,  самому изощренному
наказанию. Это наказание было основано  на понимании  психологии российского
человека: то  ли это тот  самый евроазиатский феномен, то ли еще что-то,  то
самое,  за  что  "умом Россию не  понять",  но  тоска,  ностальгия (пыталась
вспомнить Инга Сергеевна, ведь где-то она даже читала об этом), более  всего
характерны  для   жителей  этой   одной   шестой  части  земли.  И   поэтому
насильственная  высылка  из  страны  для  российского  человека, --  это  по
существу  равносильно убийству  его в его  реальной,  естественной  жизни  и
выбрасывание в  другой "потусторонний  мир", где  все  подругому. О глубоком
понимании сущности (для  российских профессоров и писателей, для которых эта
мера была  придумана)  высылки за  границу  как наказания,  приравненного  в
духовноэмоциональном  смысле к  смертной  казни,  говорит указание  Ленина в
связи с редактированием им Уголовного кодекса. В письме к наркому юстиции он
пишет: "т.  Курский! Помоему, надо расширить применение расстрела (с заменой
высылки  за  границу)".  Высылая без  суда и следствия  этих  людей,  власти
понимали,  что  подвергают  их самому  жестокому,  самому оскорбительному  и
унизительному   наказанию,  демонстрирующему  их  ненужность  своей  стране,
которую они  любили  и  которой хотели служить верой и правдой. Но тем,  кто
управлял страной, они действительно не были нужны, ибо это был мозг нации. А
мозг в  это время  был  не  нужен,  потому как  не  нужно  было ведать,  что
творится, --  и это,  втретьих, то есть  это был третий, может  быть,  самый
основной "заяц", которого они убивали высылкой наиболее ярких представителей
интеллигенции из страны и ради  которого нужны  были и  первый и  второй. Об
этом сам за себя говорит состав высланных. Среди  них ярчайшие представители
философской мысли XX века: Н. Бердяев, С.  Франк,  Н. Лосский, С. Булгаков и
многие другие признанные в мире философы. Наряду с философами высланы многие
ученые других областей знания, среди которых ректор Московского университета
проф.  Новиков  (зоолог),  ректор Петербургского университета проф. Карсавин
(философ),  большая группа математиков во  главе  с  деканом математического
факультета     МГУ     проф.    Стратоновым,     известные     представители
сельскохозяйственной  науки  профессора  Бруцкус,  Зворыкин,  Лодыженский  и
другие,  агрономы -- Угримов, Велихов и др., известные  историки Кизеветтер,
Фроловский, известный социолог Питирим Сорокин. Списки кандидатов на высылку
составлялись и контролировались лично Лениным. Инга Сергеевна закрыла журнал
со статьей Геллера и  принялась листать  другие  материалы,  отобранные  для
доклада.  "Да, -- подумала  она с  тоской,  --  с этой  "традицией" изгнания
интеллигенции  соприкоснулись  и  нынешние  поколения  (увы)  не  только  по
рассказам историков: Солженицын, Бродский, Галич... Когда я  вернусь.  Ты не
смейся, когда я вернусь, Когда  пробегу,  не касаясь земли, По  февральскому
снегу, По еле  заметному следу -- к теплу и ночлегу И, вздрогнув от счастья,
На птичий твой зов оглянусь. Когда  я вернусь. О,  когда я вернусь!.. Память
вернула ее к тем событиям,  когда  на  фестивале  бардов в  Доме  ученых она
вместе  со  всем залом, стоя отбивала себе ладони,  аплодируя песне  Галича,
посвященной  памяти   Пастернака.  Уже  познавшие  свежий  ветер  хрущевских
перемен, символом которых для них был сам Академгородок с его романтическим,
во  всем  освященным  свободой  образом  жизни,  начитавшиеся  в   самиздате
Солженицына,   "прошедшие"   через  "числитель  и  знаменатель"  кафе   "Под
интегралом", все присутствующие в зале между тем словно были охвачены единым
удивлением и повергнуты в волнение смелыми, дерзкими словами и тоном песни.
     После мгновенного оцепенения коекто начал вставать и аплодировать стоя.
За ними постепенно поднялся весь зал. У Инги Сергеевны по случайности, каких
в замкнутом  пространстве  Академгородка никому не удавалось избежать, место
оказалось  рядом с  легендарным  президентом Сибирского  отделения  Академии
наук, академиком  Михаилом  Алексеевичем  Лаврентьевым.  Этот  видавший виды
человек  крутил головой по  сторонам, словно  не узнавая своих питомцев,  и,
взяв слегка за локоть  свою жену "бабу Веру", как ее все  называли, спокойно
встал вместе с ней,  аплодируя вместе со всем залом. И не  к терновому венцу
Колесованьем,
     А, как поленом по лицу, Голосованьем!
     И кто-то спьяну вопрошал: "За что? Кого  там?" И кто-то жрал,  и кто-то
ржал Над анекдотом. Слово "поименно" Галич  произносил растянуто, замедленно
и громче других. Инга Сергеевна словно вновь увидела его красивое лицо, весь
его  какой-то салонный облик, который в традиционном представлении лучше  бы
сочетался с какимнибудь сентиментальным романсом  типа: "И на меня свой взор
опасный не  устремляй,  не  устремляй. Мечтой  любви, мечтой прекрасной,  не
увлекай, не  увлекай".  А он  с гордо поднятой  головой,  нервно  ударяя  по
струнам  гитары,  клялся: Мы не забудем  этот смех И эту скуку!  Мы поименно
вспомним всех, Кто поднял руку! Вот и смолкли клевета и споры, Словно взят у
вечности отгул А над гробом встали мародеры, И несут почетный Караул!
     Исполняя последние куплеты, Галич речетативом произносил каждое слово с
таким ударением, что  оно словно  расширялось,  во много раз увеличиваясь  в
своей смысловой  нагрузке. И разве мог он тогда предположить, что  уже через
короткое время он сам будет назван "мародером", исключен из  Союза писателей
и  выставлен  из  страны.  Вспоминая  все  это,  Инга  Сергеевна  между  тем
перебирала  литературу,  отыскивая  следующий   источник  с  необходимой   и
интересной для  доклада информацией, и  молча рассуждала:  "Обобщение этих и
многочисленных иных им подобных фактов советской действительности само собой
выявляло  удивительный парадокс: если основная концепция  общества построена
на марксистской формулировке о том, что бытие определяет сознание, то почему
же  с  первых  дней  советской власти первостепенное  внимание  уделялось не
совершенствованию  бытия,  а воздействию на  сознание? Почему  "не за плохое
бытие", а за  "несознательность" людей подвергали ссылкам,  пыткам, позорным
судебным процессам? Проповедовалась  первичность бытия, а в действительности
первостепенная   роль   отводилась   сознанию,   на   формирование  которого
расходовались  огромные  материальные и  интеллектуальные средства. "Однако,
может, я подзабыла, как формулировались эти азбучные истины?" -- задала себе
вопрос   Инга  Сергеевна  и  обратилась  к  Философскому  энциклопедическому
словарю.   Статья   об   "Общественном   бытии   и  общественном   сознании"
свидетельствовала, что это  "категории историч.  материализма,  выработанные
для   решения   основного   вопроса  философии  применительно  к   обществу.
Общественное бытие --  это материальные  отношения людей к  природе и друг к
другу,   возникающие  вместе   с  становлением   человеческого  общества   и
существующие независимо от общественного сознания. "Из того, что вы живете и
хозяйничаете,  рождаете  детей  и