вшего ее беспокойства.
     -- Да, Инга Сергеевна! Вы посмотрите, какое презрение к  своему народу!
Никакой информации. Включила -- "Лебединое озеро"! Какое кощунство!  Когда у
всех нервы натянуты, как струны. Мне кажется,  я навек возненавидела уже эту
дивную музыку.  Ничего  не  ясно! Где Ельцин, где кто!  Так  что после всего
этого  я  уже  ничему  не удивлюсь...  Инга Сергеевна почувствовала какое-то
удушье и, с трудом владея собой, попросив соли, быстро вернулась домой. Дома
радио вовсю  орало  правила существования  в режиме чрезвычайного положения.
Она вспомнила реакцию профессора Вертянского. Эта реплика  давала основу для
прогноза,  что   может  последовать  с  началом  функционирования  КГЧП.  Ей
представились шумные,  оголтелые кампании в поддержку ГКЧП и  в  осуждение и
развенчание  "дерьмократов"  и  их  сторонников,  опять  железный   занавес,
опять... Она сидела одна сама не  своя, не зная, что делать. И тут, случайно
глянув, словно впервые, на висевшую на стене небольшую фотографию родителей,
горько разрыдалась. "Милые мои  родители,  -- вдруг молча взмолилась она, --
помогите мне. Я никогда не увижу свою  дочь. Еще два дня назад  я была с ней
под одной крышей. Она умоляла меня не уезжать. Но я не могла...  Я не могла,
не могла остаться там. Я не предала  свою дочь... Я просто не могла"...  Она
посмотрела  в  глаза мамы, и ей почудился упрек  в  них... Охватило ощущение
безысходности  и  кошмара.  Позвонила мужу, телефон  не  отвечал. Ни  с  кем
говорить  больше не хотелось.  По телевизору попрежнему  под  дивную  музыку
Чайковского "впереди  планеты всей" прославленный балет  изображал  действо,
где добро непременно побеждает зло. Она с раздражением выключила телевизор и
пошла  в  Анютину комнату, где на ее рабочем столе лежала  толстая  папка  с
докладом  о  Горбачеве, который  она  готовила  до отпуска. Она  с  усмешкой
открыла  папку, которая, как подумалось, никогда уже более не понадобится, и
посмотрела  на портрет  Горбачева на обложке. "Эх, Михаил Сергеевич! Сколько
надежд  и перспектив сулил  ваш приход! Неужели  вы все предали, хватаясь за
личную власть? Нет, нет! Слишком много вы  завертели в мире,  слишком многое
уже  люди связали с  вами.  Допустить, что то,  что  сейчас происходит, тоже
заверчено вами, значит  допустить то, что вы способны предать не только тех,
кто  верил  в вас,  но и  самого себя!.."  В  этот момент  раздался,  как ей
показалось,  громче обычного телефонный  звонок.  Инга  Сергеевна  испуганно
вскочила со стула и  дрожащей рукой  подняла трубку. -- Ингуля, дорогая, это
я, Лина.  Я понимаю, что  ты  занята после  отпуска, но,  прошу  тебя,  если
можешь,  приди. Кроме  тебя,  у  меня  никого  нет, и, если  я  с кем-то  не
поделюсь, то просто сойду с ума... -- Хорошо, хорошо, Линочка, сейчас буду у
тебя. --Инга Сергеевна положила  трубку. Неожиданный звонок  подруги  придал
даже какую-то  бодрость и  избавление от оцепенения.  Но тут  она  вспомнила
картину встречи  Олега  с Асей  во  всех  подробностях  и  стала выстраивать
различные  варианты последствий приезда Нонниной дочки в дом Лины. По дороге
к подруге она  размышляла о том, стоит ли ей рассказывать о встрече с Нонной
в  Америке и  том, что и Нонна  ни в  чем не была виновата. "Но  нет,  лучше
вообще избегать какого-либо  упоминания об этой поездке, чтоб не ранить Лину
еще больше", -- решила она.

x x x
     Когда Лина, словно поджидавшая подругу у входа, мгновенно открыла дверь
сразу же после  звонка,  Инга  Сергеевна с  трудом  узнала ее, настолько она
изменилась с  того  дня,  когда они  виделись  последний  раз.  Лина  являла
вызывающе демонстративное  пренебрежение  к  своему  внешнему  виду.  Волосы
спадали лоснящимися сосульками грязносерого  цвета; глаза погасли, синеватые
губы, выцветшая темносерая кофта,  скатавшаяся сзади на подоле, неглаженая и
короткая Из-за  сильного  натяжения на животе и бедрах юбка, простые чулки с
толстыми грубыми шерстяными носками и большие мужские  шлепанцы  --  все это
превратило  еще недавно  цветущую женщину в простую неопределенного возраста
бабку. -- Ну рассказывай, Линочка, что случилось? -- сказала Инга Сергеевна,
тщательно скрывая свою подавленность внешним видом подруги.
     -- Даже не знаю,  с чего начать.  И  не знаю, чем  все это кончится.  У
Олега несколько  часов  назад был сердечный приступ. Вызывали "скорую".  Ему
сделали   укол,  предписали   немедленное   обращение   к   врачу,   а   он,
представляешь!.. После всего  он уехал в  город  с этой тварью!  -- Почему в
город? Что произошло? Расскажи по порядку. Я ничего не пониманию, -- сказала
Инга Сергеевна, как можно сдержаннее, чувствуя, что вопреки  ее воле,  в ней
нарастает  раздражение  к  подруге. --  Ну вот, -- заплакала  Лина,  --  они
приехали  вчера днем. И он, представив меня ей по имени отчеству,  отвел тут
же  на свою половину.  И  знаешь,  поверь, ничего  во  мне не  зашевелилось.
Единственное, что вызвало эмоции, так это  то, насколько  она похожа на свою
мать.  Да красива, ничего не  скажешь, и лицо,  и фигура.  Она  еще красивее
Нонны. Но что-то в ней есть хищное и отталкивающее.  Не знаю, я старалась ее
оценить объективно,  -- продолжала Лина.  Она  на мгновенье  умолкла,  глядя
куда-то вдаль и  снова расплакалась -- жалобно, беспомощно, отчаянно. -- Они
провели весь вечер и ночь  там вместе на  той  половине квартиры. Я слышала,
когда Олег ушел в  институт. Она осталась. Где-то в одиннадцать пришел Олег,
и я услышала  крики за стеной. Олег бросился ко мне за помощью с просьбой ее
утихомирить. Если  б ты слышала, что она  тут устроила, узнав про этот ГКЧП,
про болезнь Горбачева и т. д. Она кричила, чтоб он немедленно  отправил ее в
Америку,  что они  с  мамой не  для того ночами  стояли в ОВИРе,  валялись в
Шереметьево,  испытывали  муки  унижений  при  выезде, чтоб  сейчас застрять
здесь, в этой варварской стране, да еще в Сибири. Он ее умолял, как ребенка,
что  все образуется,  что они съездят в Одессу, в Москву и всюду, куда он ей
обещал,  но она ничего  не хотела слышать и  требовала, чтоб  он  немедленно
отправил ее домой.  Мне стало жаль Олега.  Я предложила ей позвонить Нонне в
Америку, чтоб  посоветоваться.  Но  эта стерва ничего  не хотела слушать. Но
самое  страшное разразилось, когда он ей сказал, что обратные билеты куплены
за рубли в кассе Аэрофлота  и потому их нелегко будет быстро поменять. И тут
она разразилась! Это была настоящая змея, тигрица, бестия. Ее огромные глаза
горели  ненавистью и презрением. "Нечего на мне экономить, -- орала  она  --
мне  плевать  на  ваш  Аэрофлот.  Мне плевать  на  ваши  деревянные  деньги,
немедленно  купи  мне билеты  за доллары",  -- она такое выделывала!  Он был
буквально ошеломлен, потерян, смущен. Знаешь,  --  продолжала Лина, переведя
дыхание, -- когда он готовился к ее приезду, он вольно и невольно все  время
демонстрировал какое-то превосходство  передо мной: мол он  еще молод, любим
молодой красавицей. В нем не ощущалось никакой  вины передо мной. Всем видом
он  демонстрировал   некоторую  объективность  случившегося,  мол,  ему  это
положено как бы свыше. А сегодня, когда эта бестия не только никакой любви к
нему не демонстрировала, а, наоборот, презрение и даже ненависть, я  видела,
что ему  более всего неловко, что я это вижу и  что он совершенно один и ему
некому  помочь,  кроме  меня.  И тут случилось  ужасное.  Он  вдруг  страшно
побледнел,  медленно опустился на  диван  и, закрыв  глаза, положил руку  на
сердце. Эта  дрянь вначале даже не сообразила, что случилось. Это ведь я всю
жизнь  пеклась  о его  сердце. Но чутье ей, повидимому, подсказало, что надо
остановиться и замолчать.
     Я быстро вызвала "скорую", ему сделали электрокардиограмму, укол.  Олег
после укола полежал  немного  с  закрытыми глазами, может,  даже  вздремнул,
затем,  открыв  глаза,   естественно,  не   обнаружил  ее  сидящую  рядом  и
заламывающую  руки  от  волнения.  Нет,  она  была  в  той  части  квартиры,
демонстрируя,  что  не приехала  сюда, чтоб сидеть у постели  больного. Олег
медленно встал, пошел к ней, и вскоре  они на такси куда-то уехали. Не знаю,
наверное,  доставать  билеты...  --  Лина  обессиленная  замолкла.  -- А  ты
спросила врачей,  что с  ним?  --  Они сказали, что  это сердечный приступ и
предложили отвезти его в больницу. Но он категорически отказался. Тогда  они
настояли,  чтоб он полежал в состоянии полного покоя  и завтра же непременно
обратился к  лечащему врачу. Инга  Сергеевна  не знала,  что  говорить и как
реагировать. Она лишь  молча уставилась на подругу. --  Знаешь что, Линочка,
пойдемка  к нам.  -- Нет, нет, моя дорогая,  --  сказала Лина, утерев  глаза
посудным  полотенцем. -- Я уж  подожду дома до их прихода.  Мне кажется, что
Олег просто в отчаянье. Я должна ему помочь...  В этот момент Инге Сергеевне
показалось,  что  в  потухших  глазах  Лины  засветились  какие-то  искорки,
выдававшие  ожидаемую ею перспективу оказаться снова нужной  мужу, которого,
она,  судя по  всему, продолжала бесконечно  любить. Она  подошла к  Лине и,
прижав ее  голову  к  своей груди, тихо спросила: -- Чем я могу тебе помочь?
Что я могу для тебя сделать?
     -- Ой,  не знаю, дорогая моя!  Ты уже мне  помогла тем, что пришла. Мне
действительно стало легче. И знаешь,  знаешь, что я подумала?! Можно я тебе,
как на исповеди скажу...  А может, все к  лучшему то, что сегодня произошло?
Может, Олег  опомнится,  отрезвеет!  --  Все  может  быть,  только  наберись
спокойствия  и  веры в  себя,  -- произнесла  Инга Сергеевна  тоном  умной и
ласковой учительницы.
     Эти слова подруги подействовали на Лину как допинг. Она встала, тепло и
сердечно поблагодарила еще раз подругу за участие и, провожая до двери, даже
улыбнулась, сказав, что будет ее держать в курсе всех событий.
x x x
     Открывая дверь  квартиры, Инга Сергеевна  услышала шаги, поднимавшегося
по  лестнице  мужа.  -- Как  ты  думаешь,  что  это  такое?! Что  будет?  --
произнесла она,  как  только  они переступили порог своего  дома. --  Трудно
сказать. Посмотрим. Пока же никаких  подробностей нет... -- Так в  том-то  и
дело, что ничего не  сообщают, мы же  быдло.  А если диктатура,  что будет с
нами? Как  мы будем в такой дали  от Анюты? Без возможности встречи с ней? И
как  она будет без нас? Неужели  же  и нас  постигла участь  тех  несчастных
людей,  которые  оказывались   по  разные  стороны   политических  систем  в
результате перекройки границ, войн и  навсегда теряли  возможность встречи с
близкими?





Глава 10. Закон перехода отрицания в борьбу противоположностей

     Чуть более двух месяцев спустя, за день до отъ  езда, когда необходимые
дела были завершены и все собрано в дорогу, Александр Дмитриевич  отправился
в институт,  а  Инга Сергеевна  осталась  одна  дома.  Испытывая  абсолютную
душевную  пустоту и  апатию,  она  принялась  пересматривать  вышедшие в  те
драматические  дни  газеты  и  журналы,  бесформенной  горой  скопившиеся  в
картонной коробке  у  письменного стола.  В суматохе и  суете, обусловленной
принятием  решения   об   отъезде,  оформлением  виз,  доставанием  билетов,
выполнением срочных дел по работе, времени для телевизора и чтения периодики
почти  не  оставалось.  Потому  все  покупаемое в  киосках  и полученное  по
подписке,  сбрасывалось  в   эту  коробку,   а   информация  по  телевидению
фиксировалась  на  видеокас сетах,  новых  и  старых  (с  записями  фильмов,
концертных программ), которые Инга Сергеевна, когда не забывала, вставляла в
видеомагнитофон, даже уходя из дома. Сейчас перебирая газеты и  журналы, она
то и дело останавливалась для  прочтения заинтересовавших ее материалов, ища
там информацию,  которая бы послужила объективным оправданием тому пути,  на
который  повернула  ее  судьба.  Отдельно на  тумбочке  лежали разные номера
журнала  "Огонек" за 1991 год. Обычно Инга  Сергеевна сохраняла  те журналы,
которые  содержали  особенно  заинтересовавшие  ее  публикации  возможностью
использования их в качестве примеров в докладах и выступлениях на семинарах,
конференциях и т. п. С  щемящей  грустью заключив, что сейчас они  уже ей не
понадобятся,  она  прежде,  чем  выбросить, решила  глянуть  в их  страницы.
Неожиданно в этой стопке первым оказался февральский "Огонек" 1990 года, где
она  обнаружила  материал,  ради которого,  как сейчас  вспомнила, сохранила
когдато этот номер. Это  была  опубликованная на пятой  странице "Декларация
движения  "Гражданское действие". "Декларация" начиналась  со слов: "Кризис,
поразивший нашу общественную систему, принимает все более  опасный характер.
Множатся очаги напряженности в экономике, социальной сфере,  межнациональных
отношениях,  уже  проявившие себя вспышками  насилия и кровопролития". После
перечисления  основных  проблем,  накопившихся  в стране  к  этому  времени,
"Декларация"  утверждала:  "Прорыв  России  в  лучшее  будущее  реален.  Как
состоялось после войны германское и японское чудо, как повторяют его  сейчас
страны Азии, так может совершиться и российское экономическое чудо. Вместе с
тем остается все меньше  времени,  чтобы  предотвратить развитие  событий по
китайскому  или  румынскому   образцу.  Никто  не  знает,  когда  оно  будет
исчерпано. Поэтому сейчас  необходимо  сплочение  всех  демократических сил,
готовых  организовать  свои  действия  в  едином  общегражданском  движении.
Граждане должны  сами  отвечать  за  свое  будущее.  Сами  создавать его..."
"Декларацию",  в  которой  далее перечислен круг задач,  на  решение которых
"Гражданское  действие"  собирается направить свои усилия, подписали  многие
деятели  культуры,  науки  и  политики  --  Сергей Ковалев, Булат  Окуджава,
Гавриил  Попов,  Эльдар Рязанов,  Роальд  Сагдеев, Анатолий  Собчак,  Сергей
Станкевич,  Родион  Щедрин, Глеб  Якунин  и другие.  "Может, не случайно, --
подумала  Инга  Сергеевна, --  что  именно  в  России,  именно русский  поэт
сформулировал  своего  рода  формулу,   выражающую  истоки  многих   проблем
драматической  истории  этой  огромной,  богатейшей природными  ресурсами  и
людскими талантами страны: "Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не
дано"? Февральский номер  за 1991  год свидетельствовал  о  том, что никакие
надежды на экономическое  чудо  в  России не оправдались.  И хоть в  русских
народных  сказках  и  сбываются  чудеса  и Емеле и Иванушке Дурачку и прочим
аналогичным героям, которым невесть за что чудом являются богатства, в жизни
чудеса сами не происходят. Еще один год дрязг  и перебранок политиков привел
к тому,  к чему  не  мог не привести. Под рубрикой "Великий  пост" в журнале
представлены фотодокументы  о тяготах людей, связанных с дефицитом продуктов
питания. Самая большая центральная  фотография фиксирует  усталых,  грустных
старушек,  которые смотрят недоверчиво и разочарованно в телевизор, где весь
экран  заполнен самоуверенным  обликом  главы правительства Павлова.  А  над
Павловым на телевизоре статуэтка собаки восседающей в настороженно виноватой
позе. Этот фотомонтаж Сергея Петрухина снабжен текстом  Майры Салыковой: "17
февраля  Русская  православная  церковь благословила свою паству  на Великий
пост... Именно  в этот период  дефицит продуктов питания в стране и рост цен
на них достигли небывалой отметки". В следующем, мартовском, номере в статье
Ваиза Юнисова "Кончится ли  наша зима" друг  и соратник  Горбачева  Анатолий
Лукьянов представлен в совершенно новом  и неожиданном качестве -- как поэт.
Из статьи следует, что Анатолий Иванович печатается под псевдонимом  Осенев.
И из сборника его стихотворений под названием "Созвучие", вышедшем тиражом в
пять   тысяч  экземпляров,   репортер  приводит  стихотворение   "Созвучие",
написанное  в   1980  году,  когда  Лукьянов   был  в  должности  начальника
секретариата  президиума  Верховного  совета  СССР.  Балтика.  Волны  серые.
Тусклое  небо.  Тучи.  Знаю, надеюсь, верую  -- Будет  на свете лучше... И в
конце: Ну а  пока что злеет Ветер холодный, жгучий... Верю, зову, надеюсь --
Будет  на свете лучше!  Процитировав стихотворение,  журналист комментирует:
"Поэтический прогноз  Анатолия  Ивановича  Лукьянова  не  оправдался:  ветер
попрежнему такой  же холодный и  жгучий.  Более  того:  со всех сторон, а не
только  из Балтики  потянуло порохом и запахом челевеческой крови". Под этим
журналом случайно  оказалось несколько  страниц "Московских  новостей" от  4
августа  1991  года.  Всего за  две недели  до путча... На  первой  странице
обложки большая  фотография.  На  ней  президент США  Джордж Буш  с супругой
Барбарой  спускаются с трапа самолета. А  над фотографией надпись: "Джордж и
Барбара Буш в Москве всей семьей -- к разоружению".
     А справа  в колонке "Специально  для МН" напечатаны ответы Джорджа Буша
на вопросы собственных корреспондентов советских газет, которых американский
президент  принял  в Овальном кабинете Белого дома накануне  своего визита в
СССР. "МН: До  недавнего времени так называемая идеологическая борьба велась
в глобальных масштабах. Сегодня  она идет главным образом внутри  Советского
Союза. ("Что и привело к путчу", -- как бы комментируя этот вопрос, подумала
Инга Сергеевна.) На днях на  одном из ее московских фронтов прозвучал тезис:
"В  Лондоне Михаил  Горбачев проиграл третью мировую  войну. Не  могли бы вы
прокомментировать такое утверждение?
     Дж.  Буш: Думаю,  это  очень  циничная  и  очень несправедливая оценка.
Совершенно не  согласен  с нею, поскольку среди "большой  семерки" я заметил
лишь  стремление  попытаться  оказать содействие тому, что уже имеет место в
Советском Союзе, помочь  переменам. Возможно, кто-то  и критикует президента
Горбачева  за то, что  он ничего из  Лондона не привез.  Но  он  и не просил
ничего.  Я имею в виду, что  Горбачев был там без  шляпы в руках, на нем  не
было  одеяния  нищего,  выпрашивающего   деньги.  Мы  говорили  --  и  очень
откровенно -- о продолжении реформ в Советском Союзе, о  важности завершения
работы над союзным договором, формального закрепления механизма  "9+1". Ведь
очень  трудно осуществлять инвестиции, если ты не знаешь, с кем подписываешь
контракт или  как будут распределяться налоги. Но  полагать, будто  все  это
было  сродни победе  в "холодной войне", значит просто неверно истолковывать
климат, в  каком проходила встреча. Мы  сидели  за столом,  не окидывая друг
друга  враждебными  взглядами. Встреча была поистине конструктивной: как нам
работать вместе? В этом и  есть отличие от идеологии "холодной  войны". "Вот
почему на Западе любят Горбачева. Там поняли, а здесь не в состоянии понять,
--  рассуждала  Инга  Сергеевна.  --  Не в состоянии  понять,  что  он,  дав
гласность, которая обнажила все социальноэкономические проблемы и  трудности
в  стране,  в то  же время стремится сохранить ее достоинство, не унижать ее
просьбами  о  подачках  и помощи. Он  хочет,  чтоб  с  его  страной, великой
талантливой страной  сотрудничали  на  основе  доверия и уважения  и чтоб по
этому пути она вышла на достойный ее уровень и качество жизни... Но зачем же
даже тем, на кого он хотел опираться, -- "демократам" вникать в суть того, к
чему устремлены его  помыслы, когда  проще завоевывать популярность критикой
всего и  всех?" Следующим оказался "Огонек" конца  марта,  раскрытый  на  4й
странице,  где  по  диагонали  большими  буквами  было  написано:   "ПРИЗРАК
ГРАЖДАНСКОЙ  ВОЙНЫ".  "Крайние  позиции  сейчас  разве  что  только  идейных
противников и  устраивают,  -- подчеркивает  обозреватель  журнала  Анатолий
Головков, --  но отнюдь не народ. Ибо  измученной  стране нужна нынче  такая
власть,  на  которую  в противоборствующих  лагерях  нет и намека, -- власть
компетентная,  умеренная, нацеленная  не  на  завоевание  лидерства,  не  на
обманчивый  популизм, а на защиту народа, на преодоление кризиса". "Так ведь
Головков  отстаивает  то,  за что  все  время  с