митингующих.)
     -- Сегодня мы не должны уйти  с дороги той, которую выбрали, -- говорит
с  энтузиазмом  следующий оратор,  -- другой дороги  у  нас  нету. Если хоть
только повернем назад, нас потом никто -- ни дети наши, ни внуки -- никто не
простит  нас за это... У нас уже один раз было. Кировцевпутиловцев бросили в
семнадцатом году и чем это обернулося. Но сегодня кировцыпутиловцы не пойдут
за  этим.  Они   пойдут   за  законно  избранным   правительством.  (Площадь
скандирует: "Ельцин,  Ельцин!".) -- Церковь православная русская была всегда
со своим народом в трудные годы, -- произносит следующий оратор (священник).
-- В  трудные  годы, которые переживало наше отечество, и  сейчас мы с  вами
должны  быть внимательными,  помнить  слова, которые  сказал  Спаситель  (он
переводит произнесенное им церковнославянское выражение) : "Смотрите, как вы
опасно стоите".  И  мы  сейчас  призываем вас к  благоразумию,  призываем  к
выдержке,  призываем к  тому, чтобы не  происходило непоправимых  эксцессов,
чтобы не пролилась человеческая кровь...  -- То, что  сделано, --  сделано с
величайшим  оскорблением достоинства  народа, -- говорит крайне эмоционально
сменившая священника пожилая женщина (точный стереотип революционерки), -- с
величайшим неуважением к нему,  потому что народ это не шлюха, который можно
употреблять когда угодно, кому угодно и как угодно. Вы -- сами народ... -- Я
хотел  обратиться  именно  к  тем   офицерам,  --  сменяет  женщину   офицер
военноморского флота, --  которые носят  эту форму, которую дали нам вы. Она
дана  для одногоединственного дела -- вас защищать. Далее в кадре появляется
заставка  Новосибирской   вечерней   программы  "Панорама"   и  ее   ведущий
произносит:  "Ну что ж, надо сказать, что я этот выпуск вижу впервые, так же
как и вы, и поражен его"... -- запись обрывается.
     Инга  Сергеевна  вспомнила  то  впечатление,   которое  произвели   эти
неожиданные кадры по телевизору в  тот жуткий августовский  день,  когда уже
была  потеряна всякая надежда на получение какой-либо информации  о том, что
же  происходит в  стране 19  августа  1991  года.  "Вот  эти  преисполненные
решимости и ясности массы людей на этих площадях -- это и есть Россия, это и
есть наша страна,  --  думала Инга Сергеевна, глядя на экран. -- Ее  могучий
талант  и  энергия способны горы  сворочивать, когда  она точно  знает, "что
делать".  Но ее драма,  наверное,  в  том,  что  она все  время  ищет  новые
неведомые  пути,  где  всегда  перед  ней  возникает этот  вечный для России
вопрос: "Что делать?".  Что делать не в экстремальной ситуации противостояни
злу, а в мирной, повседневной жизни,  когда требуется  выработать конкретные
пути  решения  задач  для  организации  достойной  жизни.  Интеллигенция  --
интеллектуальный  слой общества, который  должен  нести  ответственность  за
ответ    на    этот   вопрос,   всегда    раздираема    личными   амбициями,
непоследовательностью и не способна дать полноценный ответ даже тогда, когда
этот   ответ  имеет   судьбоносное  значение  для  страны  и  для  самой  же
интеллигенции. Так,  может, Ленин не так уж ошибался, затиснув интеллигенцию
в своей  теории о социальной структуре в прослойку ,  не удостоив  ее титула
"класса"?  А   после   очередного  тупика,  когда  возникает  второй  вечный
российский вопрос: "Кто виноват?"  -- страдает в первую очередь  она сама же
-- интеллигенция, и  презумпция невиновности  ей  не помогает". Между  тем в
экран врезается новый кадр. И голос  репортера произносит:  "19 августа 1991
года.   Нимб   великомученика   возник   над   головой   Михаила  Горбачева,
отстраненного от власти в результате переворота,  совершенного его недавними
сподвижниками. В то  время как в Успенском соборе Кремля патриарх  Всея Руси
Алексей  Второй  совершал  богослужение  по  случаю  великого  праздника   и
открывающегося  в этот день  первого  Конгресса соотечест  венников, колонны
танков  и бронетранспортеров  вошли  в Москву. За  этим  сюжетом  на  экране
телевизора  возникает  Елена Боннер. Яркая, красивая,  с  идущим  к  ее лицу
красным шарфом на темном платье. В ее прекрасных глазах и боль, и тревога, и
неукротимая энергия. Своим низким, грудным, преисполненным решимости голосом
она говорит  репортеру: "Мы, только мы  (!) можем решать: плох он или хорош,
чем он плох или хорош, а не эта шайка. Это наше дело, наше всенародное дело.
Плохо он выбран был, недемократически  он выбран был, и всетаки он  законный
президент... И еще одна вещь: если он не жив, то  это пятно на всех нас". На
экране новый  кадр:  улицы  Москвы в дни путча. Высокий  молодой  человек из
огромной  толпы  держит  огромного  размера российское знамя.  И в  отснятом
оператором  кадре появляется преисполненная глубокого социальнополитического
смысла  надпись: "Мы  сегодня  народ". Вслед за этим в кадре возникает Олесь
Адамович  сидящий  за  столом, заваленным книгами,  журналами,  бумагами. --
Сегодня,  --  начинает  он  свое   выступление,  --  звездный  день  Михаила
Горбачева,  как это ни дико кажется звучит.  Когда я был сегодня на Манежной
площади,  потом возле  Белого  Дома, я впервые  вот уже  за сколько месяцев,
впервые услышал слова, звучащие в народе: "Как там Михаил Сергеевич, что там
с Михаилом Сергеевичем". Историческая справедливость возвращается, но  какой
ценой?!  Ценой  военного  переворота,  о  котором  столько месяцев  твердили
демократы  и  от  которого  столько  месяцев  открещивались  большевики.  На
Четвертом съезде я помню, когда Шеварднадзе вышел, этот седой человек сказал
то,  о том...  сказал,  что  грядет  диктатура и... я,  выйдя  на трибуну  и
чувствуя  за  спиной  Михаила  Сергеевича  Горбачева,  сказал  ему  вот  так
(зачитывает текст): "Хотел бы сделать упрек Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Мы
хорошо помним, как свалили Хрущева, а  именно,  уведя от  него, оттолкнув от
него, забрав  и вытолкнув с  политической арены  самых  преданных ему  и его
реформам людей. Терять  таких людей,  как Шеварднадзе,  как  Яковлев, значит
терять собственное лицо,  собственную силу, собственный авторитет.  Если так
пойдет  дальше, мы  скоро, глядя  в  сторону  президента,  не  будем  видеть
президента,  а  только  мундиры,  спины,  головы  генералов  и  полковников,
военных.  Они  возьмут в  кольцо  президента, они возьмут его  в  заложники.
Горбачев -- единственный в советской истории  лидер, который не замарал себя
кровью, и  как бы хотелось, чтобы он  остался  человеком, не замаравшим себя
кровью. Но будет момент, когда они будут толкать его в эту  сторону, а потом
о вашу же одежду, Михаил Сергеевич, вытрут свои руки и сделают вас виноватым
во всем. Вас на Западе  называют "политическим гением", и очень хотелось бы,
чтобы  вы  проявили  это  качество  еще  раз,  но  так,  чтобы  не  потерять
перестройку. Здесь  говорят: чья диктатура возможна?.. Могу  предложить один
сценарий. Горбачев  всегда  стоял  против  диктатуры,  и на  этот раз  будет
сделано так, что, я думаю,  не будет никакого военного переворота.  Мы дадим
права,  сверхвласть Горбачеву, они выберут ему вицепрезидента,  и  вот  этот
вицепрезидент и будет  пользоваться властью, перехватит ее". Это говорилось,
--  замечает Олесь Адамович по завершении чтения  текста, -- 20 декабря 1990
года.  --  Далее писатель,  глядя  с  экрана прямо  на  зрителя,  продолжает
взволнованно: -- Где вы, Михаил Сергеевич, сейчас? Народ вернулся к вам! Ваш
друг Янаев, вот  только что по  телевизору  на прессконференции сообщил нам,
что  вы АРЕСТОВАНЫ  по  состоянию  здоровья. К вам  народ  вернулся,  Михаил
Сергеевич, возвращайтесь и  вы к нему. -- Инге  Сергеевне показалось, что на
глазах Адамовича блеснули слезы. -- Теперь-то мы все будем умнее: и мы и вы.
После  этого появляется новый  кадр, схваченный оператором.  На экране среди
толпы  ночной улицы в дни путча известный кинорежиссер  Станислав Говорухин,
полюбившийся своими фильмами с  участием Высоцкого  и  потрясший всех  своим
документальным  фильмом "Так  жить  нельзя". На  вопрос  репортера:  "А  что
завтра?" -- он  отвечает: "Завтра то  же  самое.  До победы!"  Этот  сюжет в
видеозаписи сменяется новым: в кадре  появляются запруженные  гражданскими и
военными   людьми  улицы  Москвы.  Взволнованный  голос  диктора  за  кадром
поясняет: "Мы,  конечно,  не  претендуем  на отражение всей полноты картины,
сложившейся в Москве. Но  даже то, что вы увидите в этом репортаже, кажется,
передает  главные  краски  сегодняшнего  тревожного  дня  столицы.  Как  нам
показалось, солдаты, заняв предписанные им позиции, перевели свои действия в
режим  ожидания.  -- Тут камера высвечивает высокого полноватого блондина  в
бордовом свитере, который с протестом в голосе обращается к  солдату: -- Вот
тебе сейчас прикажут -- ты будешь стрелять?!
     -- Не буду я стрелять, -- отвечает дружелюбно солдат. -- Вот показываю:
нет  у  меня патронов... --  Так  зачем  же  танки в Москве, -- не унимается
блондин. Но тут  худощавый, среднего возраста, с элегантной черной  бородкой
клинышком  мужчина,   глядя  в  камеру,  решительно,  но  без  злобствования
произносит: "Мы  солдат не  дадим в обиду! Не дадим  в обиду  никого, не дай
боже. Мы смотрим тут, чтоб не было провокации никакой"... "Подобные диалоги,
-- почеркивает  журналист,  --  шли везде.  Но не везде  гладко, конечно. Не
каждый  день  приходится москвичам видеть танки под окнами. Однако, кажется,
стороны понимали друг друга:  и мороженое солдаты ели,  которое приносили им
москвичи, и хлеб. И все  же...  и все  же с занятых  позиций  не уходили". И
экран  снова  являет  на фоне  Белого  Дома  Бориса  Ельцина  --  огромного,
охваченного  какой-то  победоносной   энергией,  которая  несет   всесильную
уверенность в  правоте  дела тех, кого он олицетворяет.  "...Радио  не дают,
телевидение не дают... я  зачитываю, --  говорит Ельцин, обращаясь к стоящим
вокруг репортерам, и затем  зачитывает громко: "К гражданам России! В ночь с
18го  на  19е..."  А  тем  временем  голос   ведущего  репортаж  продолжает:
"Президент призвал обеспечить возможность Горбачеву выступить перед народом.
Он сейчас,  как он  сказал,  заперт на даче в Форосе.  Созвать  чрезвычайный
съезд  народных  депутатов  Союза.  Ну  и  всем  принять участие во всеобщей
политической забастовке! (Камера крупным планом  показывает  лист  с текстом
указа.)  Тем временем звучит голос  репортера: "Началась подготовка к защите
здания Верховного  совета  России  от возможного  нападения... 19 августа 17
часов 20 минут, мы находимся на Краснопресненской набережной.  Включили свою
камеру без особой надежды попасть сегодня в эфир. Вы видите, -- комментирует
репортер кадры, зафиксированные камерой, -- как ведутся работы по построению
баррикад.    Эта   набережная    была    последней,    которая    оставалась
незабаррикадированной.  Сейчас  все  подступы  к  зданию  Верховного  совета
перекрыты"...  --  Я так понимаю, что  и  ночью будете  здесь? -- спрашивает
репортер столпившихся  людей. -- Да,  конечно, будем, -- отвечают журналисту
окружившие его люди. -- Хлеба запасли? -- спрашивает журналист. -- Все есть,
-- отвечает человек среднего  возраста. -- Ничего, мы без хлеба продержимся,
--  дополнил кто-то из толпы. -- Да, мы и  без хлеба проживем, --  вставляет
молодой, мужественного вида блондин в  красной  клетчатой рубашке. -- Откуда
вы  узнали,  что нужно  здесь  собираться,  что нужно  баррикады строить? --
спрашивае т  журналист. -- Вильнюс  научил,  --  отвечает колоритный с очень
выразительными  огромными  жгучими  глазами седовласый  брюнет с  бородой  и
усами. -- Они сделали там репетицию и, в принципе, можно было  ожидать... --
Я сегодня работаю на ЗИЛе, --  заикаясь и взволнованно  жестикулируя вставил
немолодой мужчина с зонтом. --  Сердце просто подсказало,  что  идти сюда. Я
пришел на Манеж, а оттуда уже с ребятами  пришел  сюда и  останусь на  ночь,
позвоню на работу, чтоб  меня  отпустили... --  Это народная, избранная нами
власть, -- заявил протиснувшийся к репортеру седой мужчина в темной рубашке,
-- поэтому  у  нас  есть что  защищать... -- У  нас есть,  что  защищать, --
вторили ему люди из  окружающей  репортера толпы. На экране  возникли  кадры
ночных улиц Москвы. "На завтра намечен штурм Белого  Дома, -- говорит  голос
репортера за кадром, -- но это завтра,  наверное, а может, и нет, кто сейчас
это знает. Мы ждем  не уходим. Мы  вместе!" Эти кадры наряду  с  драматичной
тревожностью  сообщали  какую-то торжественность, которую  испытывает обычно
человек перед  самым  трудным  и ответственным экзаменом. Ощущался  какой-то
прилив  общественной и индивидуальной  энергии.  Эта важнейшая  из важнейших
энергий,  рожденная   потребностью  человека  быть  хозяином  своей  судьбы,
притупленная,  задавленная,  загнанная  в  годы  тоталитаризма  и  застоя  и
начавшая  активизироваться   с  приходом  Горбачева,   теперь  стремилась  к
максимальной  реализации. Носители  этой  энергии --  отдельные  личности  и
сообщества,  уже  не   хотели  и  не  могли  укрощать  ее,  возвращающую  им
самоуважение, достоинство и способность  противостояния  диктату извне. -- Я
депутат  районного  совета,  Севастопольского  района,  Олейникова  Светлана
Михайловна. И вот сегодня меня разбудили, можно сказать, мои избиратели, все
перепуганы,  все  спрашивают   что  происходит,  все  говорят,  что  военный
переворот...  --  И  далее  на  какой-то  неслышимый  с  видеозаписи  вопрос
репортера, продолжает:  -- Это я вот в последний момент отскочила, а мой сын
вытаскивал  молодого человека, можно сказать изпод танка, он уже наезжал  на
него...  За кадром  голос  репортера  сообщает:  "На  Манежной  площади и  у
гостиницы  "Москва"  с самого утра  начались  стихийные митинги.  Милиция не
препятствовала  стягиванию  манифестантов к центру города, как  это  было 28
марта в  печально известный день". В  памяти пронеслись  события  того  дня,
проводы дочери,  страх,  отчаянье и  встреча  с Останговым...  А  на  экране
репортер, продолжая  свою работу,  спрашивает стоящую  в  толпе  полноватую,
просто  одетую женщину: --  А вы  почему здесь? -- Для того, чтобы  отстоять
свою свободу. Вот кадры  на телеэкране  показывают, как журналистка, ведущая
репортаж  с  улиц  Москвы,  останавливает  весьма  подтянутого  и,  кажется,
неуместно  элегантного  в  этой  ситуции  прохожего. --  Я  родился  уже  за
границей. Я сын белого офицера. Я никогда в России не жил, -- отвечает он на
ее неслышимый в записи вопрос. -- Вам не страшно? -- спрашивает журналистка.
     -- Конечно,  страшно!  -- отвечает  он после небольшой паузы. И тут  на
экране появляется Мстислав Ростропович.
     -- Я не мог бороться с ощущением, что я должен быть здесь... -- говорит
музыкант,  расположившись  на  каком-то  сиденье  в  Белом   Доме  в   самые
драматические  часы  тех  дней.  Инга Сергеевна вспомнила, что  в  одной  из
немногих прочитанных в те дни газет  ктото назвал эти события  "Революцией с
лицом Ростроповича".
     В кадре великий музыкант, весь облик которого есть олицетворение музыки
-- и необычайно длинные, тонкие, пластичные пальцы, и утонченные черты лица,
и одухотворенный взгляд,  --  продолжает свой рассказ: -- И поэтому я должен
был, я дожен был привести свои  дела в  порядок за одну ночь. Я их привел  в
полный  порядок и уехал по секрету от своей семьи. Сюда приехал. Но я привел
все дела в порядок, так что если  б  со мной что-то случилось, я б уже знал,
что мои распоряжения отданы все дома.
     -- Скажите, -- спрашивает Ростроповича репортер, -- если  б у  вас была
такая возможность выступить перед многомиллионной советской аудиторией,  что
бы вы сказали сейчас людям: -- Я бы сказал, что  я горжусь  своей страной. И
это со мной, к сожалению, не бывало часто. Потому что я знал, что эта страна
изгнала таких людей,  как... --  Музыкант делает  невольную  паузу  в  своем
рассказе  --  что-то со стороны отвлекает  его внимание. Он  с  любопытством
поворачивает голову  и  слышит слова репортера: -- Я прошу прощения, давайте
договорим быстро. Простите, там, по всей видимости, начинается штурм здания,
но я  вас  хочу  дослушать".  Сейчас, глядя  на эти кадры  уже  трудно  было
представить, что все это происходило на самом деле, что это не спектакль, не
розыгрыш: великий музыкант XX века  слышит  слова о  возможном начале штурма
здания, грозящем гибелью ему и тем, кого  он приехал поддержать!.. В нем нет
ни  тени растерянности  и тревоги.  Он продолжает  свои откровения,  которые
снова  прерываются  объявлениями  по  радио  о  том,  что   нужно  соблюдать
спокойствие  и  бдительность  тем,  кто  "у   восьмого  подъезда".  Выслушав
сосредоточенно  объявление по радио,  музыкант иронично  произносит, как  бы
отвечая невидимому диктору: -- Бдительность с нами, мы недалеко  от восьмого
подъезда, --  и продолжает: -- Дело в том,  что, когда я был изгнан из своей
Родины, вы  знаете, я вам должен сказать откровенно, я был поражен, как мало
людей в общем меня поддержали здесь, на Родине. Даже мои ученики, когда были
организованы  собрания  в  Московской  консерватории,   говорили,   что  они
чувствуют себя покрытыми позором, что они у меня занимались.  Вы знаете, это
оставляет след. Все это, конечно, делало такую ржавчину на сердце, что думаю
и с любовью и со слезами, понимаете, со слезами  страдания о своей стране. И
вот сегодняшняя ночь и вчерашняя ночь,  которую я видел, вернули мне веру по
настоящему  в людей,  в  народ,  который  дал Прокофьева  и  Шостаковича,  и
Пушкина,  и  Лермонтова,  и  Достоевского.  Эта  ночь  была для  меня  очень
значительной ночью.  Я счастлив, что я сюда приехал. Я счастлив,  что провел
ночь в Белом Доме... Ну не будем скрывать, что я приготовился к  тому, что я
могу  не вернуться. Правда,  потому  что я видел все  это.  Но  я ничего  не
боялся... И горд за свою страну сегодня, как никогда... Тут кадр фиксирует в
руках музыканта ружье, которое он с брезгливым выражением лица и со словами:
"А...  мне противно  его держать, ну его к  черту" -- возвращает  одному  из
окружающих его людей. -- А скажите, -- спрашивает его журналист, -- вот этот
инструмент и виолончель имеют что-то  общее?  -- Вы знате, нет, имеют что-то
противоположное,  --  отвечает маэстро, у которого  уже в руках вместо ружья
цветы. -- Мне кажется, что виолончель дает жизнь, а ЭТО ее отнимает, так что
противоположное имеют. Правда, нужно сказать тоже, что нужно быть реалистом:
и тогда, когда в жизни еще есть такие  люди, которые вот... чьи физиономии я
вижу, которые  меня преследуют все время, просто визуально преследуют, и они
посылают танки  на  народ,  тогда, конечно,  нам нужно тоже научиться как-то
этому отвечать. Нам нужно добиться того, чтоб эти люди  не имели возможности
посылать танки. Вот это  то,  к чему  все должны  стремиться.  И  должны все
чувствовать, что эта  опасность еще существует, и я  еще раз  повторяю,  что
опасность будет  существовать  до тех  пор, пока  коммунисты  будут пытаться
продолжать строить  свой  эксперимент  на самых  идиотских  античеловеческих
лозунгах... На этом записи на  первой кассете оборвались, и  Инга Сергеевна,
принеся  с  кухни очередную  чашку  черного  кофе и  вставив новую  кассету,
расположилась  снова на диване под пледом.  Вдруг на экране, зафиксировавшем
фрагмент концерта "Песня 1991", появляется Маша Распутина. Ее точеная фигура
виртуозно  движется по сцене,  залитой праздничными огнями, а песня заряжает
зал энергией. Отпустите  меня  в Гималаи в первозданной  побыть  тишине. Там
раздеться могу до  гола  я, и  никто не  пристанет ко мне!  Отпустите меня в
Гималаи, отпустите меня насовсем! А не то я завою, а не то я залаю,
     а не то я когонибудь съем. Там все забуду и  из  мира выйду,  Где стадо
терпеливых  дураков.  Страдает  от  инфляции и СПИДа  И верит  до сих  пор в
большевиков.
     Хоть  родом я из скромного поселка,  Где