и к нему, встал  со своего стуал, демонстративно крепко обнял
ее и поцеловал в  губы.  -- Знаете, мне лично надоело говорить про политику,
-- сказал Валентин Кравченко. -- Хочется уже  просто пожить красиво, как все
люди.  Надоели  эти  эксперименты.  Я был  студентом  при  Хрущеве. На  всех
занятиях  по  политэкономии,  по истории КПСС  учили его речи, и я верил им.
Верил.  А когда в магазинах все  ветром сдуло  и в Новосибирске вообще жрать
нечего  стало, понял, что все это -- блеф. А сейчас считаю, что лучше  всего
было  при Брежневе. Вот жили тихо и, что  ни говори, а все  же жизнь  как-то
наладилась и улучшалась.  Все знали свои правила игры. И вообще, у меня друг
в Москве, он связан с цекашниками. Они все  Леонида  Ильича обожали.  Добрый
был мужик, всех целовал и говорят страшно не выносил слез. -- Да, вот только
слезы матерей, дети которых погибли в  Афгане, его почему-то не разжалобили,
-- гневно произнес Степан.  -- Давайте помянем  моего племянника,  -- сказал
он, молча встав, и первый выпил  до дна. -- А  сейчас что? -- продолжал  он.
Там воевали с другими странами, а у нас все  может кончиться тем, что начнем
воевать друг с другом. Посмотрите, что творится в Югославии. Танька Волошина
из  заводоуправления еще  несколько лет назад ездила туда  по туристической.
Наговориться  не могла.  И  кто мог подумать. И у  нас может начаться  то же
самое.  Вон посмотрите  на Ваню Потехина, -- он весело  потрепал по волосам,
сидящего  с ним рядом  соседа  по даче Холодковых.  -- Его соседка  по  даче
всерьез жидом обзывает и отсылает в Израиль Из-за длинного носа,  хотя он --
русский. А на самом деле не за длинный нос, а за то, что у него дом большой.
И ни к чему эта перестройка не  приведет. Россия никогда  не  жила  так, как
Запад. У нее свой путь развития, и все это понимают. А вообще я мечтаю, чтоб
у меня в  огороде был хороший  урожай в этом  году,  тогда мы с  Ниночкой не
пропадем, и мне до лампочки "ети ихние дебаты", -- он обнял свою толстенькую
жену: -- Да, Нинок? -- Нет, братцы,  так  нельзя.  Ну усе  же мы! Усе же  мы
анжонерно -- тих -- ническая интеллыгенцья, тяк сязать. Нам не должно стояти
у  сторонке. Никитка пытался --  не  получилось, -- ието правда, но зато все
же, как говорять, "процесс пошел",--  сказал  Панин, ломая язык. -- Я  нынча
сам ощущаю как директор, что я коечто уже могу и сам на своем предприятии...
Еще чутьчуть и такой бизнес разворотим... -- Да не дадут тебе никакой бизнес
развернуть,  -- вставил Иван, -- потому  что бизнес --  это  значит появятся
богатые. А наш народ лучше  с голоду помрет, но только чтоб все были бедные.
На  Руси так  повелось... Ну  любим мы более всего страдать. Ну  что  с  нас
возьмешь?  -- он засмеялся.  -- Да вот  то, что  Кравченко упомянул, --  мои
соседи  по даче за столько лет ни  одной досточки не прибили  к своей жалкой
хибаре,  в которой даже летом и то холодно спать. А мы всей семьей несколько
лет вкалывали, своими руками дом  отгрохали. Так  они нас ненавидят и каждый
раз нам поджоги устраивают. И вот две недели назад сарай подожгли за то, что
якобы  слишком  близок  к их  забору. А это  правда, что они  меня почему-то
евреем считают и при каждой ссоре посылают  в  Израиль, -- Иван на последних
словах расхохотался до слез и, встав,  громко сказал: -- Я  считаю, что пора
выпить  за  интернационализм  и  дружбу.  --  Да,  дружба  дружбой, но  если
разлетится  наша  держава,  --  вот  тогда  мы  узнаем  "дружбу",  --  снова
озабоченно сказал Панин.
     -- Я лично буду  голосовать  за  независимость  республик.  Хватит жить
этому монстру -- нашей империи.  Хватит давать сосать кровь из нашей России,
--  сказал Федя. -- Нет я не националист. Но противно, что Россия живет хуже
всех республик  (Москва  и  Ленинград --  это не  в  счет).  А  они все  еще
недовольны.  Я   бывал  у  однокашников  институтских  и  в  Молдавии,  и  в
Прибалтике,  и на  Украине,  и на Кавказе, и в средней  Азии.  И знаете, все
такие же инженеришки, как я, а живут... дай бог нам так. Вот пусть попробуют
без нас. -- Нет, нет, я лично против развала Союза, -- замахала руками Галя.
--  У  нас  вся   родня  по  всем  республикам.  И  при  нашем  политическом
бескультурье, первое что будут делать республики,  -- это  закроют границы и
будут насаждать  национализм и антирусские  настроения. В это  время к столу
подошла  Зина с  тяжелым огромным блюдом, переполненным  мясом с картошкой и
грибами. -- Так, ребятки! -- мы уже сидим  столько времени и --  ни  в одном
глазу. что-то мы забыли, зачем пришли, -- сказал уже слегка захмелевший Сева
Цирельников. -- Пора выпить за жену именинника. Зина! За тебя!
     --  Да вы  ешьте, ешьте,  --  сказала улыбаясь Зина, --  за меня-то что
пить. Вы  уж лучше  оставьте место  для  тостов  за президента,  которого вы
собираетесь выбрать. -- Мне лично Ельцин все же ближе всех -- наш мужик! И у
бабы под каблуком  никогда не будет, как Мишка.  -- Ой,  знаете, -- перебила
Бориса Нина, жена  Кравченко, -- наши мужики просто не привыкли к тому, чтоб
жену выставлять. Нашему  мужику нужно, чтоб жена была и чтоб  ее вроде и  не
было. Чтоб он мог быть, когда ему нужно,  сам по  себе... -- Да ладно, тебе,
Нинка,  грех  жаловаться при  таком муже! -- сказал  Степан.  -- А что ей не
жаловаться,  -- сказала Оля,  жена Кускова,  --  если за все  годы, что  они
живут, они  ни разу в отпуск вместе не поехали. Она  едет одна на юг, а он с
вами, алкашами, на север,  -- Оля говорила дружелюбно и даже ласково, потому
все улыбались, видя в ее словах, скорее, не упрек,  а одобрение этой дружной
мужской компании. -- Ой хоть бы распалась наша  империя,  -- продолжала Оля,
-- тогда Север, может,  станет отдельным государством и  мой Федька, который
ленился  оформлять визу  даже в  Болгарию, не  поедет на  Север. И мы с  ним
поедем наконец  в Ялту.  --  Какая тебе Ялта будет?  -- перебила Олю Тамара,
жена Панина.  --  Это  ведь Украина. И  если  твой  Федя проголосует  против
сохранения Союза,  то  тебе в  Ялту придется тоже оформлять визу...  -- Пора
подвести  итоги  референдума, -- встал уже слегка захмелевший Панин. --  Все
ясно: мы за сохранение Державы!  Так? -- Так! -- крикнули все  дружно. --  А
как  насчет  президента?  Кто  подведет  итог?  Инга,  подведи итог и  четко
обозначь все "против" и "за"  и  решим. Голосование будет открытым,  методом
поднятия руки. Инга, не вставая, сказала: -- В том-то и особенность текущего
момента. Все "против" не имеют значения, так как, кроме Ельцина, никого нет,
кто бы олицетворял последовательное движение к реформам. -- Итак, за первого
российского президента! -- сказал громко Панин, подняв бокал. -- За Ельцина!
-- Да,  -- сказала Галя, встав  с бокалом. -- Мне лично Ельцин  нравится как
мужчина.  Вот  у  нас  в  партбюро  показывали   фильм  о  нем  Свердловской
киностудии. Вот  это мужик,  я вам скажу... --  Ну, Галочка, мы ведь  все же
президента  выбираем, а  не  мужика для... -- сказал все  время молчавший  и
почувствовавший себя уязвленным Коля. -- А  что, -- откомментировала  Тамара
-- в  Штатах  при выборе  президента  сексуальная  привлекательность  играет
немалую роль. -- Ну раз мы перешли к сексу, -- засмеялась Зина,  я предлагаю
включить музыку  и  потанцевать.  А потом, как всегда, попоем! Помоему,  уже
можно  разжигать  костер.  Все вдруг  обнаружили,  что  незаметно спустились
сумерки, когда обычно, по традиции,  начинались  танцы на  этой  же веранде,
освобожденной от складных столов. Инга вышла во двор. У входа на веранду, на
ступеньке сидел, играя на гитаре, Валентин и тихо пел свой любимый романс из
спектакля МХАТа "Дни Турбиных", начинавшийся со слов: "Ночь напролет соловей
нам насвистывал"...
     Она  села рядом с  Валентином,  который, погрузившись в себя,  тихо,  с
закрытыми глазами продолжал петь:
     Боже, какими ж мы были наивными, Как же мы молоды были тогда...

x x x
     В понедельник в связи с запланированными делами в городе Инга Сергеевна
появилась  в институте во второй половине дня.  Как только  она  переступила
порог кабинета,  зашла Ася  Маратовна  и вручила ей пригласительный  билет и
программу  Международной конференции, которая  состоится в  Ленинграде через
две недели. --  Да,  я  знаю  об  этой  конференции, даже  тезисы год  назад
посылала,  а  Из-за  занятости, связанной  с  защитой, забыла.  -- А  вот  и
пригласительный,  --  сказала,  улыбаясь,  Ася  Маратовна.  --  Передали  из
президиума. Оргкомитет выслал всем нашим в одном конверте на президиум. -- А
что "наших",  академгородковских, много туда едет?  --  Не  знаю.  Вам нужно
немедленно  покупать билеты, времени-то мало. -- Да, пожалуй,  сейчас  пойду
оформлять командировку, а потом за билетами. -- Еще  вам утром  звонила ваша
приятельница  Лина. Просила ей  позвонить. -- Хорошо,  большое  спасибо, Ася
Маратовна.
x x x
     Инга  Сергеевна  так замоталсь перед  командировкой  в  Ленинград,  что
смогла зайти к подруге только в обеденный перерыв, в день накануне отъезда.
     За время, прошедшее после последнего  посещения Лины, квартира  подруги
приобрела  еще более неряшливый  вид и будто печалилась  своей ненужностью и
заброшенностью. -- Ингушка, дорогая, -- бросилась Лина на шею подруге.
     --  А  что, что-то  новое  произошло  у  тебя?  -- Ой,  дорогая,  такая
трагикомедия возможна только  в нашей  Академдеревне,  где  люди  скованы до
такой степени, что даже любовницу не могут принять почеловечески.
     -- Это ты о ком? -- Да все о том же, о моем благоверном. Видишь, я  уже
настолько отключилась от него, что говорю об этом спокойно. Может, это  даже
хорошо,  что  мы  не встретились  с тобой сразу, когда я  тебе позвонила.  Я
приняла сама решение,  и мне стало  легко и свободно... Дело в том, что Олег
до отлета в десятидневную командировку на Украину, где он сейчас,  обратился
ко  мне с просьбой  не говорить о его  романе никому,  даже детям. Он просил
меня сделать  вид для  окружающих,  что Ноннина дочь приедет  сюда  как дочь
нашей общей  подруги, как оно  могло  бы быть  на самом деле,  если  б не их
роман.  Она пробудет  здесь  не  более  недели,  а потом мы словно все уедем
вместе  в отпуск.  Только  я  поеду,  например,  в Сочи,  куда он  мне купит
путевку, а он с ней -- в Москву и в Одессу, а потом в Ялту. Но главное, чтоб
в Академгородке никто ничего не знал. -- Зачем ему все это? -- спросила Инга
с недоумением.
     -- Понимаешь, хотя на дворе вроде  свобода и  демократия,  но мы-то еще
все  живем с внутренними  и внешними замками  и  запретами. Он очень боится,
что, если о  его романе узнает  академическое  начальство и сослуживцы,  это
отразится на  отношении к нему, а главное, на поездках  за рубеж. Знаешь, он
ведь всегда был строгим  моралистом,  коммунист, всегда на собраниях осуждал
больше всех аморальное поведение, а сейчас... И он больше всего  боится, что
все это сейчас обернется  против него,  а он только и живет мечтой о встрече
со  своей пассией. Ингушка, не  смотри на меня так... Я передаю тебе то, что
он мне  говорил. -- Ты подумай,  столько  времени прошло  и он все  не может
забыть ее. Я-то полагала... И что же ты решила?
     -- Какое  там прошло! Они почти каждый день перезваниваются. Кто  бы ни
приехал из Штатов, передают ему приветы  и письма. Но что  поделать... Ты не
осуждай меня, но я решила пойти ему  навстречу. В конце  концов, мы  прожили
долгие  годы  вместе. Разве  мы не можем остаться  друзьями? Ну что  я  могу
изменить?  Споры,  скандалы -- я  на это не способна, у  меня нет сил.  И он
обещал быть моим другом, опорой. Он сказал, что ни при каких обстоятельствах
не оставит меня одну, и, если так случится, и он  примет  решение поехать  в
Штаты, он сделает все, чтоб и я с детьми поехали тоже. Ну, что мне делать...
-- Знаешь, дорогая, ты не обижайся, -- сказала Инга Сергеевна, глядя прямо в
глаза  подруге, --  но я тебе  скажу  то, что я думаю по этому поводу... Для
твоего случая очень подходят слова Заболоцкого: "Не позволяй душе лениться".
Ты позволила  своей душе лениться,  и потому ты идешь  по  пути  наименьшего
сопротивления. Так тебе  легче,  ты даже не  хочешь настрадаться  настолько,
насколько  тебе это  позволит излечиться  от унижения и обрести себя,  найти
себя.  Посмотри,  ты  очень  похудела,  правда,  не  от  хорошей  жизни, как
говорится, но все же твоя великолепная фигура обретает прежние очертания. Ты
еще  молодая,  дети  взрослые,  еще  можешь найти любовь,  организовать свою
жизнь!  Я не  представляю, как ты  будешь жить и смотреть  на  то,  как  эта
негодяйка сюда  приедет, будет заходить в спальню  твоего  мужа. А может, ты
еще будешь  устраивать приемы в  ее  честь,  готовить  обеды для  них? Лина,
подумай, на что ты себя обрекаешь?! -- Я не знаю,  моя милая, на что  я себя
обрекаю. Сейчас я не знаю. Я посмотрю, как дальше будут развиваться события.
А потом посмотрим.  Может  быть, крайняя, предельная ситуация даст мне новые
силы.  Так бывает. А сейчас  у  меня  нет ничего  -- ни  сил,  ни чувств, ни
мыслей. Я в оцепенении и потому плыву по течению. А потом... знаешь, я очень
люблю  Олега. Я не  могу представить себя без  него. Сейчас  мы  живем,  как
соседи, нет, как партнеры. И уже  то,  что я  его вижу и разговариваю с ним,
меня  греет. А  там  посмотрим.  Все же  у меня есть дети. Они пока не знают
ничего,  и это тоже хорошо  для меня. Правда, дочку удивляет, что я  не  так
слежу за квартирой  и за собой. Но я ей говорю,  что  мы  собираемся  делать
ремонт.  А потом я уже возьмусь и за себя. -- Чем  бы я  могла  тебе помочь,
Лина?  --  сказала  сникшим голосом  Инга  Сергеевна. --  Мне просто  больно
слушать все это. Я завтра улетаю в Ленинград  на несколько  дней. Если  что,
позвони  Саше,  а я  тебе перезвоню из Ленинграда.  Ну держись. Может все же
как-то все образуется.





Глава 7. Вне вселенной

     В Ленинградском  аэровокзале она, взяв такси,  от правилась в гостиницу
"Пулковская", где должна была  проходить  конференция  и где размещались  ее
участники, и  советские  и  иностранные.  Это  было  нетипично,  потому  что
советские  ученые обычно размещались в затхлых старых гостиницах, в то время
как иностранцы, независимо от ранга, заселялись в "интуристах".
     Пулковская  гостиница, очень  уютная и  элегантная,  предстала каким-то
кусочком заграницы. Все в ней -- и "одетые улыбки" обслуживающего персонала,
и  светящиеся бары, и  нарядные  киоски,  и  толпы самодовольных в  основном
спортивно, но ярко одетых иностранцев, и ставший в стране редкостью хохот, и
чистота,  -- все напоминало что-то импортное, манящее с экрана  телевизора в
программе  "Международная панорама". Номер Инги  Сергеевны, расположенный на
третьем этаже,  вызвал  у нее  восторг  и какоето  уважение к  себе за  этот
комфорт и привилегию. Инга Сергеевна села в мягкое кресло и, глядя в залитое
дополуденным солнцем окно,  отдалась ощущению радости и  счастья. "Только бы
ничего  не  сломалось,  --  подумала она.  --  Все  как-то  необычно  хорошо
складывается:  скоро  к  детям.  Да  еще  куда!  Не  в  захолустное  грязное
общежитие, а в Штаты"... Она закрыла глаза и вспомнила теплые атласные щечки
Катюшки, прислоненные к  ее щеке в последнюю ночь перед их  отъездом. "Могла
ли я тогда подумать, что все так сложится благополучно и мы через  тричетыре
месяца увидимся. Что бы ни  было, а свобода  уже становится качеством  нашей
жизни. Нам тоже, как и всем цивилизованным людям, принадлежит весь мир, и мы
принадлежим всему миру". Стояла прекрасная  погода, и, переодевшись в легкий
светлый брючный костюм, она вышла  из гостиницы и  направилась  в метро.  На
Невском  всюду толпились  кучки людей, в которых слышны были разные лозунги,
отражающие настроения и  позиции  тех, кого  они олицетворяли:  за  Ельцина,
против  Ельцина,  за  Горбачева,  против  Горбачева, за  реформы,  и  против
"толкания  страны в капиталистическую  пропасть", за частную собственность и
"против  продажи  России", и многие  другие.  Периодически посреди  тротуара
появлялись  одетые в  дореволюционную  или современную  военную форму группы
оркестрантов,  исполняющие старинные  вальсы, революционные марши и народные
мелодии. Гостиный  двор был  обнесен лесами,  говорящими  о его долгосрочном
ремонте, в  связи  чем у оправданных ремонтом  грязных обшарпанных подъездов
продавалась  всякая всячина  на  уродливых  стойках и  в маленьких  киосках,
товары  которых  поражали  своими  неведомыми дотоле  даже на  черных рынках
ценами.  Всюду здесь  толпились  люди,  держа  в руках какие-то  бумаги  под
названием  "акции",  распространив   которые  в   невесть  кем  рассчитанных
количествах,    каждый   приглашаемый   к   "игре"   участник,   по   словам
распространителя, мог в короткое время стать обладателем суммы, определяемой
четырьмя  и  более нулями.  Далее от  станции  метро  вдоль  отгораживающего
Гостиный двор забора стояли самодельные подставки  и столики,  за  которыми,
кто  на  чем (часто  просто на земле), сидели их владельцы  либо  агенты  по
продаже. Продавалась здесь  в основном духовная  пища, выпеченная различными
партиями и движениями, невесть  когда родившимися. На участке  главной улицы
колыбели  Октябрьской  революции,  занятом   тем   или  иным  представителем
соответственно  месту  его расположения  здесь и соответственно концепции  и
лозунгам тех, кого  он представлял, часть забора за его спиной  была оклеена
"наглядной  агитацией" --  различными плакатами, фотографиями, вырезками  из
газет. Наибольшее место было оккупировано представителями общества "Память",
которые  привлекали к себе внимание постоянно  действующим  "митингом". Этот
митинг  стимулировался  несколькими  "штатными спикерами",  которые,  громко
вещая  про  сионистов,  жидомасонский  заговор,  спаивание  русского  народа
евреями и  осуществление чуждого  России большевистского переворота евреями,
собирали вокруг  себя  проходящий мимо народ.  Кто-то из этого народа тут же
уходил, кто-то  останавливался с иронической улыбкой, выражая свое отношение
к сотрясающему  воздух бреду, а кто-то всерьез примыкал к говорящим,  что-то
дополняя, наливаясь животной  злобой и ненавистью. Инга Сергеевна  брезгливо
прошла мимо этой толпы и оказалась у  столика, за  которым сидел здоровенный
детина,     напоминавший     типичный    для    советского    кино     образ
рецидивистауголовника.  Ее  внимание привлекло слово  "жиды",  которое  было
написано очень крупно, несоразмерно формату  на обложке,  маленькой брошюры,
изданной наподобие автореферата диссертации.
     Почувствовав какой-то подсознательный страх к этому изданию, она все же
взяла брошюру в руки. На обложке был обозначен автор: В. Н. Гладкин, место и
время издания -- НьюЙорк, 1980 год. --  Сколько  это стоит? -- спросила она,
словно стесняясь  когото.  Сдвинув на  угол рта  сигарету и  обнажив золотую
"фиксу" в середине  верхнего ряда красивых белых зубов,  детина ответил:  --
Пятак. Инга Сергеевна, почему-то с  опаской оглянувшись, быстро вынула  пять
рублей  и,  свернув  брошюру, быстро  положила ее на дно сумки.  Ей  тут  же
захотелось  посмотреть,  что  же  написано  в книжке  под  таким  названием.
Какой-то внутренний голос  говорил ей, что  она  должна понять для себя,  до
какой же степени  опускается общество,  в котором возможно открыто, в центре
города (да  еще такого города!)  продавать  подобную литературу. Правда, уже
трудно  было  чему-либо удивляться после выступлений "Памяти" на  митингах в
Академгородке, лекции Бегуна в  Доме ученых,  почти официальных разговоров о
возможных  еврейских  погромах  в  Академгородке  год  назад,  которым  Инга
Сергеевна ни секунды  не доверяла  и  которые, к  счастью и во  ублажение ее
прозорливости, ни  в  коей мере  не оправдались. Но все  же эта книжонка  на
столь видном месте в Ленинграде показалась каким-то серьезным свидетельством
нагнетания  антисемизма в стране.  Гулять более не за