ь  строения, которым нужно было  выстоять  ровно до  того времени,
когда наступит общество всеобщего благоденствия. Но как ты знаешь,  общество
благоденствия, задержавшись, уступило место  глубокой стагнации, усугубившей
как бытовые, так и  научные  аспекты  жизни в  республике. В  это  время над
собеседниками  возникает экран  в  экране,  и на нем крупным планом академик
Самсон Семенович  Кутателадзе утверждает: -- Знаете, чем СО  АН неповторимо?
Тем,  что  здесь  начинали  битву  старые  генералы,  а  продолжают  молодые
маршалы...  Ром,  повернувшись   к  Леафару,  говорит:  --   Вот  ты  имеешь
возможность убедиться сам, сколь романтично и утопично они были настроены. А
на  самом  деле  с  "молодыми маршалами" все обстоит гораздо сложнее. Дело в
том, что те молодые солдаты,  которые начинали с этими, по выражению Самсона
Семеновича, "старыми генералами" еще сами до генералов не доросли. Они еще в
самом зрелом возрасте, а им уже наступают на пятки их дети, которые сейчас в
таком возрасте, как были их отцы, когда приехали в Анаукс. Тогда  у их отцов
никто не стоял на пути между ними самими и генералами. А у их детей стоят на
пути их отцы. А мест не хватает не только для анауксиев с высоким статусом и
связанных с ним  привилегий, но и просто  мест в Лабораториях  недостаточно,
ибо  они не расширяются  адекватно  росту  населения. А  молодому  поколению
куда-то уезжать опять же сложно Из-за жилищных и прочих проблем, -- заключил
Ром и глубоко вздохнул.  -- Всех проблем,  мой друг, не перечислишь. И все в
целом  наряду с  тем, о  чем  я говорил  ранее,  не  могло не  сказаться  на
результативности всей Анаукс как  места, созданного для процветания наук. --
Так что же ты хочешь сказать?.. -- Я не берусь  делать обобщения... Конечно,
многие  Лаборатории  поистине  обогатили и державную и мировую науку  своими
результатами.  Но  по  тому,  как  этот  эксперимент  был  задуман,  как  он
начинался,  он  мог  явить  миру  значительно  больше.   В  это   время  над
собеседниками на экране возникает  известный  в Академгородке  интеллектуал,
физик Юрий  Иванович  Кулаков.  --  Так  вот,  -- говорит он,  с  выражением
какого-то смущения  и  неловкости  на  лице, --  Кембриджа  и Геттингена  не
получилось у нас в Академгородке.  Понимаете,  цели,  которые  стояли у  нас
перед  Акадегородком,  они  были конечны. И они  были слишком приземлены. Мы
построили  самый  большой в  мире оптический  телескоп. Мы  построили  самый
крупный ускоритель, но при этом мы не сделали ни одного большого открытия ни
в  астрономии,  ни  в  астрофизике...  То  есть можно вкладывать  гигантские
средства,  но они будут уходить в песок. На этом ускорителе не  было найдено
ни одной новой частицы, фактически не сделано ни одного крупного открытия...
В кадре появляется большой, ставший объектом многих легенд кабинет академика
Будкера, директора Института  ядерной физики с его известным круглым столом,
за    которым   по    установленной    им   традиции   ежедневно   собирался
"интеллектуальный  центр" института.  В кабинете никого нет, кроме уборщицы,
которая  расставляет  вокруг  стола  стулья.   А  за  кадром  голос  диктора
произносит:  "Открытое  письмо  академика  Алексея Абрикосова  (не  сдышно),
возглавляющего теоретическую группу в национальной лаборатории (какой именно
не слышно) в США. Письмо адресовано коллегам, работающим  в  России.  "Найти
постоянную  работу  ученому  на  Западе  всегда  было  сложно.   Большинство
российских  ученых, перебравшихся на Запад, имеют временную работу. Они, как
цыгане, кочуют по  научным лабораториям  в разных  странах с одним,  однако,
непременным  условием  --  обогнуть особую точку, которой  является  Россия,
другие государства бывшего СССР.  Домой предпочитают не  заезжать еще  Из-за
боязни преступности, которая начинается сразу же в Шереметьево. Уверен,  что
помогать науке там, в России,  бессмысленно.  Зарплату ученым можно поднять,
но  приборы  и оборудование не привезешь.  Сегодня для сохранения российской
науки может быть только один рецепт: помочь всем талантливым ученым поскорее
уехать из России, а на остальных махнуть рукой. Считают, я излишне резок, со
мной многие спорят, но жизнь показывает, что я прав..." Чтение текста письма
завершается, и на экране появляется стройный, моложавый, но совершенно седой
человек, сидящий за большим письменным столом рабочего  кабинета. За  спиной
ученого  на стене  висит портрет академика М. Лаврентьева.  Лицо седовласого
человека, отвечающего невидимым на  экране репортерам, выражает возбуждение.
Судя по всему, это директор Института гидродинамики,  академик Титов.  -- Да
это  ж  позор   для  государства,  дорогие  мои,  --  говорит  он  нервно  и
взволнованно  жестикулируя.  -- Ну мне стыдно как русскому человеку  за это,
стыдно.  В  каком  государстве  я живу?! Ну  Абрикосову  хорошо, он уехал  в
Америку и написал оттуда статью. Плевал на вас  и плевать будет. Хотя, может
быть, в  какойто степени статья-то  правдивая. Статья-то  правдивая. У  меня
другая психология. Я не уеду. Поймите  меня:  стыдно...  Это  страшно, когда
стыдно за свою страну... На  экране  стоящего  на  столе директора института
телевизора  возникают  самые  драматические  сюжеты  из  фильма "Девять дней
одного  года",  при  которых  главный  герой  подвергается смертельной  дозе
облучения.
     -- Конечно, -- говорит академик,  указывая на экран, -- здесь, конечно,
все  героизировано,  романтизировано,  понятно. Но это  и есть в общем,  так
сказать,  то,  ради  чего живет  ученый.  Но вообще  говоря,  ему  надо дать
оборудование, его надо кормить, кормить его семью...  Кому лучше стало? Мне,
академику? Я прожил  коекак с семьей в этом году, потому что копаю свои пять
соток картошки, потому что картошку покупать на рынке я, директор института,
уже не могу.  Это позор для нации!.. Если не копать картошку свою, денег для
того,  чтобы покупать на  рынке,  у меня уже нет.  В  кадре снова появляется
кабинет  Института ядерной физики. За круглым  столом  сидят  мужчины разных
возрастов.  Наперебой  произносимые  ими реплики свидетельствуют о  заботах,
которыми  переполнена  их  жизнь.  --  Есть  институты,  которые  ничего  не
производят, -- математики,  да,  математики  в том числе,  которые ничего не
производят, а как организации не пропадают. -- Мы говорим не про организацию
и зарплату, а мы говорим  про академическую  науку. --  Вот я  хочу обратить
внимание, что в  этой  статье Абрикосова  есть слово "утечка мозгов", но оно
уже  набило оскомину, банальное  слово: "утечка  мозгов",  но, мне  кажется,
самый главный  капитал -- это мозги Института  ядерной физики и прежде всего
научные  мозги.  И  говорить,  что  у  нас  все   в  порядке,  помоему,  это
неправильно,  потому что даже  если посмотреть на эту фотографию, (указывает
на  групповую  фотографию на стене),  то,  как  говорится, кроме грусти, она
ничего не  вызывает. Это самое главное, что  там девяносто пять процентов --
это люди, которые уехали от нас насовсем. -- На фотографии их всего двадцать
процентов. -- Ну что вы говорите,  что вы говорите:  шесть человек там точно
уехало,  а  остальные  изо всех  сил  стараются  там остаться. Поэтому самое
главное -- это утечка мозгов и в том  числе из нашего института. И она, хочу
сказать, она уже значительна, потому что теоротдела у нас уже нет, у нас уже
нету, теоргруппы плазмы у нас уже  нету. Теперь многих специалистов высокого
класса из  экспериментаторов  нет. Но  для  нас,  в  отличие  от  химических
институтов, где в  одиночку  работают,  и, в отличие  от  математики, где  в
одиночку сидят за  столами,  один, как  говорится  исчез, ну ничего.  Мы  же
работаем в связке. Мы же  работаем, наша жизнь содержится в основном за счет
крупных  комплексов  и  установок. На  любой крупной  установке нужно  иметь
критическую массу. Прежде всего тех самых мозгов  -- научных сотрудников, от
которых  все  идет, как говорится: и  идеи  и  решения научные и потом можно
сказать задания и конструкторам и экспериментальному  производству.  Вот как
только их станет меньше какого-то количества на крупных комплексах, не будет
у нас крупных комплексов. Не  будет  у нас крупных установок, не будет у нас
Института  ядерной  физики.  Это все  равно,  как актеры в театре. Банальная
ситуация:   нет  актеров  --   нет  и   театра.   Пусть  великолепная  будет
инфраструктура -- не будет  театра.  Вот у  нас не будет научных сотрудников
квалифицированных, и  все,  нету  ничего...  Вот  у  меня  очередной молодой
научный сотрудник собирается уходить. По двум причинам: первое -- не хватает
зарпаты  на содержание семьи... и отсутствие перспективы  с  жильем.  Мы три
года   его  студентом  готовили  целевым  образом.  Два   года  --   научным
сотрудником. Пять лет впустую и так далее...  -- Все правильно. -- Так ты за
Абрикосова или против? --  Ну  простите, с Абрикосовым трудно согласиться. Я
бы сказал  так,  что в  этом  есть определенная  мораль. Пусть он имеет свое
мнение. Но  когда вот  это появляется  на весь мир,  в том числе и на  нашем
столе,  --  это  безнравственно.  Если  ему   не  нравится,  если  ему   все
отвратительно  и противно, возможно, обидели...  Правда, академиком стал он,
никто его не держал. Мне кажется, что он  не был  обижен. Писать, что у всех
одна мечта, чтоб, не дай бог, никогда не ступить в аэропорт Шереметьево, где
в общем-то плохо, конечно... простите. -- Ну если этот цех стране  не нужен.
Он обижается на  страну в целом. Никуда мы не денемся... -- Он считает,  что
цех теоретиков  стране  не  нужен.  -- Мало  ли что  он  там считает.  -- Ну
неправильно.  Мало ли  какое  там  сиюминутное  конъюнктурное  правительство
считает. На экране крупным планом высвечиваются  двое из сидящих  за столом,
которые ведут беседу  между собой: --  Не  умрем. -- Умрем,  если через  две
недели тебе перестанут платить зарплату. -- Ты это плохо себе представляешь.
     --  Я, наоборот,  хорошо это  себе  представляю. -- Зарплату через  две
недели не перестанут платить.
     -- Если ты о ней сам не позаботишься.
     -- Ты же не можешь сам позаботиться о своей зарплате. -- Могу. -- Каким
образом? Через что? Через сдачу чего-то в наем? -- Естественно!
     -- Нет,  извини  меня, найдутся  очень  шустрые  мальчики. --  Где?  --
Которые  по лабораториям, которые в экспериментальном производстве,  которых
больше, чем тебя численно. -- Подожди. -- У них же такое право голоса, как у
тебя. Они быстро это все "прихватизируют" в  отличие от тебя, пока ты в этом
всем разберешься, тебя уже не будет. -- Ты пессимист  в этом плане. --  Я не
пессимист, я  реально  смотрю на вещи. Снова появляются Леафар и  Ром: -- Из
того, что  ты мне поведал, -- говорит  Леафар, --  ваша жизнь  в Анаукс была
подобна армейской. То есть ваша задача состоялав в том, чтоб верой и правдой
служить науке. Остальное  -- уже не ваша забота. За вас думали другие -- как
обеспечить  вам условия для "службы" и материальные блага,  которые зависели
строго  от  чина. Но  все же есть самое существенное отличие  между  образом
жизни  Анаукс  и  образом жизни  в  армии. А  армии  даже в  самые мирные  и
спокойные  времена   всегда  присутствует   дух   борьбы,  дух   постоянного
напряжения,  обусловливающего  необходимость быть готовым к  отстаиванию тех
принципов  и  идеалов,  для которых каждая  конкретная  армия существует.  В
Анаукс образ жизни не предполагал  наличие такой  необходимости. Вот почему,
когда наступило время, требующее борьбы за сохранение...
     В  это время  на  экране  меняется сюжет и  в  кадре  появляется Михаил
Алексеевич Лаврентьев.  Он,  гордо улыбаясь,  стоит в  торжественнй  позе за
кафедрой и с пафосом провозглашает:
     --  Я  испытываю  глубокое  удовлетворение  оттого,  что  мне  довелось
участвовать  в организации научных центров в Сибири и на Дальнем  Востоке, в
мобилизации  науки  на  решение больших проблем  развития этого  богатейшего
края.  В  год  двадцатилетия  Сибирского  отделения  его  деятельность  была
рассмотрена Центральным  Комитетом КПСС. В принятом постановлении говорится:
"Сибирское  отделение  Академии  наук  СССР  с  его институтами,  филиалами,
опытнопроизводственными отделениями  стало крупным  научным  центром"...  --
После завершения чтения  фрагментов этого  постановления  Михаил  Алексеевич
заключает:  --  Все мы, кто  участвовал  и  участвуют  в  создании  и работе
Сибирского отделения, горды такой высокой оценкой. Она означает, что крупный
государственный эксперимент, начатый  в  1957 году  с  образованием в Сибири
мощного  научного  центра, привел  к успеху"...  На  смену Лаврентьеву экран
являет крупным планом портрет академика Коптюга. Лицо выражает озабоченность
и  усталость.  Под фотографией  бегущие буквы  слагаются  в текст: "Валентин
Афанасьевич Коптюг возглавлял Сибирское отделение  семнадцать  лет. И выпали
на долю  третьего  председателя  такие  испытания, которые  первым  двум  --
Михаилу  Алексеевичу Лаврентьеву и Гурию Ивановичу Марчуку --  и в кошмарном
сне не  могли  явиться.  Науке  --  голодный  паек.  Конвульсии  бесплатного
образования. Непомерные счета  за  "инфраструктуру" от ошалевших в борьбе за
выживание  ведомств.  Утечка, утечка, утечка  мозгов, созидательной энергии,
надежд на нормальное развитие страны, безоглядно наживающей новые недуги  --
вместо разумного лечения старых..."
     На  экране  меняется  сюжет,  и  новый  кадр  представляет   украшенную
атрибутикой  государственного  праздника  улицу Академгородка. На площадке у
дома культуры "Академия", на котором транспарант  со словами: "С праздником"
стоит  группа  пожилых  людей, очевидно,  ветеранов, одетых  в весьма унылую
верхнюю одежду  весеннеосеннего  сезона  (плащи,  куртки).  Их лица  и  лица
стоящих  у   подножья   ступенек  слушателей  щемяще   грустны   и   усталы.
Несоответствие  всего этого словам исполняемой ими под гармошку песни, могло
бы послужить иллюстрацией лицемерным догмам, в  которых прошла их молодость,
когда  они  сеяли,  так и не  проросшие мечты  и надежды на достойную жизнь.
Посидим похорошему, Пусть виски запорошены, На земле жилипожили  мы  не зря.
Улица  с ее обитателями с экрана исчезает. -- Так, какой же ответ ты бы дал,
названию  своей книги,  любезный  друг мой,  -- обратился Леафар к Рому, как
только они  вновь появились на экране. -- Все же,  как ты  думаешь, создание
Анаукс,  сама эта идея --  утопична или идея  вполне реалистична, но в  этой
Державе просто не было условий для ее реализации? -- Я долго думал над этим,
но не  пришел  еще к заключительному ответу. Я могу с тобой  поделиться лишь
своими рассуждениями.  --  Ром немного передохнул  и продолжил: --  Ну давай
представим,  что  такую  Анаукс  решили  бы  создать  в  какойнибудь  другой
традиционно  демократической благополучной богатой Державе...  -- Я полагаю,
что там это  вообще нереально,  даже немыслимо, -- сказал Леафар,  -- ибо  в
демократической стране никто бы не  согласился с такой  формой материального
вознаграждения за труд, какая существует  в  Анаукс, не согласился  бы с тем
чтоб  ему кто-то  определял размер жилища,  условия  приобретения  продуктов
питания и так далее, чтобы ограничивали какую-либо свободу... --  Я понимаю,
-- сказал  Ром, -- но, согласись,  что, с точки зрения  организации  научных
исследований, сотрудничества  ученых, создание  такого комплексного  центра,
где  ученые  разных направлений  науки  имели такую  уникальную  возможность
совместно...  -- Извини, любезный друг,  может, тогда,  в  той Державе это и
имело какойто смысл...  Хотя я не совсем уверен, что  это  столь значимо для
создания  комплексных  проектов,  взаимодействия и  так  далее, ибо  в таких
случаях  для  ученых, очевидно, не так уж принципиально: перейдет он  дорогу
для встречи с коллегой либо доберется до коллег каким-то транспортом. К тому
ж  я  не  думаю,  что  все  научные  взаимосвязи  каждой Лаборатории  Анаукс
замыкались  только   на   Лабораториях   самой  Анаукс.  Очевидно,  что  они
распространялись и на другие города, как Державы, так и за ее пределами. Так
что эта географическая близость не так  уж  принципиальна. А если говорить о
современности,  то  при  нынешних  средствах коммуникации это  уже вообще не
имеет смысла. Сейчас можно, не выходя из кабинета, ощущать себя связанным со
всем  миром  и  получать  какую угодно информацию... -- Ты, конечно прав, но
ничто не заменит людям сам факт непосредственного общения... -- Я  согласен,
мой  друг,  но  для этого  и устраиваются такие симпозиумы,  где мы с  тобой
сейчас пребываем. -- Но мы, любезный коллега,  -- сказал запальчиво  Ром, --
говорим о разных предметах. Когда я говорю  о  непосред ственном общении, то
имею в  виду ту интеллектуальную ауру, интеллектуальный воздух, которым была
наполнена  Анаукс.  Это трудно передать словами, но,  поверь, что у анауксов
даже лица были особенные, одухотворенные.
     Снова  возникает  экран  в экране. Седовласый  мужчина  неопределенного
возраста,  подтянутый,  в  голубых джинсах и белой  футболке, стоя у дерева,
говорит:  -- Понимаете, вот говорят,  что мы -- жители  Городка. Но нет, это
неверно. Не  мы жили в Городке, а Городок жил в нас...  Городковцы создавали
эту маленькую страну  для себя. Поэтому их не  страшили никакие трудности. И
если б не в Сибири, то где-то что-то подобное бы появилось на свет. Ведь это
же не  случайно, что Кукин написал свою знаменитую песню "Город"... Это само
по  себе поразительное доказательство того, что что-то подобное Городку было
уже  спроектировано  в  сознании тех, кто  нес в себе искры  романтики  того
времени...  Сюжет   на  экране  меняется,   и   в  кадре  появляется  пустой
конференцзал Дома ученых.  За кадром звучит голос Кукина:  --  Я написал эту
песню до  того,  как узнал, что на  свете есть Академгородок. Однажды я туда
попал. Я понял, что эту песню можно как раз посвятить Академгородку.
     Горы далекие, горы, туманные горы... И улетающий и убегающий снег. Если
вы знаете гдето есть город,  город  Если вы помните, он не для всех,  не для
всех. Странные  люди заполнили весь этот город: Мысли у них поперек  и слова
поперек.  И  в разговорах они  признают только  споры, И никуда  не  выходит
оттуда дорог. Поездом -- нет, поездом  мне не доехать  И самолетом тем белее
не  долететь. Он  задрожит  миражом и откликнется эхом, И я найду, я хочу, и
мне надо хотеть.  Снова на  экране  смена  сюжета, и на скамейке сидят Ром и
Леафар. -- Если б ты  знал, мой друг, --  говорит крайне  эмоционально, даже
сентиментально Ром, --  как сильна ностальгия  у меня по  тому  времени. Это
трудно  передать,  но  я  бы  отдал  многое, чтоб  мои  дети  имели  счастье
окунуться,  пожить в этой атмосфере... --  Мой любезнейший друг,  если  б ты
задумывался,  то  понял, что  невозможно  ту "неповторимую" атмосферу начала
жизни  Анаукс повторить  , потому что ты сам  сказал, что она неповторима  .
Правильно говорят, что  не  вы жили в Анаукс, а Анаукс жила в вас. В  другом
поколении уже будет  жить другая республика, и она не может не отличаться от
той,  которая  жила в  вас,  потому что это поколение отличается  от вашего.
Анаукс была прекрасна тем  первым мигом своей жизни. Это одноразовое с очень
ограниченным временным периодом жизни создание. Такова жизнь, которую нельзя
остановить  в ее  вечном  движении. В  этом  и была,  очевидно,  утопичность
Анаукс, что ее основатели просто не задумывались над  этим. Они  жили как бы
сегодняшним днем. -- Но их мечты были устремлены в будущее, --  вставил Ром.
--  Вот  в этом и парадокс,  -- сказал  Леафар, -- абстрактно они  грезили о
будущем, а конкретно ... Беседа  прерывается появлением Анатолия Бурштейна и
Замиры Ибрагимовой. Попивая чай, они о чем-то вспоминают.
     --  Да,  --  говорит  Анатолий Израилевич, -- во всем,  что  мы делали,
конечно,  было  немало  романтики,  характерной  для т