читая,  вновь  пользовался  всеми материалами,  уже однажды  собранными
памятью для извлечения из них данных стихов,  и все, все восстанавливал, как
возвратившийся путешественник видит в  глазах у  сироты не только  улыбку ее
матери, которую в юности  знал, но еще аллею с желтым просветом  в  конце, и
карий  лист на  скамейке,  и всг,  всг.  Сборник  открывался  стихотворением
"Пропавший Мяч", --  и  начинал накрапывать дождик. Тяжелый  облачный вечер,
один из тех, которые так к лицу нашим северным  елям, сгустился вокруг дома.
Аллея на ночь  возвратилась из  парка,  и  выход затянулся мглой. Вот створы
белых   ставней  отделили   комнату  от  внешней  темноты,  куда   уже  было
переправились, пробно расположившись на разных высотах  в  беспомощно черном
саду наиболее светлые части комнатных предметов. Теперь недолго до сна. Игры
становятся вялыми и не совсем добрыми. Она стара и мучительно кряхтит, когда
в три медленных приема опускается на колени.

        Мяч закатился мой под нянин
        комод, и на полу свеча
        тень за концы берет и тянет
        туда, сюда, -- но нет мяча.
        Потом там кочерга кривая
        гуляет и грохочет зря --
        и пуговицу выбивает,
        а погодя полсухаря.
        Но вот выскакивает сам он
        в трепещущую темноту, --
        через всю комнату, и прямо
        под неприступную тахту.

     Почему мне не  очень понутру эпитет "трепещущую"?  Или тут колоссальная
рука  пуппенмейстера вдруг появилась на миг  среди  существ,  в рост которых
успел  уверовать  глаз  (так  что  первое  ощущение  зрителя   по  окончании
спектакля: как я  ужасно вырос)? А  ведь комната  действительно трепетала, и
это мигание, карусельное передвижение теней  по стене, когда уносится огонь,
или  чудовищно  движущий  горбами  теневой  верблюд на потолке,  когда  няня
борется с увалистой и валкой камышевой ширмой (растяжимость которой  обратно
пропорциональна ее устойчивости),  -- все это самые ранние,  самые близкие к
подлиннику из всех воспоминаний. Я  часто  склоняюсь пытливой мыслью к этому
подлиннику, а именно -- в обратное  ничто; так, туманное  состояние младенца
мне  всегда  кажется  медленным  выздоровлением  после   страшной   болезни,
удалением  от  изначального  небытия, -- становящимся  приближением  к нему,
когда я  напрягаю память до последней крайности, чтобы вкусить  этой  тьмы и
воспользоваться ее уроками  ко вступлению  во тьму будущую;  но ставя  жизнь
свою вверх ногами, так что рождение мое делается смертью, я не вижу на  краю
этого   обратного   умирания   ничего   такого,   что   соответствовало   бы
беспредельному  ужасу,  который, говорят,  испытывает  даже столетний старик
перед положительной  кончиной, --  ничего,  кроме  разве  упомянутых  теней,
которые, поднявшись  откуда-то  снизу, когда  снимается, чтобы  уйти,  свеча
(причем, как черная, растущая на ходу  голова, проносится тень левого шара с
постельного изножья), всегда занимают одни и те  же  места над моей  детской
кроватью

        и по углам наглеют ночью,
        своим законным образцам
        лишь подражая между прочим.

     В целом ряде подкупающих  искренностью... нет, вздор,  кого подкупаешь?
кто  этот продажный читатель? не надо его. В целом ряде отличных... или даже
больше: замечательных  стихотворений автор  воспевает не только эти пугающие
тени,  но и  светлые  моменты.  Вздор, говорю я, вздор! Он иначе  пишет, мой
безымянный,  мой  безвестный  ценитель, -- и только для  него я  переложил в
стихи   память  о  двух   дорогих,   старинных,  кажется,  игрушках:  первая
представляла собой толстый расписной горшок с искусственным растением теплых
стран,  на котором  сидело удивительно вспорхливое на вид чучело тропической
птички, оперения  черного,  с аметистовой  грудкой,  и  когда  большой ключ,
выпрошенный у Ивонны  Ивановны и заправленный в стенку горшка, несколько раз
туго и  животворно поворачивался, маленький малайский  соловей  раскрывал...
нет, он даже и клюва  не раскрывал, ибо случилось что-то странное с заводом,
с какой-то  пружиной,  действовавшей, однако же,  впрок: птица  отказывалась
петь, но если забыть про нее и через неделю случайно пройти мимо ее высокого
шкапа, то от таинственного сотрясения вдруг рождалось ее волшебное щелкание,
--  и как дивно,  как длительно заливалась она, выпятив растрепанную грудку;
кончит,  ступишь, уходя, на другую половицу, и напоследок, отдельно, она еще
раз  свистнет и  на полуноте  замрет.  Схожим образом, но с шутовской  тенью
подражания -- как пародия всегда сопутствует истинной  поэзии, --  вела себя
вторая из воспетых игрушек, находившаяся  в другой комнате, тоже  на высокой
полке. Это был клоун в атласных шароварах, опиравшийся руками на два беленых
бруска и вдруг от нечаянного толчка приходивший в движение

        при музыке миниатюрной
        с произношением смешным,

позванивавшей где-то  под его подмостками,  пока он поднимал едва  заметными
толчками  выше и  выше  ноги в  белых чулках,  с  помпонами  на туфлях, -- и
внезапно всг обрывалось, он угловато  застывал.  Не так ли  мои стихи...  Но
правда сопоставлений и выводов иногда сохраняется лучше по сю сторону слов.
     Постепенно  из   накопляющихся   пьесок   складывается   образ   крайне
восприимчивого мальчика, жившего в обстановке крайне благоприятной. Наш поэт
родился двенадцатого июля 1900  года  в родовом имении Годуновых-Чердынцевых
"Лешино".  Мальчик  еще  до  поступления  в  школу  перечел  немало книг  из
библиотеки  отца.  В  своих интересных  записках  такой-то  вспоминает,  как
маленький  Федя с  сестрой,  старше  его на  два  года,  увлекались  детским
театром,  и даже сами сочиняли для  своих представлений... Любезный мой, это
ложь. Я  был всегда  равнодушен к театру;  но впрочем помню, были какие-то у
нас картонные деревца  и  зубчатый дворец с  окошками  из  малиновокисельной
бумаги, просвечивавшей верещагинским полымем, когда внутри зажигалась свеча,
от которой, не без  нашего участия, в конце  концов и сгорело все здание. О,
мы с  Таней были привередливы,  когда дело касалось  игрушек! Со стороны, от
дарителей равнодушных, к нам  часто  поступали совершенно  убогие вещи. Всг,
что являло собой плоскую картонку с рисунком на крышке, предвещало недоброе.
Такой одной крышке я  посвятил было условленных три строфы, но стихотворение
как-то не  встало.  За  круглым  столом при свете  лампы семейка:  мальчик в
невозможной, с красным галстуком, матроске, девочка в  красных зашнурованных
сапожках;  оба с выражением  чувственного упоения  нанизывают  на  соломинки
разноцветные бусы, делая  из них корзиночки, клетки, коробки; и с увлечением
неменьшим  в  этом  же занятии  участвуют  их полоумные  родители  -- отец с
премированной растительностью  на  довольном  лице, мать с державным бюстом;
собака тоже смотрит на  стол, а на заднем плане видна  в креслах завистливая
бабушка. Эти  именно  дети ныне выросли, и я часто встречаю их на  рекламах:
он,  с  блеском  на маслянисто-загорелых щеках,  сладострастно  затягивается
папиросой или держит в богатырской руке,  плотоядно  осклабясь, бутерброд  с
чем-то  красным  ("ешьте больше мяса!"), она улыбается собственному чулку на
ноге   или   с   развратной   радостью   обливает   искусственными  сливками
консервированный компот;  и со  временем они обратятся  в  бодрых,  румяных,
обжорливых стариков, -- а там и черная инфернальная  красота дубовых  гробов
среди пальм в витрине... Так развивается бок-о-бок с нами, в зловеще-веселом
соответствии с  нашим бытием, мир прекрасных демонов; но в прекрасном демоне
есть всегда тайный изъян, стыдная бородавка на заду у подобия  совершенства:
лакированным лакомкам реклам,  объедающимся  желатином, не знать тихих отрад
гастронома,  а  моды их  (медлящие на стене, пока  мы проходим мимо)  всегда
чуть-чуть отстают  от  действительных. Я  еще когда-нибудь поговорю  об этом
возмездии,  которое  как  раз  там  находит  слабое  место  для удара,  где,
казалось, весь смысл и сила поражаемого существа.
     Вообще  смирным  играм мы  с  Таней  предпочитали  потные,  -- беготню,
прятки, сражения. Как  удивительно такие слова, как "сражение" и "ружейный",
передают звук нажима при вдвигании в ружье крашеной  палочки (лишенной,  для
пущей  язвительности,  гутаперчевой  присоски),  которая  затем,  с  треском
попадая в  золотую жесть кирасы (следует представить себе помесь  кирасира и
краснокожего), производила почетную выбоинку.

        И снова заряжаешь ствол
        до дна, со скрежетом пружинным
        в упругий вдавливая пол,
        и видишь, притаясь за дверью,
        как в зеркале стоит другой --
        и дыбом радужные перья
        из-за повязки головной.

Автору  приходилось   прятаться  (речь   теперь  будет   идти  об   особняке
Годуновых-Чердынцевых на  Английской  Набережной, существующем и  поныне)  в
портьерах, под столами,  за  спинными подушками шелковых оттоманок  --  и  в
платяном шкалу,  где под ногами хрустел нафталин, и откуда можно было в щель
незримо   наблюдать  за  медленно   проходившим  слугой,   становившимся  до
странности новым, одушевленным, вздыхающим, чайным, яблочным; а также

        под лестницею винтовой
        и за буфетом одиноким,
        забытым в комнате пустой,

--  на  пыльных  полках  которого  прозябали:  ожерелье  из  волчьих  зубов,
алматолитовый божок с  голым  пузом, другой фарфоровый, высовывающий в  знак
национального приветствия  черный язык, шахматы с верблюдами вместо  слонов,
членистый деревянный дракон, сойотская табакерка из молочного стекла, другая
агатовая, шаманский бубен, к нему заячья лапка, сапог  из кожи маральих  ног
со стелькой  из  коры  лазурной  жимолости,  тибетская  мечевидная  денежка,
чашечка из кэрийского нефрита, серебряная брошка с бирюзой, лампада ламы, --
и еще много  тому подобного хлама,  который --  как пыль, как с немецких вод
перламутровый Gruss  -- мой  отец, не терпя этнографии, случайно привозил из
своих  баснословных  путешествий.  Зато  запертые  на  ключ  три  залы,  где
находились  его коллекции,  его музей... но об этом  в стихах перед нами нет
ничего: особым чутьем молодой автор предвидел, что когда-нибудь ему придется
говорить совсем иначе, не стихами с брелоками и репетицией, а совсем, совсем
другими, мужественными словами о своем знаменитом отце.
     Опять  что-то  испортилось,  и  доносится фамильярно-фальшивый  голосок
рецензента  (может  быть,  даже  женского  пола).  Поэт  с   мягкой  любовью
вспоминает комнаты родного  дома, где  оно протекало.  Он сумел влить  много
лирики  в  поэтическую опись  вещей,  среди  которых  протекало  оно.  Когда
прислушиваешься...  Мы  все,  чутко  и бережно...  Мелодия прошлого...  Так,
например,  он отображает абажуры  ламп,  литографии на стенах,  свою  парту,
посещение полотеров (оставляющих после себя составной дух из "мороза, пота и
мастики") и проверку часов:

        По четвергам старик приходит,
        учтивый, от часовщика,
        и в доме все часы заводит
        неторопливая рука.
        Он на свои украдкой взглянет
        и переставит у стенных.
        На стуле стоя, ждать он станет,
        чтоб вышел полностью из них
        весь полдень. И благополучно
        окончив свой приятный труд,
        на место ставит стул беззвучно,
        и чуть ворча часы идут.

     Щелкая языком иногда и странно переводя дух перед боем. Их тиканье, как
поперечно-полосатая лента  сантиметра, без конца мерило мои  бессонницы. Мне
было так же  трудно уснуть, как  чихнуть без  гусара  или  покончить с собой
собственными средствами (проглотив язык, что-ли). В начале мученической ночи
я еще пробавлялся тем, что переговаривался с Таней, кровать которой стояла в
соседней комнате; дверь мы приоткрывали, несмотря на запрет,  и потом, когда
гувернантка  приходила в свою спальню,  смежную с Таниной, один из нас дверь
легонько затворял: мгновенный  пробег босиком и скок в постель. Из комнаты в
комнату мы  долго задавали друг другу шарады, замолкая (до сих пор слышу тон
этого двойного молчания  в  темноте)  она  --  для разгадки моей,  я  -- для
придумывания  новой.  Мои были всегда  попричудливее  да  поглупее, Таня  же
придерживалась классических образцов:

        mon premier est un me'tal pre'cieux,
        mon second est un habitant des cieux,
        et mon tout est un fruit de'licieux.

Иногда  она засыпала, пока я доверчиво  ждал, думая, что она бьется над моей
загадкой, и ни мольбами, ни бранью мне уже не удавалось ее воскресить. С час
после этого я путешествовал в потемках постели, накидывая на себя простыню и
одеяло  сводом,  так  чтобы  получилась  пещера, в далеком,  далеком  выходе
которой  пробивался  сторонкой  синеватый свет, ничего  общего не имевший  с
комнатой,  с  невской ночью,  с  пышными, полупрозрачными  опадениями темных
штор. Пещера,  которую я исследовал, содержала в  складках своих  и провалах
такую томную  действительность, полнилась такой душной и таинственной мерой,
что у меня  как глухой барабан  начинало  стучать в груди, в ушах;  и там, в
глубине, где отец мой нашел новый вид летучей мыши, я различал  скулы идола,
высеченного  в  скале,  а когда  наконец  забывался,  то  меня  десяток  рук
опрокидывали, и кто-то с ужасным шелковым  треском распарывал меня сверху до
низу, после чего проворная ладонь проникала в меня и  сильно сжимала сердце.
А  не то я  бывал  обращен  в  кричащую  монгольским  голосом  лошадь:  камы
посредством  арканов  меня  раздирали за бабки, так что ноги  мои с  хрустом
ломаясь,  ложились  под  прямым углом к  туловищу, грудью прижатому к желтой
земле,  и,  знаменуя  крайнюю  муку, хвост  стоял  султаном;  он  опадал,  я
просыпался.

        Пожалуйте вставать. Гуляет
        по зеркалам печным ладонь
        истопника: определяет,
        дорос ли до верху огонь.
        Дорос. И жаркому гуденью
        день отвечает тишиной,
        лазурью с розовою тенью
        и совершенной белизной.

Странно, каким восковым  становится воспоминание, как подозрительно хорошеет
херувим по мере того, как темнеет оклад, -- странное, странное происходит  с
памятью.  Я  выехал  семь  лет  тому  назад;  чужая   сторона  утратила  дух
заграничности,  как  своя перестала быть географической привычкой. Год Семь.
Бродячим  призраком  государства  было  сразу  принято  это  летоисчисление,
сходное  с тем, которое некогда  ввел  французский ражий гражданин  в  честь
новорожденной  свободы. Но  счет растет, и честь не тешит; воспоминание либо
тает, либо приобретает мертвый лоск, так  что  взамен  дивных привидений нам
остается  веер  цветных открыток.  Этому  не поможет никакая поэзия, никакой
стереоскоп, лупоглазо и грозно-молчаливо придающий такую выпуклость куполу и
таким  бесовским подобием  пространства  обмывающий гуляющих с карлсбадскими
кружками лиц, что пуще рассказов  о  кампании,  меня мучили  сны после этого
оптического  развлечения:  аппарат  стоял  в  приемной  дантиста, американца
Lawson, сожительница которого Mme Ducamp, седая гарпия, за  своим письменным
столом среди флаконов кроваво-красного Лоусоновского элексира, поджимая губы
и скребя  в  волосах суетливо прикидывала,  куда бы  вписать нас  с Таней, и
наконец, с усилием и скрипом, пропихивала плюющееся перо промеж la Princesse
Toumanoff с  кляксой в  конце и  Monsieur Danzas  с кляксой  в  начале.  Вот
описание поездки  к этому дантисту, предупредившему  накануне,  что that one
will have to come out...

        Как буду в этой же карете
        чрез полчаса опять сидеть?
        Как буду на снежинки эти
        и ветви черные глядеть?
        Как тумбу эту в шапке ватной
        глазами провожу опять?
        Как буду на пути обратном
        мой путь туда припоминать?
        (Нащупывая поминутно
        с брезгливой нежностью платок,
        в который бережно закутан
        как будто костяной брелок)

"Ватная  шапка" -- будучи к тому же и двусмыслицей, совсем не выражает того,
что  требовалось: имелся  в  виду снег, нахлобученный  на тумбы, соединенные
цепью где-то по близости памятника Петра.  Где-то! Боже мой, я уже с  трудом
собираю  части  прошлого, уже  забываю соотношение  и  связь  еще  в  памяти
здравствующих  предметов,  которые вследствие этого и обрекаю  на отмирание.
Какая тогда оскорбительная насмешка в самоуверении, что

        так впечатление былое
        во льду гармонии живет...

Что  же понуждает меня слагать стихи о детстве,  если  все  равно  пишу зря,
промахиваясь словесно или же убивая и барса и лань разрывной пулей "верного"
эпитета?  Но не  будем отчаиваться.  Он  говорит,  что  я настоящий поэт, --
значит, стоило выходить на охоту.
     Вот еще  двенадцатистишие  о том, что  мучило  мальчика,  -- о  терниях
городской зимы; как например: когда чулки шерстят в поджилках,  или когда на
руку, положенную на  плаху прилавка, приказчица  натягивает  тебе невозможно
плоскую  перчатку. Упомянем  далее:  двойной  (первый  раз соскочило)  щипок
крючка,  когда  тебе, расставившему руки, застегивают меховой воротник; зато
какая занимательная перемена акустики, гмкость звука, когда воротник поднят;
и  если  мы  уже  коснулись ушей: как незабвенна музыка шелковой тугости при
завязывании (подними подбородок) ленточек шапочных наушников.
     Весело ребятам бегать  на  морозце. У  входа в оснеженный (ударение  на
втором  слоге) сад -- явление:  продавец  воздушных  шаров.  Над  ним, втрое
больше  него,  --  огромная  шуршащая   гроздь.   Смотрите,  дети,  как  они
переливаются и  трутся, полные красного, синего,  зеленого солнышка божьего.
Красота!  Я хочу, дяденька, самый  большой  (белый,  с  петухом на  боку,  с
красным  детенышем, плавающим  внутри,  который,  по убиении матки,  уйдет к
потолку, а через день спустится, сморщенный и совсем ручной). Вот счастливые
ребята купили шар за целковый,  и добрый торговец вытянул его  из теснящейся
стаи. Погоди, пострел, не  хватай, дай отрезать. После чего  он  снова надел
рукавицы,  проверил,  ладно ли стянут  веревкой с ножницами и, оттолкнувшись
пятой, тихо начал подниматься стояком в голубое  небо, всг выше и выше,  вот
уж  гроздь его не более  виноградной,  а  под ним  --  дымы,  позолота, иней
Санкт-Петербурга,  реставрированного,  увы, там и  сям  по  лучшим  картинам
художников наших.
     Но без шуток: было очень красиво, очень тихо. Деревья в саду изображали
собственные призраки,  и получалось это бесконечно талантливо.  Мы  с  Таней
издевались над салазками сверстников, особенно если были они крытые ковровой
материей с висячей бахромой, высоким  сидением (снабженным даже  грядкой)  и
вожжиками, за которые седок  держался, тормозя валенками. Такие  никогда  не
дотягивали до  конечного  сугроба,  а почти  сразу  выйдя  из  прямого бега,
беспомощно  крутились  вокруг  своей  оси, продолжая  спускаться, с  бледным
серьезным  ребенком, принужденным  по  замирании  их,  толчками  собственных
ступней, сидя, подвигаться вперед, чтобы достигнуть конца ледяной дорожки. У
меня  и  у  Тани были  увесистые брюшные  санки  от  Сангалли: прямоугольная
бархатная подушка на чугунных полозьях  скобками. Их не надо  было тащить за
собой,  они  шли с  такой нетерпеливой  легкостью по  зря усыпанному  песком
снегу, что ударялись сзади в ноги. Вот горка.

        Влезть на помост, облитый блеском...

(взнашивая  ведра, чтобы скат обливать, воду расплескивали,  так что ступени
обросли   корою   блестящего  льда,   но  всг   это   не   успела  объяснить
благонамеренная аллитерация).

        Влезть на помост, облитый блеском,
        упасть с размаху животом
        на санки плоские -- и с треском
        по голубому... А потом, --
        когда меняется картина,
        и в детской сумрачно горит
        рождественская скарлатина
        или пасхальный дифтерит, --
        съезжать по