тут  бездну  грусти.  Но лучшей  его  вещью  до  сих  пор
оставалась    приобретенная   разборчивым   богачом   и   уже    многократно
воспроизводившаяся: "Четверо  горожан,  ловящих  канарейку",  все четверо  в
черном, плечистые,  в  котелках (но  один почему-то босой),  расставленные в
каких-то восторженно-осторожных позах  под необыкновенно  солнечной  зеленью
прямоугольно остриженной липы, в  которой скрывалась птица, улетевшая, может
быть, из клетки моего сапожника. Меня неопределенно волновала  эта странная,
прекрасная,  а   все  же  ядовитая  живопись,  я  чувствовал   в  ней  некое
предупреждение,  в  обоих смыслах  слова: далеко  опередив  мое  собственное
искусство, оно  освещало ему и опасности пути. Сам же  художник мне  был  до
противности скучен,  --  что-то было невозможное  для меня в его чрезвычайно
поспешной,  чрезвычайно  шепелявой  речи, сопровождавшейся  никак  с нею  не
связанным, машинальным маячением лучистых глаз,  "Послушайте", -- сказал он,
плюнув мне  в  подбородок,  --  "давайте,  я  познакомлю  вас  с  Маргаритой
Львовной, она заказала мне вас как-нибудь привести, приходите, мы устраиваем
такие,  знаете,  вечеринки в  мастерской,  с музыкой, бутербродами, красными
абажурчиками,  бывает  много молодежи,  Полонская,  братья  Шидловские, Зина
Мери...".
     Имена  эти  были  мне  неведомы,  желания проводить  вечера  в обществе
Всеволода Романова я  не  испытывал никакого, плосколицая жена  Лоренца меня
тоже не занимала никак, -- так что  я  не только не принял приглашения, но с
тех пор стал художника избегать.
     Со двора  по утрам  раздавалось  --  тонко  и сдержанно-певуче:  "Prima
Kartoffel", -- как трепещет сердце молодого овоща! -- или же замогильный бас
возглашал: "Blumen Erde".  В стук выколачиваемых ковров  иногда  вмешивалась
шарманка, коричневая на  бедных  тележковых колесах, с круглым  рисунком  на
стенке, изображавшим идиллический ручей, и вращая то правой, то левой рукой,
зоркий шарманщик выкачивал густое "O  sole mio". Оно уже приглашало в сквер.
Там каштановое  деревцо,  подпертое колом (ибо, как младенец не умеет ходит,
оно  еще не умело расти без  помощи), вдруг выступило с цветком больше  него
самого. Сирень же долго не  распускалась; когда-же решилась, то в одну ночь,
немало окурков оставившую под скамейками, рыхлой роскошью окружила  сад.  На
тихой  улочке  за церковью, в  пасмурный июньский день,  осыпались акации, и
темный асфальт вдоль  панели казался запачканным  в манной каше. На клумбах,
вокруг  статуи  бронзового  бегуна, роза "слава Голландии"  высвободила углы
красных лепестков, и за  ней  последовал "генерал Арнольд Янссен". В июле, в
веселый и  безоблачный день, состоялся  очень  удачный муравьиный лет: самки
взлетали, их пожирали  воробьи,  взлетая тоже; а там, где им никто не мешал,
они  долго потом ползали по гравию, теряя свои слабые бутафорские крылья. Из
Дании   сообщали,  что   вследствие   необычайной   жары   там   наблюдаются
многочисленные случаи помешательства: люди срывают с себя одежды и бросаются
в  каналы.  Бешеными зигзагами  метались  самцы непарного  шелкопряда.  Липы
проделали все свои сложные, сорные, душистые, неряшливые метаморфозы.
     Федор Константинович проводил большую часть дня на темно-синей скамейке
в сквере,  без пиджака, в старых парусиновых туфлях на босу ногу, с книгой в
длинных загорелых пальцах; а  когда солнце слишком наваливалось он закидывал
голову на горячий край спинки и долго жмурился; призрачные колеса городского
дня вращались сквозь внутреннюю бездонную алость, и пробегали  искры детских
голосов,  и  книга, раскрытая  на  коленях,  становилась  всг  тяжелее,  всг
бескнижнее; но вот алость темнела наплывом, и, приподняв вспотевший затылок,
он раскрывал  глаза и опять видел сад, газон  с маргаритками,  свеже политый
гравий,  девочку, самое с  собой игравшую  в  классы,  младенца  в  коляске,
состоявшего  из  двух  глаз  и  розовой  трещетки,  путешествие слепнувшего,
дышущего, лучащегося диска сквозь облако, --  и снова всг  разгоралось,  и с
грохотом  проезжал  вдоль   сада  по  пятнистой,   обсаженной   волнующимися
деревьями, улице угольный грузовик, с черным угольщиком на  высоком, тряском
сиденье, державшим в зубах за стебель изумрудно-яркий лист.
     Под вечер он шел на урок, -- к дельцу с бледными ресницами, смотревшему
на  него с недобрым  недоумением  в тусклом взгляде,  когда он  ему беспечно
читал  Шекспира;  или к гимназистке в  черном  джемпере, которую ему  иногда
хотелось  поцеловать   в  склоненную  желтоватую  шею;   или  к  развеселому
коренастому  морскому  офицеру,  который  говорил  "есть"  и "обмозговать" и
готовился "дать драпу" в Мексику, тайно от своей сожительницы, шестипудовой,
страстной и скорбной старухи, случайно  в одних розвальнях с  ним бежавшей в
Финляндию и с тех пор в вечном  отчаянии ревности кормившей  его кулебяками,
варенцом, грибками... Кроме того,  бывали  прибыльные переводы, какая-нибудь
докладная записка  о низкой звукопроводности плиточных  полов, или трактат о
подшипниках;  и наконец,  небольшой, но особенно драгоценный доход приносили
стихи,  которые он сочинял  запоем и  всг с тем  же  отечественно лирическим
подъемом, причем одни не дотягивали до полного  воплощения  и  рассеивались,
оплодотворяя  тайную глубину, а другие,  до конца  подчищенные и  снабженные
всеми запятыми, увозились в  редакцию, -- сперва подземным поездом с бликами
отражений, быстро поднимавшихся  по медным вертикалам, затем --  огромным  и
странно  пустым лифтом на восьмой этаж,  где  в  конце  серого как пластелин
коридора, в узкой комнатке, пахнувшей "разлагавшимся трупом  злободневности"
(как острил первый комик редакции), сидел секретарь, лунообразный флегматик,
без возраста и словно без пола, не раз спасавший  положение, когда граживали
разгромом  недовольные той  или  другой заметкой,  --  какие-нибудь  местные
платные якобинцы или свой брат, шуан, здоровенный прохвост из мистиков.
     Гремел   телефон,   промахивал,   развеваясь,  метранпаж,   театральный
рецензент  всг  читал  в  углу  приблудную из  Вильны  газетку.  "Разве  вам
что-нибудь причитается?  Ничего подобного", -- говорил секретарь. Из комнаты
справа, когда раскрывалась дверь, слышался сдобно  диктующий голос Геца  или
покашливание   Ступишина,  и  среди  стука  нескольких  машинок  можно  было
различить мелкую дробь Тамары.
     Слева находился  кабинет Васильева; люстриновый  пиджак  натягивался на
его  жирных  плечах, когда стоя  за конторкой и как  мощная машина  сопя, он
писал своим неопрятным почерком  со  школьными кляксами,  передовую  статью:
"Час  от  Часу не Легче" или  "Положение в Китае". Вдруг задумавшись, он  со
звуком  железного  скребка  чесал  одним  пальцем  большую  бородатую  щеку,
приподнятую к сощуренному глазу, над которым нависла характерная, до сих пор
еще в России незабытая, черная, без сединки, разбойничья бровь.  Около  окна
(за которым был такой же высокий, многоконторный дом, с ремонтом, шедшим так
высоко в небе, что  казалось,  можно было  заодно  починить серую, с  рваным
отверстием, тучу) стояла ваза  с  полутора апельсинами и аппетитная крыночка
болгарской простокваши,  а  в  книжном  шкалу, в нижнем,  закрытом отделении
хранились  запретные  сигары и  большое  сине-красное  сердце.  Старый  хлам
советских журналов,  книжонки с  лающими  обложками, письма -- просительные,
напоминательные, поносительные, -- выжатая  половинка апельсина, лист газеты
с вырезанным в  Европу окном,  зажимчики,  карандаши,  -- всг  это  занимало
письменный стол,  а над этим  непоколебимо стоял, слепо  отражая  свет окна,
фотографический портрет дочки Васильева, жившей в Париже, молодой женщины  с
очаровательным  плечом  и дымчатыми  волосами,  фильмовой  неудачницы, --  о
которой,  впрочем,  часто  упоминалось  в  кино-хронике  "Газеты":  "...наша
талантливая  соотечественница  Сильвина  Ли"...  --   хотя  никто  не   знал
соотечественницы.
     Добродушно  принимая стихи Федора Константиновича,  Васильев помещал их
не потому,  что они ему нравились (он обыкновенно даже их не прочитывал),  а
потому, что  ему было решительно всг  равно,  чем украшается  неполитическая
часть "Газеты". Выяснив раз навсегда тот уровень грамотности,  ниже которого
данный сотрудник не может спуститься по натуре,  Васильев  предоставлял  ему
полную волю, даже  если данный уровень едва возвышался над нулем. Стихи  же,
будучи мелочью,  вообще проходили почти без контроля, просачиваясь  там, где
задержалась  бы дрянь бо'льшего веса и объема. Зато  какой стоял счастливый,
взволнованный  писк во всех  наших поэтических  павлятниках,  от  Латвии  до
Ривьеры,  когда  появлялся  номер!  Мои   напечатаны!  И  мои!   Сам   Федор
Константинович, считавший, что у него  только один  соперник --  Кончеев  (в
"Газете" кстати  не участвовавший), соседями не тяготился, а радовался своим
стихам не  меньше других. Бывали случаи, когда он  не мог дождаться вечерней
почты,  с  которой номер приходил, а покупал его  за  полчаса  на улице,  и,
бесстыдно,  едва отойдя от киоска, ловя  красноватый свет около лотков,  где
горели  горы апельсинов  в синеве ранних сумерек, разворачивал газету --  и,
бывало,  не  находил:  что-нибудь  вытеснило;  если  же  находил, то, собрав
удобнее  листы и  тронувшись по панели,  перечитывал свое  несколько раз, на
разные  внутренние  лады,  то-есть  поочередно  представляя  себе,  как  его
стихотворение  будут  читать, может быть  сейчас читают, все  те, чье мнение
было ему важно,  -- и  он почти физически чувствовал, как при  каждом  таком
перевоплощении у него меняется цвет глаз, и цвет заглазный,  и вкус во  рту,
-- и чем ему самому больше нравился дежурный шедевр, тем полнее  и слаще ему
удавалось перечесть его за других.
     Проваландав  таким  образом лето, родив,  воспитав  и  разлюбив  навеки
дюжины две  стихотворений,  в ясный и  прохладный день,  в  субботу (вечером
будет собрание), он отправился за  важной покупкой. Опавшие листья лежали на
панели не плоско, а коробясь, жухло, так что  под каждым торчал синий уголок
тени. Из  своей  пряничной, с леденцовыми оконцами, хибарки вышла старушка с
метлой, в  чистом  переднике, с маленьким острым лицом и непомерно огромными
ступнями. Да, осень! Он шел весело, всг было  отлично: утро  принесло письмо
от  матери, собиравшейся на Рождество его  посетить,  и сквозь распадавшуюся
летнюю обувь он необыкновенно живо осязал землю, когда проходил по немощеной
части,  вдоль пустынных, отзывающих гарью, огородных  участков между  домов,
обращенных к ним срезанной чернотой капитальных стен, и там, перед сквозными
беседками,  виднелась  капуста,  осыпанная  стеклярусом  крупных  капель,  и
голубоватые  стебли  отцветших  гвоздик,  и  подсолнухи, склонившие  тяжелые
морды. Он  давно  хотел как-нибудь  выразить,  что  чувство России  у него в
ногах, что он мог бы пятками ощупать и узнать ее всю, как слепой ладонями. И
жалко было,  когда окончилась полоса жирноватой коричневой земли, и пришлось
опять шагать по звонким тротуарам.
     Молодая  женщина  в  черном  платье,   с  блестящим   лбом  и  быстрыми
рассеянными глазами,  в восьмой раз  села  у его ног,  боком  на  табуретку,
проворно вынула из шелестнувшей внутренности картонки узкий башмак, с легким
скрипом размяла, сильно расправив локти, его края, быстро разобрала завязки,
взглянув  мельком  в  сторону, и  затем, достав из  лона рожок, обратилась к
большой, застенчивой,  плохо  заштопанной ноге Федора Константиновича.  Нога
чудом вошла, но войдя совершенно ослепла:  шевеление пальцев внутри никак не
отражалось на  внешней глади тесной черной кожи. Продавщица  с феноменальной
скоростью завязала концы  шнурка -- и тронула носок башмака  двумя пальцами.
"Как  раз!" -- сказала она.  "Новые  всегда немножко..." --  продолжала  она
поспешно,  вскинув карие глаза.  -- "Конечно, если  хотите,  можно подложить
косок под пятку.  Но  они -- как  раз, убедитесь сами!" И она повела  его  к
рентгеноскопу, показала, куда  поставить  ногу. Взглянув в оконце  вниз,  он
увидел  на  светлом   фоне  свои  собственные,  темные,  аккуратно-раздельно
лежавшие суставчики. Вот этим я ступлю на брег с парома Харона. Обув и левый
башмак, он прогулялся взад и вперед по ковру, косясь на щиколодное  зеркало,
где отражался его похорошевший шаг и на десять лет постаревшая штанина. "Да,
-- хорошо",  -- сказал  он малодушно. В  детстве царапали крючком  блестящую
черную  подошву,  чтобы не было  скользко. Он  унес  их  на  урок подмышкой,
вернулся  домой, поужинал,  надел  их,  опасливо  ими  любуясь, и  пошел  на
собрание.
     Как будто, пожалуй, и ничего, -- для мучительного начала.
     Собрание  происходило  в  небольшой,  трогательно   роскошной  квартире
родственников Любови Марковны. Рыжая, в зеленом выше колен, барышня помогала
(громким  шопотом с ней говорившей) эстонской горничной разносить чай. Среди
знакомой  толпы, где новых  лиц  было  немного,  Федор Константинович тотчас
завидел Кончеева, впервые пришедшего в кружок.  Глядя на  сутулую, как будто
даже   горбатую  фигуру   этого   неприятно  тихого  человека,   таинственно
разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь, -- этого всг
понимающего  человека,  с которым еще  никогда ему не  довелось  потолковать
по-настоящему --  а  как хотелось --  и в присутствии которого  он, страдая,
волнуясь, и безнадежно скликая собственные на помощь стихи,  чувствовал себя
лишь  его современником,  --  глядя  на это молодое,  рязанское,  едва ли не
простоватое, даже старомодно-простоватое лицо, сверху ограниченное кудрей, а
снизу крахмальными отворотцами, Федор Константинович сначала было приуныл...
Но три дамы с дивана ему улыбались, Чернышевский издали  по-турецки кланялся
ему, Гец как знамя поднимал принесенную для него книжку  журнала с  "Началом
Поэмы"  Кончеева  и статьей Христофора  Мортуса  "Голос  Мэри  в современных
стихах".   Кто-то   сзади  произнес  с  ответной   объясняющей   интонацией:
Годунов-Чердынцев. "Ничего, ничего, -- быстро подумал  Федор Константинович,
усмехаясь, осматриваясь и стуча папиросой о деревянный с орлом портсигар, --
ничего, мы еще кокнемся, посмотрим, чье разобьется". Тамара указывала ему на
свободный стул  и, пробираясь туда,  он опять как будто услышал звон  своего
имени. Когда молодые люди его лет, любители стихов, провожали его бывало тем
особенным взглядом, который ласточкой скользит по  зеркальному сердцу поэта,
он   ощущал   в  себе   холодок  бодрой   живительной  гордости:   это   был
предварительный проблеск его  будущей славы, но была и слава другая, земная,
-- верный  отблеск  прошедшего:  не  менее,  чем  вниманием  ровесников,  он
гордился  любопытством  старых  людей,   видящих   в  нем  сына  знаменитого
землепроходца, отважного чудака, исследователя фауны Тибета, Памира и других
синих стран.
     "Вот, --  сказала со  своей росистой улыбкой  Александра Яковлевна,  --
познакомьтесь".
     Это  был  недавно выбывший из  Москвы  некто  Скворцов, приветливый,  с
лучиками у глаз, с  носом дулей и жидкой бородкой, с  чистенькой, моложавой,
певуче   говорливой   женой   в   шелковой   шали,  --   словом   чета  того
полупрофессорского   типа,   который    так   хорошо   был   знаком   Федору
Константиновичу, по  воспоминаниям о людях, мелькавших вокруг отца. Скворцов
любезно и складно заговорил о том, как его поражает полная неосведомленность
за границей в отношении к обстоятельствам  гибели  Константина  Кирилловича:
"Мы думали, -- вставила жена, --  что если у нас не знают, так это в порядке
вещей".  "Да, --  продолжал  Скворцов,  --  со страшной  ясностью  вспоминаю
сейчас, как мне довелось однажды быть на обеде в честь вашего батюшки, и как
остроумно выразился Козлов, Петр  Кузьмич, что  Годунов-Чердынцев,  дескать,
почитает Центральную  Азию своим отъезжим полем. Да... Я думаю, что вас  еще
тогда не было на свете".
     Тут   Федор   Константинович   вдруг  заметил   скорбно-проникновенный,
обремененный сочувствием взгляд Чернышевской, направленный на него -- и сухо
перебив Скворцова, стал  его без  интереса расспрашивать  о России. "Как вам
сказать..." -- отвечал тот.
     "Здравствуйте, Федор Константинович, здравствуйте, дорогой", -- крикнул
поверх его головы, хотя уже пожимая ему  руку, движущийся, протискивающийся,
похожий  на раскормленную  черепаху  адвокат -- и уже приветствовал  кого-то
другого. Но вот поднялся со  своего места Васильев и на мгновение опершись о
столешницу  легким  прикосновением  пальцев,  свойственным   приказчикам   и
ораторам,  объявил  собрание  открытым.  "Господин Буш,  --  добавил он,  --
прочтет нам свою новую, свою философскую трагедию".
     Герман  Иванович  Буш,   пожилой,   застенчивый,   крепкого   сложения,
симпатичный рижанин,  похожий лицом на Бетховена, сел за столик ампир, гулко
откашлялся, развернул  рукопись; у  него  заметно  дрожали руки и продолжали
дрожать во всг время чтения.
     Уже  в  самом начале наметился  путь беды. Курьезное произношение чтеца
было несовместимо с  темнотою смысла. Когда, еще в прологе,  появился идущий
по  дороге Одинокий Спутник, Федор  Константинович напрасно  понадеялся, что
это метафизический парадокс, а не  предательский ляпсус. Начальник Городской
Стражи, ходока  не пропуская, несколько раз повторил,  что он  "наверно'е не
пройдет". Городок  был приморский (Спутник  шел из Hinterland'a),  и  в  нем
пьянствовал экипаж  греческого  судна.  Происходил  такого рода разговор  на
Улице Греха:

        Первая Проститутка
     Всг есть вода. Так говорит гость мой Фалес.
        Вторая Проститутка
     Всг есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.
        Третья Проститутка
     Всг есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.
        Четвертая Проститутка
     Гераклит ласкает меня, шептая: всг есть огонь.
        Спутник (входит)
     Всг есть судьба.

     Кроме того было два хора, из которых один каким-то образом  представлял
собой волну  физика де Бройля и логику истории, а другой, хороший хор, с ним
спорил. "Первый матрос, второй матрос, третий матрос", -- нервным, с мокрыми
краями, баском пересчитывал Буш беседующих лиц. Появились какие-то: Торговка
Лилий, Торговка Фиалок и Торговка Разных Цветов. Вдруг что-то колыхнулось: в
публике начались осыпи.
     Вскоре  установились  силовые  линии  по разным направлениям через  всг
просторное  помещение,   --  связь   между   взглядами  трех-четырех,  потом
пяти-шести,  а там и десяти людей,  что составляло  почти четверть собрания.
Кончеев медленно и осторожно взял с этажерки, у которой сидел, большую книгу
(Федор Константинович заметил, что это альбом  персидских  миниатюр),  и всг
так же медленно поворачивая  ее  то так, то  сяк на коленях, начал ее тихо и
близоруко рассматривать. У Чернышевской был  удивленный и оскорбленный  вид,
но  вследствие своей тайной  этики,  как-то  связанной  с памятью  сына, она
заставляла себя слушать.  Буш читал  быстро, его лоснящиеся скулы вращались,
горела  подковка  в  черном галстуке, а ноги  под  столиком  стояли  носками
внутрь,  --  и  чем  глубже,  сложнее  и  непонятнее  становилась  идиотская
символика  трагедии, тем  ужаснее  требовал выхода  мучительно сдерживаемый,
подземно-бьющийся клекот, и  многие уже нагибались, боясь смотреть, и  когда
на  площади начался Танец Масков, то  вдруг  кто-то --  Гец,  -- кашлянул, и
вместе  с кашлем  вырвался какой-то  добавочный вопль, и тогда Гец  закрылся
ладонями, а  погодя из-за  них опять появился, с бессмысленно  ясным лицом и
мокрой лысиной,  между тем  как на диване, за спиной Любови Марковны, Тамара
просто  легла  и  каталась  в  родовых  муках,  а лишенный  прикрытия  Федор
Константинович обливался  слезами,  изнемогая  от  вынужденной  беззвучности
происходившего в  нем. Внезапно  Васильев так тяжко повернулся на стуле, что
он неожиданн