ые  книги (со  штемпелем
берлинской библиотеки всегда на  девяносто  девятой странице), знакомые тома
"Путешествия натуралиста"  в незнакомых черно-зеленых обложках, лежали рядом
со старыми русскими  журналами,  где он  искал пушкинский  отблеск.  Там  он
однажды наткнулся  на замечательные  "Очерки прошлого" А. Н.  Сухощокова,  в
которых  были  между  прочим две-три  страницы  относящиеся к  деду, Кириллу
Ильичу (отец как-то говорил о них -- с неудовольствием), и то, что мемуарист
касался  его в случайной связи с мыслями о Пушкине, теперь показалось как-то
особенно  значительным,  даром,  что  тот  вывел  Кирилла  Ильича  хватом  и
шелопаем.
     "Говорят, --  писал  Сухощоков,  --  что человек, которому отрубили  по
бедро  ногу, долго  ощущает ее,  шевеля несуществующими пальцами и  напрягая
несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие
Пушкина. Есть нечто соблазнительное, как пропасть,  в его роковой участи, да
и  сам  он  чувствовал, что с роком  у  него были  и будут  особые счеты.  В
дополнение к поэту, извлекающему поэзию из своего прошедшего, он еще находил
ее в  трагической мысли  о  будущем.  Тройная  формула человеческого  бытия:
невозвратимость, несбыточность, неизбежность, -- была ему хорошо знакома.  А
как  же  ему  хотелось жить!  В уже упомянутом альбоме  моей "академической"
тетки им  было  собственноручно  записано стихотворение,  которое до сих пор
помню умом и глазами, так что вижу даже положение его на странице:

        О, нет, мне жизнь не надоела,
        Я жить хочу, я жить люблю
        Душа не вовсе охладела,
        Утратя молодость свою.

        Еще судьба меня согреет,
        Романом гения упьюсь,
        Мицкевич пусть еще созреет,
        Кой чем я сам еще займусь.

Ни  один   поэт,  кажется,   так   часто,   то   шутя,   то   суеверно,   то
вдохновенно-серьезно, не вглядывался в  грядущее. До сих пор у нас в Курской
губернии живет, перевалив  за сто лет, старик, которого  помню  уже  пожилым
человеком, придурковатым  и недобрым, -- а Пушкина  с нами нет. Между тем, в
течение долгой жизни  моей встречаясь с замечательными талантами и переживая
замечательные  события,  я часто задумывался  над тем, как отнесся  бы  он к
тому,  к этому:  ведь  он  мог  бы  увидеть  освобождение  крестьян,  мог бы
прочитать  "Анну  Каренину"!.. Возвращаясь  теперь  к  этим моим  мечтаниям,
вспоминаю, что в  юности однажды мне  даже было  нечто  вроде  видения. Этот
психологический  эпизод  сопряжен  с  воспоминанием  о  лице,  здравствующем
поныне, которое  назову Ч., --  да не посетует  оно на меня за это оживление
далекого  прошлого.  Мы  были знакомы  домами,  дед мой  с его  отцом водили
некогда дружбу. Будучи  в 36 году заграницей,  этот  Ч., тогда  совсем юноша
(ему и семнадцати не было), повздорил с семьей, тем ускорив, говорят кончину
своего  батюшки,  героя  отечественной  войны,  и  в  компании  с  какими-то
гамбургскими купцами преспокойно уплыл в Бостон, а оттуда попал в Техас, где
успешно занимался  скотоводством. Так прошло лет двадцать. Нажитое состояние
он проиграл в экартэ на миссисипском  кильботе, отыгрался в  притонах Нового
Орлеана, снова всг просадил и после одной из тех безобразно-продолжительных,
громких, дымных дуэлей в  закрытом помещении бывших тогда  фашионебельными в
Луизиане, -- да и многих других приключений, он заскучал по  России, где его
кстати ждала вотчина,  и  с  той же  беспечной  легкостью,  с какой  уезжал,
вернулся в  Европу. Как-то в зимний день, в 1858  году, он нагрянул к нам на
Мойку;  отец  был  в  отъезде,  гостя  принимала  молодежь.  Глядя на  этого
заморского  щеголя   в   черной   мягкой  шляпе   и  черной  одежде,   среди
романтического  мрака  коей особенно  ослепительно  выделялись  шелковая,  с
пышными   сборками,   рубашка  и  сине-сиренево-розовый  жилет  с  алмазными
пуговицами,  мы  с  братом  едва  могли  сдержать  смех,  и  тут  же  решили
воспользоваться тем, что за все эти годы он ровно ничего не слыхал о родине,
точно она куда-то провалилась,  так что теперь сорокалетним Рип-ван-Винкелем
проснувшись в изменившемся  Петербурге, Ч. был жаден до всяческих  сведений,
которыми мы  и принялись  обильно  снабжать его,  причем  врали безбожно. На
вопрос, например, жив  ли Пушкин, и что пишет, я  кощунственно отвечал,  что
"как же,  на-днях тиснул новую поэму". В тот же вечер мы повели нашего гостя
в театр. Вышло, впрочем, несовсем удачно. Вместо того, чтобы его попотчевать
новой русской  комедией, мы показали  ему "Отелло"  со знаменитым чернокожим
трагиком  Ольдриджем  в  главной  роли.  Нашего  плантатора  сперва  как  бы
рассмешило  появление настоящего негра на  сцене. К дивной мощи его  игры он
остался равнодушен и больше занимался разглядыванием публики, особливо наших
петербургских  дам  (на   одной  из  которых  вскоре  после  того  женился),
поглощенных в ту минуту завистью к Дездемоне.
     "Посмотрите, кто с нами рядом, -- вдруг обратился вполголоса мой братец
к Ч. -- Да вот, справа от нас".
     В соседней ложе сидел  старик... Небольшого  роста, в поношенном фраке,
желтовато-смуглый, с растрепанными  пепельными  баками и проседью  в жидких,
взъерошенных волосах, он преоригинально наслаждался игрою африканца: толстые
губы вздрагивали, ноздри были раздуты, при иных пассажах он даже подскакивал
и стучал от удовольствия по барьеру, сверкая перстнями.
     "Кто же это?" -- спросил Ч.
     "Как, не узнаете? Вглядитесь хорошенько".
     "Не узнаю".
     Тогда мой брат сделал большие глаза и шепнул:
     "Да ведь это Пушкин!".
     Ч. поглядел... и через минуту заинтересовался чем-то другим. Мне теперь
смешно вспомнить, какое тогда на меня  нашло странное  настроение:  шалость,
как  это  иной  раз  случается, обернулась  не  тем  боком,  и легкомысленно
вызванный дух  не хотел исчезнуть; я не  в силах был оторваться  от соседней
ложи, я смотрел на эти резкие морщины, на широкий нос, на  большие уши... по
спине пробегали мурашки, вся отеллова ревность не  могла меня  отвлечь.  Что
если это  и впрямь  Пушкин, грезилось мне, Пушкин в шестьдесят  лет, Пушкин,
пощаженный пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в роскошную осень своего
гения... Вот это  он,  вот  эта  желтая  рука, сжимающая  маленький  дамский
бинокль, написала  "Анчар", "Графа  Нулина",  "Египетские Ночи"...  Действие
кончилось; грянули  рукоплескания. Седой Пушкин порывисто  встал и  всг  еще
улыбаясь, со светлым блеском в молодых глазах, быстро вышел из ложи".
     Сухощоков напрасно рисует моего  деда  пустоголовым удальцом.  Интересы
последнего находились просто в другой  плоскости, чем мысленный быт молодого
петербургского  литератора-дилетанта, каким был тогда  наш  мемуарист.  Если
Кирилл Ильич и кудесил в молодости, то, женившись, не только остепенился, но
поступил  на  государственную  службу,  заодно  удвоил  удачными  операциями
унаследованное   состояние,   затем,  удалясь  в   свою   деревню,   выказал
необыкновенное  умение  в  хозяйстве, изобрел  мимоходом новый  сорт  яблок,
оставил  любопытную  "Записку"  (плод  зимних  досугов) о  "Равенстве  перед
законом  в  царстве животных", да предложение  остроумной реформы под модным
тогда  замысловатым заглавием  "Сновидения  Египетского  Бюрократа",  а  уже
стариком принял важный  торгово-дипломатический пост в Лондоне. Он был добр,
смел,  правдив,  с причудами  и  страстями,  -- чего  еще надобно?  В  семье
осталось предание,  что заклявшись играть, он физически не мог  пребывать  в
комнате, где лежала колода карт. Старинный кольт, хорошо  послуживший ему, и
медальон  с  портретом  таинственной  женщины притягивали  неизъяснимо мечты
моего отрочества.  Он мирно завершил  жизнь, сохранившую  до конца  свежесть
своего  грозового начала. В 1883 году, воротясь в Россию, уже не луизианским
бретгром,  а российским сановником, он, в июльский день на кожаном диване, в
маленькой, синей угловой  комнате, где потом я держал собрание моих бабочек,
без мучений  скончался, в предсмертном бреду  всг говоря о  каких-то огнях и
музыке на какой-то большой реке.
     Мой   отец   родился  в  1860  году.  Любовь  к   бабочкам  ему  привил
немец-гувернер (кстати:  куда  девались  нынче  эти  учившие  русских  детей
природе чудаки, -- зеленый  сачек, жестянка на  перевязи, уколотая бабочками
шляпа, длинный ученый нос, невинные глаза за очками, -- где они все,  где их
скелетики, -- или это  была особая  порода немцев, на  русский  вывод, или я
плохо  смотрю?).  Рано,  в  1876  году,  окончив  в  Петербурге гимназию, он
университетское  образование  получил в Англии, в  Кембридже, где  занимался
биологией  под  руководством  профессора  Брайта.  Первое  свое путешествие,
кругосветное, он  совершил еще до смерти  своего  отца,  и с тех пор до 1918
года вся  его  жизнь состоит из  странствий и писания ученых трудов. Главные
эти труды суть: "Lepidoptera Asiatica" (8  томов,  выпусками с  1890 года по
1917  год),  "Чешуекрылые  Российской  Империи"  (вышли  первые  4  тома  из
предполагавшихся 6-ти, 1912-1916 гг.) и, наиболее известные широкой публике,
"Путешествия  Натуралиста"   (7  томов,  1892-1912  гг.).  Эти  труды   были
единогласно признаны классическими и еще в молодые  годы имя его заняло одно
из  первых мест в изучении состава русско-азиатской  фауны, наряду с именами
зачинателей, Фишера-фон-Вальдгейма, Менетриэ, Эверсмана.
     Он   работал  в  тесной   связи  со   своими   замечательными  русскими
современниками.   Холодковский    называет   его   "конквистадором   русской
энтомологии".  Он  был   сотрудником  Шарля  Обертюра,   вел.  кн.   Николая
Михайловича,  Лича,  Зайтца. В  специальных  журналах  рассеянны  сотни  его
статей,  из коих первая, --  "Об особенностях появления некоторых  бабочек в
Петербургской губернии"  (Horae  Soc.  Ent. Ross.) относится  к 1877 году, а
последняя, -- "Austautia simonoides  n.  sp., a  Geometrid moth mimicking  a
small  Parnassius (Trans Ent. Soc. London) --  к  1916-му.  Он едко  и веско
полемизировал  со  Штаудингером,  автором  пресловутого  "KAtalog".  Он  был
вице-президентом  Русского Энтомологического Общества, действительным членом
Московского   Об-ва  Испытателей  Природы,  членом  Императорского  Русского
Географического О-ва, почетным членом множества ученых обществ заграницей.
     Между  1885-ым  годом  и  1918-ым  он обошел пространство  невероятное,
производя съемки  пути  в  пятиверстном масштабе на протяжении многих  тысяч
верст и собирая  поразительные коллекции.  За  эти годы он  совершил  восемь
крупных экспедиций,  длившихся в общей сложности восемнадцать лет;  но между
ними было еще  множество мелких  путешествий "диверсий", как он  их называл,
причем этой мелочью  почитал  не  только  поездки в  наименее  исследованные
европейские страны,  но и  то кругосветное путешествие, которое  проделал  в
молодости. Взявшись серьезно за Азию, он исследовал Восточную Сибирь, Алтай,
Фергану,  Памир,  Западный Китай, "острова  Гобийского моря  и его  берега",
Монголию, "неисправимый материк"  Тибета  -- и в точных,  полновесных словах
описал свои странствия.
     Такова общая схема  жизни  моего отца, выписанная из  энциклопедии. Она
еще не поет, но живой голос я в ней уже слышу. Остается сказать, что  в 1898
году,  имея  38  лет  отроду,  он  женился  на  Елизавете  Павловне Вежиной,
двадцатилетней дочке известного государственного деятеля, что у него было от
нее двое детей, что в промежутках между его путешествиями -- --
     Мучительный,  едва  выразимый  словами,  чем-то  кощунственный  вопрос:
хорошо ли ей жилось с ним, врозь и вместе? Затронуть ли этот внутренний мир,
или ограничиться лишь описанием дорог  --  arida  quaedam viarum  descripto?
"Дорогая  мама, у меня уже есть к тебе  большая  просьба. Сегодня 8-ое июля,
его день рождения. В другой день я бы не решился об  этом обращаться к тебе.
Напиши  мне  что-нибудь о нем и себе. Не такое, что могу найти в нашей общей
памяти, а такое, что ты  одна перечувствовала и  сохранила". И  вот ответный
отрывок:  "...представь  себе  --  свадебное  путешествие,  Пиринеи,  дивное
блаженство  от всего, от солнца, от ручьев, от  цветов,  от  снежных вершин,
даже от мух в отелях, -- и оттого что мы каждое мгновение вместе. И вот, как
то утром, у меня разболелась, что-ли, голова, или было  уж чересчур для меня
жарко, он сказал, что до завтрака  выйдет на пол-часа прогуляться. Почему-то
запомнилось, что  я сидела на  балконе  отеля (кругом  тишина,  горы, чудные
скалы  Гаварни)  и  в  первый  раз читала книгу  не  для  девиц,  "Une  Vie"
Мопассана, мне тогда  она очень понравилась, помню.  Смотрю  на часики, вижу
уже пора завтракать, прошло больше часа с тех пор, как  он ушел. Жду. Сперва
немножко сержусь, потом начинаю тревожиться. Подают  на террасе  завтрак, не
могу ничего  съесть. Выхожу  на  лужайку перед отелем,  возвращаюсь к  себе,
опять  выхожу. Еще через  час  я  уже была  в  неописуемом состоянии  ужаса,
волнения, Бог знает чего. Я путешествовала впервые, была неопытна и пуглива,
а тут еще "Une Vie"... Я решила, что он бросил меня, самые глупые и страшные
мысли лезли в  голову, день проходил,  мне казалось, что служащие смотрят на
меня с каким-то злорадством, -- ах, не могу тебе описать, что  это  было!  Я
даже  начала совать платья в  чемоданы,  чтобы уехать немедленно в Россию, а
потом решила  вдруг, что он умер, выбежала, начала что-то безумное  лепетать
людям,  посылать  в полицию.  Вдруг  вижу, он идет по лужайке, лицо веселое,
каким я его еще не видала, хотя всг время был весел, идет, машет мне, как ни
в  чем не бывало, светлые штаны в  мокрых  зеленых пятнах,  панама  исчезла,
пиджак на боку  порван...  Я думаю, ты  уже понимаешь,  что случилось. Слава
Богу  по  крайней мере, что он  ее наконец все-таки поймал,  -- в платок, на
отвесной  скале,  --  а  то  заночевал бы в горах,  как  он  мне и  объяснил
преспокойно... Но теперь  я хочу тебе  рассказать другое,  из немного  более
позднего времени, когда я уже знала, что такое всамделишная разлука. Вы были
тогда совсем маленькими,  тебе шел третий годок, ты не можешь этого помнить.
Он весной уехал в  Ташкент,  Оттуда первого июня должен  был  отправиться  в
путешествие и отсутствовать не  меньше двух лет. Это уже был второй  большой
отъезд за наше с ним время. Я  теперь  часто думаю, что если сложить все  те
годы, которые он  со дня нашей свадьбы провел без меня, то выйдет в общем не
больше его теперешнего  отсутствия.  И еще я думаю  о  том,  что  мне  тогда
казалось  иногда,  что  я  несчастна,  но теперь я  знаю, что я  была всегда
счастлива, что это  несчастие  было одной  из  красок счастья.  Словом, я не
знаю, что со мной случилось в ту  весну,  я всегда была как шалая, когда  он
уезжал, но  тогда нашло что-то прямо неприличное. Я вдруг решила, что догоню
его и  поеду  с ним хоть до осени. Я тайком от всех накупила тысячу вещей, я
абсолютно не знала, что нужно, но мне казалось, что закупаю всг очень хорошо
и правильно,  Я  помню  бинокль, и  альпеншток, и походную койку, и  шлем от
солнца,   и  заячий  тулупчик   из  "Капитанской  Дочки",  и   перламутровый
револьверчик,  и какую-то брезентовую  махину, которой я боялась, и какую-то
сложную  фляжку,   которую  не   могла  развинтить.  Одним  словом,  вспомни
снаряжение Tartarin de Tarascon!  Как я могла вас маленьких  оставить, как я
прощалась  с  вами,  --  это  в  каком-то  тумане,  и я  уж  не  помню,  как
выскользнула из-под надзора дяди  Олега,  как добралась  до вокзала.  Но мне
было и  страшно  и весело, я  себя чувствовала молодцом, и  на станциях  все
смотрели на мой английский  дорожный костюм с короткой  (entendons-nous:  по
щиколотку) клетчатой юбкой,  с биноклем через  одно  плечо  и сакошкой через
другое.  Такой  я  выскочила  из  тарантаса в  поселке за  Ташкентом,  когда
увидела, при ярком  солнце, никогда не забуду, в ста шагах от дороги, твоего
отца: он стоял,  поставив  ногу на  белый  камень,  а локоть  на изгородь, и
разговаривал с  двумя казаками. Я побежала  по  щебню,  крича  и смеясь,  он
медленно обернулся, и когда я вдруг как дура остановилась перед  ним, то всю
меня  осмотрел, прищурился и сказал  ужасным неожиданным голосом,  всего два
слова: марш домой. И я сразу повернулась, и пошла к своей повозке, и села, и
видела,  как  он совершенно  так  же  опять  поставил ногу,  и  облокотился,
продолжая разговор с казаками. И  вот я ехала назад, в оцепенении, каменная,
и только где-то далеко внутри меня шли уже приготовления  к буре  слез. Ну а
через версты три  (и тут в строке  письма  вдруг пробивалась улыбка) он меня
догнал, в облаке пыли на белом коне, и уж простились мы с ним совсем  иначе,
так что  потом  я  ехала  обратно в  Петербург  почти такая  же бодрая,  как
уезжала,  только  всг  волновалась,  что  с вами, как  вы, но  ничего,  были
здоровеньки".
     Нет, -- мне почему-то кажется, что я всг-таки помню всг это, может быть
потому, что впоследствии  о  нем  часто говорилось.  Вообще весь наш быт был
проникнут  рассказами об  отце, тревогой  о  нем, ожиданием его возвращения,
скрытой грустью проводов и дикой радостью  встреч.  Отсвет его страсти лежал
на всех нас, по разному окрашенный, по разному воспринимаемый, но постоянный
и привычный. Его домовый  музей,  где стояли  рядами  узкие  дубовые шкалы с
выдвижными  стеклянными  ящиками,  полными  распятых  бабочек  (остальное --
растения, жуков, птиц, грызунов и змей -- он отдавал на  изучение коллегам),
где  пахло  так, как пахнет должно-быть в раю, и где  у столов вдоль цельных
окон  работали  препараторы,  был  как  бы  таинственным  срединным  очагом,
освещавшим   снутри  весь  наш   петербургский   дом,   --   и  только   гул
Петропавловской  пушки  мог вторгаться в его тишину. Наши  родственники,  не
энтомологические   друзья,  прислуга,  смиренно-обидчивая  Ивонна   Ивановна
говорили о бабочках, не  как  о чем-то  действительно существующем, а как  о
некоем  аттрибуте   моего  отца,  существующем   только  поскольку   он  сам
существует, или  как  о недуге,  с которым все давно привыкли считаться, так
что энтомология у нас превращалась в какую-то обиходную  галлюцинацию, вроде
домашнего, безвредного  привидения,  которое,  никого уже не удивляя, каждый
вечер садится у камелька. И  вместе с тем никто среди наших несметных дядьев
и теток не только не интересовался  его наукой, но вряд  ли даже прочел  тот
его общедоступный труд, который десятки  тысяч интеллигентных  русских людей
читали  и  перечитывали. Я-то сам и  Таня с  самого раннего детства  оценили
отца, и он нам казался еще волшебнее, чем, скажем, Гаральд,  о котором он же
рассказывал нам,  Гаральд, который  дрался со львами на Цареградской  арене,
преследовал разбойников в Сирии, купался в Иордане, брал штурмом восемьдесят
крепостей в  Африке, "Синей  Стране", спасал  исландцев от  голода, -- и был
славен  от Норвегии до Сицилии, от Йоркшира до  Новгорода. Затем, когда  и я
подпал под обаяние бабочек,  в душе у меня что-то  раскрылось, и я переживал
все путешествия отца, точно их сам  совершал, видел во  сне вьющуюся дорогу,
караван, разноцветные  горы, завидовал отцу безумно, мучительно, до слез  --
горячих и  бурных, которые вдруг вырывались у меня за столом, при обсуждении
писем  от него с  дороги  или  даже при простом  упоминании  далекой-далекой
местности. Каждый год,  с  приближением весны, перед  переездом  в деревню я
чувствовал в  себе бедную  частицу  того, что  испытал  бы перед отбытием  в
Тибет.  На Невском проспекте, в последних числах марта, когда  разлив торцов
синел  от сырости  и  солнца, высоко  пролетала над экипажами вдоль  фасадов
домов,  мимо  городской думы, липок сквера, статуи Екатерины, первая  желтая
бабочка.  В  классе   было  отворено   большое  окно,  воробьи  садились  на
подоконник, учителя  пропускали  уроки, оставляя вместо них  как бы квадра