под  соснами, одна из коих была сверху донизу обрита  крылом,  и  архитектор
Штокшмайсер с собакой  объяснял  няне  с ребенком,  что произошло,  -- а еще
через несколько дней  всякие следы  пропали (только желтела рана на сосновом
стволе), и уже  в полном неведении на этом  самом месте двое,  старик  и его
старуха, она -- в лифчике,  он  -- в подштанниках, делали друг перед  другом
несложную гимнастику.
     Дальше становилось  совсем хорошо: сосны входили в полную силу, и между
розоватыми чешуйчатыми стволами  низкая  перистая  листва  рябин  и  крепкая
зелень дубов оживленно  дробили  полосоватость  борового  солнца. В  густоте
дуба, если смотреть снизу, взаимное перекрытие листьев теневых и освещенных,
темно-зеленых и ярко-изумрудных, казалось  особенным сцеплением их волнистых
краев, и  на  них  садилась, то нежа в блеске  свой  рыжий  шелк,  то плотно
складывая крылья, вырезная  ванесса,  с  белой скобочкой на диком исподе, и,
вдруг  снявшись, садилась  ко мне на голую  грудь, привлеченная человеческим
потом. А еще выше, над моим запрокинутым  лицом, верхи и стволы сосен сложно
обменивались тенями, и хвоя  напоминала водоросли, шевелящиеся в  прозрачной
воде. И если еще больше запрокинуться, так, чтобы сзади трава  (неизъяснимо,
первозданно-сызнова  позеленевшая,  --  с этой точки  перевернутого  зрения)
казалась растущей куда-то вниз, в  пустой прозрачный свет, и  была бы верхом
мира, я улавливал  ощущение, которое должно поразить перелетевшего на другую
планету  (с другим притяжением, другой плотностью, другим образом чувств) --
особенно, когда  проходила  вверх  ногами  семья  гуляющих,  причем  шаг  их
становился  толчком упругим и странным, а подброшенный мяч казался  падающим
-- всг тише -- в головокружительную бездну.
     При  дальнейшем продвижении вперед, -- не налево,  куда бор простирался
без конца, и не направо, где он  прерывался молоденьким березняком,  свежо и
по-детски попахивавшим Россией, -- лес становился опять реже,  терял подсед,
обрывался  по песчаным косогорам, и внизу  зажигалось столбами света широкое
озеро.  Солнце  разнообразно  озаряло  противоположные  скаты, и,  когда  от
наплыва облака воздух смежался, как великое синее веко, и медленно прозревал
опять,  один  берег  всегда  отставал  от другого,  в  порядке  постепенного
потухания  и  просветления. Песчаной каймы на  той стороне  почти  не  было,
деревья все вместе спускались к густым тростникам, а повыше можно было найти
горячие, сухие  склоны, поросшие  кашкой, кислицей  и  молочаем, отороченные
живой тьмой дубов и буков, валом валивших вниз, в сырые ложбинки, в одной из
которых застрелился Яша Чернышевский.
     Когда  я  по утрам  приходил  в  этот  лесной  мир,  образ  которого  я
собственными средствами как бы приподнял над уровнем тех нехитрых воскресных
впечатлений  (бумажная дрянь, толпа пикникующих),  из  которых состояло  для
берлинцев  понятие  "Груневальд";  когда  в  эти  жаркие,  летние  будни   я
направлялся в его южную сторону, в глушь, в дикие, тайные места, я испытывал
неменьшее  наслаждение,   чем  если   бы   в  этих  трех   верстах  от  моей
Агамемнонштрассе  находился первобытный рай.  Дойдя  до  одного излюбленного
уголка, сказочно совмещавшего свободный поток солнца  и защиту кустарника, я
раздевался донага и ложился навзничь на плед, подложив  ненужные трусики под
затылок. Благодаря сплошному  загару, бронзой облившему тело, так что только
пятки, ладони и  лучевые черты  у  глаз  оставались  естественной  масти,  я
чувствовал  себя атлетом, тарзаном, адамом, всем, чем угодно,  но  только не
голым  горожанином.  Неловкость, обычно  сопряженная  с наготой,  зависит от
сознания  нашей  беззащитной белизны,  давно  утратившей  связь  с  окраской
окружающего мира, а потому находящейся в искусственной дисгармонии с ним. Но
влияние солнца восполняет пробел, уравнивает  нас в голых правах с природой,
и  уже  загоревшее тело  не  ощущает стыда. Всг  это  звучит,  как  брошюрка
нюдистов, -- но своя правда не виновата, если с ней совпадает правда, взятая
бедняком напрокат.
     Солнце навалилось. Солнце сплошь лизало меня большим, гладким языком. Я
постепенно  чувствовал,  что  становлюсь  раскаленно-прозрачным,   наливаюсь
пламенем  и  существую  только,  поскольку  существует  око.  Как  сочинение
переводится на  экзотическое наречие,  я  был  переведен  на  солнце. Тощий,
зябкий, зимний Федор  Годунов-Чердынцев был теперь  от  меня так же отдален,
как, если  бы я  сослал его в  Якутскую область.  Тот был  бледным снимком с
меня,   а   этот,  летний,  был  его  бронзовым,  преувеличенным   подобием.
Собственное  же мое  я, то, которое писало  книги, любило слова, цвета, игру
мысли, Россию, шоколад, Зину,  --  как-то  разошлось  и  растворилось, силой
света сначала опрозраченное, затем приобщенное ко всему мрению летнего леса,
с  его  атласистой  хвоей  и  райски-зелеными  листьями,  с  его  муравьями,
ползущими  по преображенному,  разноцветнейшему сукну  пледа, с его птицами,
запахами,  горячим  дыханием крапивы, плотским  душком нагретой травы, с его
небесной синевой, где высоко-высоко  гремел самолет, как бы подернутый синей
пылью, синей сущностью тверди: он был синеват, как влажна рыба в воде.
     Так  можно   было   раствориться  окончательно.   Федор  Константинович
приподнялся и сел.  По гладко выбритой груди  стекал ручеек пота,  впадая  в
водоем пупа.  Впалый живот отливал коричнево и  перламутрово.  По  блестящим
черным колечкам волос нервно  полз заплутавший  муравей.  Голени  лоснились.
Между  пальцев ног  застряли сосновые  иголки.  Он  трусиками  отер  коротко
остриженную голову, липкий затылок, шею. Белочка с круглой спинкой пробежала
по  траве, от дерева  к дереву,  волнисто  и  чуть неуклюже.  Дубовые кусты,
бузина, стволы сосен, -- всг было ослепительно пятнисто, и небольшое облако,
ничем не портившее лица летнего дня, ощупью ползло мимо солнца.
     Он встал, шагнул -- и немедленно легкая лапа  лиственной тени легла ему
на левое плечо, но соскользнула при последующем шаге. Посмотрев на положение
солнца, Федор Константинович перетащил плед на аршин, так  чтобы тень листвы
не   могла   на  него   покуситься.  Двигаться  нагишом  было   удивительным
блаженством,  --  свобода  чресел  особенно  веселила  его.  Он пошел  между
кустами, прислушиваясь к звону насекомых, к шорохам птиц. Королек, как мышь,
скользнул в листве дубка; низко пролетела земляная  оса, держа в лапках труп
гусеницы; давешняя белка с прерывистым,  скребущим  звуком, вскарабкалась по
коре. Где-то невдалеке зазвучали  девичьи голоса, и он  остановился в пятнах
тени,  неподвижно  застывших у  него вдоль  руки,  но ровно содрогавшихся на
левом  боку, между  ребер.  Золотой,  коренастый мотылек,  снабженный  двумя
запятыми, сел  на дубовый лист, раскрыв крыльца лодочкой,  и вдруг стрельнул
прочь, как  золотая муха. И,  как часто  бывало  в  эти лесные дни, особливо
когда  мелькали  знакомые  бабочки,  Федор  Константинович  представил  себе
уединение отца в других лесах, исполинских, бесконечно далеких, по сравнению
с которыми этот был  хворостом,  пнем, дребеденью. А всг-таки  он  переживал
нечто  родственное  той зияющей на картах азиатской свободе, духу  отцовских
странствий, -- и здесь труднее всего  было поверить, что, несмотря  на волю,
на зелень, на счастливый, солнечный мрак, отец всг-таки умер.
     Голоса зазвучали ближе  и прошли  стороной. Слепень, незаметно севший к
нему на ляжку, успел обжечь тупым хоботком.  Мох, мурава, песок -- каждый по
своему -- сообщался с босой подошвой, и по-разному солнце и тень ложились на
горячий  шелк   тела.   Чувства,   обостренные   вольным  зноем,  раздражала
возможность  сильвийских   встреч,  мифических  умыканий.  Le  sanglot  dont
j'e'tais encore ivre. Дал бы год жизни,  даже високосный,  чтоб  сейчас была
здесь Зина -- или любая из ее кордебалета.
     Он   опять   ложился  плашмя,   опять  вставал;   с   бьющимся  сердцем
прислушивался к каким-то лукавым, невнятным, что-то обещающим звукам; затем,
натянув только трусики  и спрятав  плед с одеждой под кустом, уходил бродить
по лесу, вокруг озера.
     Там и сям, в будни негусто, попадались более или  менее оранжевые тела.
Всматриваться  он  избегал,  боясь перехода от  Пана  к Симплициссимусу.  Но
иногда, рядом с школьным  портфелем и сверкающим велосипедом, прислоненным к
стволу, лежала одинокая нимфа, раскинув обнаженные до пахов,  замшево-нежные
ноги,  заломив руки, показывая солнцу  блестящие мышки; стрела соблазна едва
успевала  пропеть  и  вонзиться, как  уже  он  замечал,  что,  на  некотором
расстоянии,  в  трех,  одинаково  отдаленных  точках,  образующих магический
треугольник  вокруг (чьей?) добычи, виднеются среди стволов  три неподвижных
ловца,  друг другу  незнакомых: два  молодых (этот ничком, тот  на  боку)  и
старый господин в жилете, с резинками на рукавах рубашки, плотно сидящий  на
траве, неподвижный,  вечный, с грустными, но терпеливыми глазами; и казалось
эти три ударяющих  в одну точку взгляда наконец, с помощью  солнца,  прожгут
дырку  в черном купальном  трико  бедной  немецкой девочки,  не  поднимающей
маслом смазанных век.
     Он спускался на песчаный бережок  озера и тут, в грохоте голосов, ткань
очарования, которую  он сам так  тщательно свил,  совсем разрывалась, и он с
отвращением видел  измятые, выкрученные, искривленные нордостом жизни, голые
и полураздетые --  вторые были страшнее  -- тела купальщиков  (мелких мещан,
праздных рабочих),  шевелившихся в  грязно-сером песке.  Там, где  береговая
дорога шла вдоль этой узкой,  темной  губы озера,  последняя была  от дороги
отделена  кольями  с  замученной,  провалившейся  проволокой,  и  береговыми
завсегдатаями особенно ценилось место около этих кольев -- то ли потому, что
на них удобно вешались штаны на  своих подтяжках (а белье клалось на пыльную
крапиву), то ли  из-за смутно охранного ощущения  ограды за  спиной. Там же,
где  дорога поднималась  выше,  к  озеру спускались  грубо-песчаные  скаты в
заплатах стоптанной травы,  и в различных по положению солнца наплывах пегой
тени от буков и сосен, несдержанно сошедших вниз.
     Серые,  в  наростах и  вздутых  жилах,  старческие  ноги,  какая-нибудь
плоская  ступня и  янтарная, туземная  мозоль,  розовое,  как  свинья, пузо,
мокрые,  бледные от воды, хрипло-голосые подростки, глобусы грудей и тяжелые
гузна,  рыхлые, в  голубых  подтеках, ляжки, гусиная кожа, прыщавые  лопатки
кривоногих дев,  крепкие шеи и ягодицы  мускулистых  хулиганов, безнадежная,
безбожная тупость довольных лиц, возня,  гогот, плеск -- всг это сливалось в
апофеоз  того славного  немецкого добродушия,  которое с такой  естественной
легкостью может в  любую минуту  обернуться бешеным улюлюканием.  И над всем
этим, особенно по воскресеньям, когда теснота была всего гаже, господствовал
незабываемый запах, запах пыли, пота, тины,  нечистого белья, проветриваемой
и сохнувшей бедности, запах вяленых, копченых, грошевых душ. Но самое озеро,
с  ярко-зелеными купами деревьев на той стороне и солнечной рябью посредине,
держалось с достоинством.
     Выбрав тайный  затончик среди  камышей,  Федор  Константинович пускался
вплавь. Теплая муть воды, в глазах искры  солнца. Он плавал  долго, полчаса,
пять часов, сутки, неделю, другую. Наконец,  двадцать восьмого  июня,  около
трех часов пополудни, он вышел на тот берег.
     Выбравшись из  прибрежного шпината,  он сразу  попал в дубраву и оттуда
полез на  горячий  скат,  где  скоро обсох  на  солнце.  Справа  был буерак,
заросший дубком и  ежевикой.  И сегодня,  как всякий раз,  когда  он попадал
сюда, Федор Константинович спустился  в эту глубь, всегда притягивавшую его,
словно  он  был как-то повинен в гибели  незнакомого  юноши, застрелившегося
здесь,  -- вот  здесь.  Он  подумал о том,  что  и Александра Яковлевна сюда
приходила,  маленькими, в черных  перчатках, руками  деловито  шарила  между
кустов...  Он не знал  ее тогда, не мог видеть это, --  но  по ее рассказу о
своих  многократных паломничествах  чувствовал,  что это  было  именно  так:
искание  чего-то,  шуршание, тыкающий  зонтик,  сияющие глаза,  дрожащие  от
рыданий губы. Он вспомнил,  как этой весной виделся с ней -- в последний раз
-- после кончины мужа, и странное ощущение, которое он испытал,  глядя на ее
опущенное,  не  по-житейскому нахмуренное  лицо, точно ее  никогда раньше не
видел  по-настоящему, а теперь различал на этом лице  сходство с ее покойным
мужем, чья смерть выразилась в ней  каким-то скрытым дотоле  траурно-кровным
родством  с  ним. Через день она уехала  к родственникам в  Ригу,  -- и  уже
теперь ее образ,  рассказы о сыне,  литературные  вечера в ее доме, душевная
болезнь Александра  Яковлевича,  всг  это отслужившее, само собой смоталось,
кончилось,  как  накрест связанный  сверток жизни, который  будет  храниться
долго, но которого  никогда не  развяжут опять ленивые, всг откладывающие на
другой  день,  неблагодарные  руки. Его  охватило паническое желание не дать
этому замкнуться так и пропасть  в углу душевного чулана,  желание применить
всг это к себе,  к своей  вечности,  к своей  правде, помочь ему  произрасти
по-новому. Есть способ, -- единственный способ.
     Он поднялся  по  другому скату,  и там,  наверху, у спускавшейся  опять
тропинки сидел  на  скамейке  под  дубом,  с  медленно  чертящей  тростью  в
задумчивых  руках,  сутулый молодой человек в черном костюме. Как ему должно
быть жарко, подумал голый Федор Константинович.  Сидящий взглянул... Солнце,
как деликатный фотограф,  повернуло и слегка приподняло его лицо, бескровное
лицо   с  широко  расставленными  близоруко-серыми  глазами.   Между  углами
крахмального  воротничка  типа   "собачья   радость"  блеснула  запонка  над
съехавшим узлом галстука.
     "Как вы однако загорели, -- сказал Кончеев, -- вряд ли это безвредно. А
где, собственно, ваша одежа?".
     "Там, -- ответил Федор Константинович, -- на той стороне, в лесу".
     "Могут украсть, -- заметил  Кончеев. -- Недаром  есть поговорка: руссак
тороват, пруссак вороват".
     Федор  Константинович  сел  и сказал: "А  вы  знаете,  где  мы  с  вами
находимся? Вон за этой ожиной, внизу, застрелился когда-то сын Чернышевских,
поэт".
     "А, это  было здесь,  -- без особого любопытства проговорил Кончеев. --
Что ж --  его Ольга недавно вышла за меховщика и уехала в Соединенные Штаты.
Несовсем улан, но всг-таки...".
     "Неужели вам не жарко?" -- спросил Федор Константинович.
     "Нисколько. У меня слабая грудь, и я всегда  зябну. Но, конечно,  когда
сидишь рядом с голым, физически чувствуешь  существование магазинов готового
платья. И  телу  темно.  Зато  мне  кажется всякая работа  мысли  совершенно
невозможна для вас при этаком обнаженном состоянии?".
     "Пожалуй, -- усмехнулся Федор Константинович. -- Всг  больше  -- живешь
на поверхности собственной кожи...".
     "В том-то и  дело. Только  и занимаешься обходом самого себя да слежкой
за  солнцем.  А  мысль  любит  занавеску,  камеру  обскуру.  Солнце  хорошо,
поскольку  при нем  повышается ценность тени. Тюрьма без тюремщика и сад без
садовника -- вот по-моему, идеал. Скажите, вы читали, что я написал о  вашей
книге?".
     "Читал,  --   ответил  Федор   Константинович,   следя   за   маленькой
гусеницей-землемером, проверявшей  сколько  дюймов на  скамье  между  ним  и
соседом. -- Очень даже читал.  Я сначала хотел вам написать благодарственное
письмо, -- знаете, с трогательной ссылкой на незаслуженность и так далее, --
но потом подумал, что это внесло бы нестерпимый человеческий душок в область
свободного мнения. И потом, -- если я что-нибудь хорошо сочинил, то я должен
благодарить не вас, а себя, точно так же, как вы дожны благодарить  не меня,
а себя за понимание этого хорошего, -- правда? Если же  мы начнем друг другу
кланяться,  то, как только один из  нас перестанет, другой обидится  и уйдет
надутым".
     "Я  от вас не ожидал  труизмов, -- проговорил Кончеев с улыбкой. -- Да,
всг это так. Раз в  жизни, только раз, я поблагодарил критика, и он ответил:
"Что  ж, мне действительно очень понравилось",  -- вот  это  "действительно"
меня навсегда отрезвило. Между прочим, я не  всг сказал о вас, что мог-бы...
Вас так много бранили  за недостатки несуществующие, что уже мне не хотелось
придраться к недостаткам, для меня несомненным. К  тому же в следующем вашем
сочинении  вы  либо  отделаетесь  от них,  либо  они  разовьются  в  сторону
своеобразных качеств, как пятнышко на зародыше превращается в глаз. Вы  ведь
зоолог, кажется?".
     "Так, по-любительски. Но какие это  недостатки?  Я хотел  бы проверить,
совпадают ли они с теми, которые я знаю сам".
     "Во-первых,  --  излишнее доверие к слову. У  вас случается,  что слова
провозят  нужную  мысль  контрабандой.  Фраза,  может быть,  и  отличная, но
всг-таки  это --  контрабанда,  -- и  главное, зря,  так как  законный  путь
открыт. А  ваши контрабандисты  под  прикрытием  темноты  слога,  со всякими
сложными  ухищрениями,  провозят  товар,  на  который  и  так  нет  пошлины.
Во-вторых, -- некоторая неумелость в переработке источников: вы словно так и
не можете решить,  навязать  ли  былым  делам  и речам  ваш  стиль,  или еще
обострить их  собственный.  Я не поленился сравнить  кое-какие  места  вашей
книги с контекстом  в  полном издании Чернышевского,  по экземпляру, которым
по-видимому пользовались вы:  я нашел между страницами ваш пепел. В-третьих,
-- вы иногда доводите  пародию до такой натуральности, что она,  в сущности,
становится  настоящей  серьезной  мыслью,   и,  в  этом  плане,  вдруг  дает
непроизвольный перебой,  который  является  уже  собственной  ужимкой, а  не
пародией на  ужимку, хотя именно в этом роде черточки  вы и выслеживаете, т.
е. получается  так,  как если  кто-нибудь,  пародируя  неряшливое  актерское
чтение  Шекспира,  увлекся  бы,  загремел  бы  по-настоящему,  но  мимоходом
переврал бы стих. В-четвертых,  -- у вас  кое-где  наблюдается механичность,
если не  машинальность, переходов, причем заметно,  что  вы преследуете  тут
свою выгоду, себе  самому облегчаете путь. В  одном  месте, например,  таким
переходом служит простой каламбур. В-пятых,  наконец,  --  вы порой говорите
вещи, рассчитанные главным образом на то, чтобы уколоть ваших современников,
а ведь вам всякая женщина скажет, что ничто так не теряется, как шпильки, --
не говоря  уже  о  том,  что  малейший  поворот  моды  может  изъять  их  из
употребления: подумайте, сколько повыкопано заостренных предметиков, точного
назначения которых  не знает  ни  один археолог! Настоящему писателю  должно
наплевать  на всех  читателей,  кроме одного:  будущего, --  который  в свою
очередь,  лишь  отражение  автора  во  времени.  Вот,  кажется,  сумма  моих
претензий к вам, и в общем они пустяшны. Они совершенно  меркнут  при блеске
ваших достоинств, -- о которых я бы тоже мог еще поговорить".
     "Ну, это  не так интересно", -- сказал Федор Константинович, который во
время  этой тирады (как писали Тургенев, Гончаров,  Граф Салиас, Григорович,
Боборыкин), кивал головой с одобрительной миной. "Вы очень хорошо определили
мои недостатки, --  продолжал он, --  и  они соответствуют моим претензиям к
себе,  --  хотя,  конечно,  у мейя  распорядок другой,  --  некоторые пункты
сливаются,  а  другие  еще подразделены.  Но  кроме  недочетов,  которые  вы
отметили,  я  знаю за собой по  крайней мере еще три, --  они-то  может быть
самые главные. Да  только я вам никогда их не скажу,  -- и в  следующей моей
книге не будет их. Хотите теперь -- поговорим о ваших стихах?".
     "Нет, пожалуйста, не надо, -- со страхом сказал Кончеев. -- У меня есть
основание  думать,  что  они вам по  душе,  но я  органически  не выношу  их
обсуждения. Когда я был мал,  я  перед сном говорил длинную и мало  понятную
мол