й за  те-же годы, в  тех-же эмигрантских изданиях не  больше  его
(тут стихи, там статью), но который, каким-то непонятным образом, едва ли не
с физиологической естественностью некой  эманации, исподволь  оделся облаком
неуловимой  славы, так что  имя  его произносилось --  не то, чтоб  особенно
часто,  но  совершенно иначе, чем все прочие  молодые имена; человек, каждую
новую  строчку  которого он,  презирая  себя,  брезгливо,  поспешно  и жадно
поглощал в уголку, стараясь самым действием чтения  истребить в ней чудо  --
после чего дня  два  не мог  отделаться ни от прочитанного,  ни  от  чувства
своего бессилия  и тайной боли, словно в борьбе с другим поранил собственную
сокровенную частицу;  одинокий, неприятный, близорукий человек,  с  какой-то
неправильностью во взаимном положении лопаток. Но я всг прощу, если это ты.
     Ему казалось, что он  сдерживает шаг до  шляния, однако попадавшиеся по
пути часы (боковые исчадия часовых лавок) шли еще медленнее, и когда у самой
цели он одним махом настиг Любовь Марковну, шедшую туда же, он понял, что во
весь путь нетерпение несло его, как на движущихся ступеньках, превращающих и
стоячего в скорохода.
     Почему, если уж носила  пенснэ  эта  пожилая, рыхлая,  никем не любимая
женщина,  то всг-таки  подкрашивала глаза?  Стекла  преувеличивали  дрожь  и
грубость кустарной росписи,  и от  этого ее невиннейший  взгляд получался до
того двусмысленным, что нельзя было от него оторваться:  гипноз ошибки. Да и
вообще, едва ли не всг в ней было основано на недоразумении, -- и как знать,
не  было  ли это  даже  формой  умопомешательства,  когда  она  думала,  что
по-немецки говорит,  как немка, что  Гольсуорти  крупный  писатель, или  что
Георгий Иванович Васильев патологически  неравнодушен к ней? Она была  одной
из  вернейших посетительниц литературных посиделок,  которые Чернышевские  в
союзе с Васильевым,  толстым,  старым журналистом, устраивали дважды в месяц
по субботам;  сегодня  был  только  вторник;  и  Любовь  Марковна  еще  жила
впечатлениями прошлой субботы,  щедро ими делясь. Роковым  образом мужчины в
ее обществе  становились  рассеянными невежами. Федор Константинович сам это
чувствовал, но  к счастью до  дверей оставалось всего несколько шагов, и там
уже ждала с ключами горничная Чернышевских, высланная, собственно, навстречу
Васильеву,  у которого была весьма редкая болезнь сердечных клапанов, --  он
даже  сделал  ее своей  побочной  специальностью  и, случалось,  приходил  к
знакомым  с  анатомической  моделью  сердца  и  всг  очень  ясно  и  любовно
демонстрировал.  "А нам лифта  не  нужно",  -- сказала Любовь Марковна, -- и
пошла наверх, сильно топая, но как-то особенно плавно и бесшумно поворачивая
на  площадках;  Федору Константиновичу  приходилось  подниматься  сзади  нее
замедленными зигзагами, как иногда  видишь:  прерывчато идет  пес, пропуская
голову то справа, то слева от каблука хозяина.
     Им  отворила  сама  Александра  Яковлевна,  и,  не  успел  он  заметить
неожиданное выражение  ее  лица (точно  она не одобряла  чего-то или  хотела
быстро что-то предотвратить),  как в переднюю,  на коротких, жирных  ножках,
выскочил опрометью ее муж, тряся на бегу газетой.
     "Вот, -- крикнул он, бешено  дергая  вниз углом  рта (тик после  смерти
сына), -- вот, смотрите!"
     "Я, -- заметила  Чернышевская,  --  ожидала от него более тонких шуток,
когда за него выходила".
     Федор  Константинович  с  удивлением  увидел,  что  газета  немецкая, и
неуверенно ее взял.
     "Дату! -- крикнул  Александр Яковлевич. -- Смотрите же на дату, молодой
человек!"
     "Вижу, -- сказал Федор Константинович со вздохом, -- и почему-то газету
сложил. -- Главное, я отлично помнил!"
     Александр Яковлевич свирепо захохотал.
     "Не  сердитесь  на  него, пожалуйста,  -- с ленивой скорбью  произнесла
Александра  Яковлевна, слегка  балансируя  бедрами  и  мягко  беря  молодого
человека за кисть.
     Любовь Марковна, защелкнув сумку, поплыла в гостиную.
     Это  была очень  небольшая,  пошловато  обставленная,  дурно освещенная
комната  с застрявшей тенью в  углу и пыльной вазой танагра на  недосягаемой
полке, и  когда  наконец  прибыл последний  гость,  и Александра  Яковлевна,
ставшая на минуту -- как это обычно бывает -- замечательно похожа на свой же
(синий   с  бликом)  чайник,  начала  разливать   чай,   теснота   помещения
претворилась в подобие какого-то трогательно уездного уюта. На диване, среди
подушек  --  всг  неаппетитных, заспанных цветов -- подле  шелковой  куклы с
бескостными ногами  ангела и  персидским разрезом  очей, которую оба сидящих
поочередно  мяли,  удобно  расположились: огромный,  бородатый, в  довоенных
носках со стрелками, Васильев и худенькая, очаровательно дохлая, с  розовыми
веками  барышня  --  в общем вроде  белой мыши; ее звали  Тамара  (что лучше
пристало  бы кукле), а фамилия смахивала  на  один  из  тех немецких  горных
ландшафтов, которые  висят  у  рамочников. Около книжной  полки сидел  Федор
Константинович и,  хотя  в  горле  стоял  кубик, старался казаться  в  духе.
Инженер  Керн,  близко  знавший  покойного  Александра  Блока,  извлекал  из
продолговатой  коробки,  с  клейким  шорохом,  финик.  Внимательно  осмотрев
кондитерские пирожные на большой тарелке с плохо нарисованным шмелем, Любовь
Марковна, вдруг скомкав выбор, взяла  тот сорт, на котором непременно бывает
след   неизвестного   пальца   --   пышку.   Хозяин  рассказывал   старинную
первоапрельскую проделку медика первокурсника в Киеве... Но самым интересным
из присутствующих был сидевший поодаль, сбоку  от  письменного  стола,  и не
принимавший участия в общем разговоре, за которым, однако, с тихим вниманием
следил,  юноша... чем-то действительно напоминавший Федора  Константиновича:
он напоминал его не чертами лица, которые сейчас было трудно рассмотреть, но
тональностью  всего облика,  --  серовато  русым  оттенком  круглой  головы,
которая была  коротко  острижена  (что  по  правилам  поздней  петербургской
романтики шло поэту лучше, чем лохмы), прозрачностью больших, нежных, слегка
оттопыренных ушей, тонкостью шеи с тенью выемки у затылка.  Он сидел в такой
же позе, в какой сиживал и Федор Константинович, -- немножко опустив голову,
скрестив  ноги и  не столько скрестив, сколько  поджав руки, словно зяб, так
что  покой  тела скорее  выражался  острыми  уступами (колено, локти, щуплое
плечо)  и  сжатостью  всех  членов, нежели  тем  обычным  смягчением очерка,
которое бывает, когда человек отдыхает и слушает. Тень двух томов,  стоявших
на  столе,  изображала  обшлаг  и  угол  лацкана,  а  тень   тома  третьего,
склонившегося  к другим, могла сойти за галстук.  Он был лет  на пять моложе
Федора Константиновича и,  что касается самого  лица, то, судя по снимкам на
стенах  комнаты  и в соседней спальне (на  столике, между плачущими по ночам
постелями), сходства, может быть,  и не существовало вовсе, ежели не считать
известной  его удлиненности  при развитости лобных костей, да темной глубины
глазниц -- паскальевой, по определению физиогномистов, -- да еще, пожалуй, в
широких бровях  намечалось что-то  общее... но нет, дело  было не в  простом
сходстве,  а в  одинаковости  духовной  породы  двух нескладных  по-разному,
угловато-чувствительных людей. Он сидел, этот  юноша,  не поднимая  глаз,  с
чуть  лукавой чертой  у  губ,  скромно и  не очень  удобно, на  стуле, вдоль
сидения которого  блестели  медные  кнопки, слева  от заваленного  словарями
стола,  и,  -- как  бы  теряя равновесие,  с  судорожным усилием,  Александр
Яковлевич  снова  отрывал  взгляд от  него, продолжая  рассказывать  всг  то
молодецки смешное, чем обычно прикрывал свою болезнь.
     "А  отзывы всг  равно  будут"  --  сказал  он  Федору  Константиновичу,
непроизвольно подмигивая, -- "уж будьте покойны, угорьки из вас повыжмут".
     "Кстати, -- спросила Александра  Яковлевна,  -- что  это такое "вилы  в
аллее", -- там, где велосипед?"
     Федор Константинович скорее  жестами, чем словами, показал:  знаете, --
когда учишься ездить и страшно виляешь.
     "Сомнительное выражение", -- заметил Васильев.
     "Мне  больше всего  понравилось  о  детских  болезнях,  да,  -- сказала
Александра  Яковлевна, кивнув  самой себе,  --  это  хорошо:  рождественская
скарлатина и пасхальный дифтерит".
     "Почему не наоборот?" -- полюбопытствовала Тамара.
     Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его
книг:  Гумилев  и Эредиа, Блок и Рильке,  -- и сколько  он знал наизусть!  А
тетради... Нужно  будет  когда-нибудь  решиться  и всг  просмотреть. Она это
может, а  я  не  могу.  Как  это  странно  случается, что  со  дня  на  день
откладываешь. Разве,  казалось  бы, не наслаждение, -- единственное, горькое
наслаждение, --  перебирать имущество мертвого, а оно  однако так и остается
лежать  нетронутым  (спасительная  лень  души?);   немыслимо,  чтобы   чужой
дотронулся  до него, но какое  облегчение, если бы нечаянный пожар уничтожил
этот драгоценный маленький шкал. Александр Яковлевич вдруг встал  и,  как бы
случайно, так переставил стул около письменного  стола, чтобы ни он, ни тень
книг никак не могли служить темой для призрака.
     Разговор  тем  временем   перешел  на  какого-то  советского   деятеля,
потерявшего после смерти Ленина  власть. "Ну, в те годы, когда я  видал его,
он  был  в  зените славы и  добра",  --  говорил  Васильев,  профессионально
перевирая цитату.
     Молодой человек, похожий на  Федора Константиновича (к которому  именно
поэтому  так привязались Чернышевские), теперь очутился у двери, где, прежде
чем выйти,  остановился  в полоборота к отцу, --  и, несмотря  на свой чисто
умозрительный состав, ах, как он был сейчас плотнее всех сидящих  в комнате!
Сквозь  Васильева  и  бледную барышню  просвечивал диван,  инженер  Керн был
представлен одним лишь блеском пенснэ, Любовь  Марковна --  тоже, сам  Федор
Константинович держался лишь благодаря смутному совпадению с покойным, -- но
Яша был совершенно настоящий и живой и только  чувство самосохранения мешало
вглядеться в его черты.
     "А может быть, -- подумал Федор Константинович, -- может быть,  это всг
не  так,  и  он  (Александр Яковлевич)  вовсе  сейчас  не представляет  себе
мертвого сына, а действительно занят разговором, и если у него бегают глаза,
так это потому,  что  он вообще  нервный, Бог с ним. Мне тяжело, мне скучно,
это всг не то, -- и я не знаю, почему я здесь сижу, слушаю вздор".
     И всг-таки он продолжал сидеть и курить, и покачивать носком ноги, -- и
промеж всего  того, что говорили  другие, что сам говорил, он  старался, как
везде и всегда, вообразить внутреннее прозрачное движение  другого человека,
осторожно садясь в  собеседника, как в кресло, так чтобы  локти того служили
ему подлокотниками, и душа бы влегла в чужую душу, -- и тогда вдруг менялось
освещение мира,  и он  на  минуту действительно  был Александр Яковлевич или
Любовь Марковна, или Васильев.  Иногда к прохладе и легким  нарзанным уколам
преображения  примешивалось  азартно-спортивное  удовольствие,  и  ему  было
лестно,  когда  случайное  слово  ловко  подтверждало  последовательный  ход
мыслей,  который он  угадывал  в  другом. Он,  для  которого  так называемая
политика  (всг  это  дурацкое  чередование  пактов,  конфликтов, обострений,
трений,  расхождений, падений, перерождений ни  в  чем неповинных городков в
международные договоры) не значила ничего, погружался, бывало, с содроганием
и любопытством  в просторные  недра Васильева и на  мгновение жил при помощи
его,  васильевского,  внутреннего механизма,  где рядом с  кнопкой "Локарно"
была  кнопка  "локаут", и  где  в  ложно  умную,  ложно  занимательную  игру
вовлекались  разнокалиберные  символы:  "пятерка  кремлевских  владык"   или
"восстание курдов" или  совершенно  потерявшие человеческий  облик отдельные
имена:  Гинденбург,  Маркс,  Пенлеве,  Эррио,  --  головастая  э-оборотность
которого настолько самоопределилась, на столбцах васильевской "Газеты",  что
грозила полным разрывом  с  первоначальным  французом;  это  был  мир  вещих
предсказаний, предчувствий, таинственных комбинаций, мир, который в сущности
был  во  стократ   призрачней  самой  отвлеченной  мечты.   Когда  же  Федор
Константинович пересаживался в Александру Яковлевну Чернышевскую, то попадал
в душу, где не всг было ему чуждо, но где многое изумляло его, как чопорного
путешественника могут изумлять обычаи заморской страны, базар на заре, голые
дети,  гвалт,  чудовищная  величина  фруктов. Сорокапятилетняя,  некрасивая,
сонная  женщина,  потеряв  два  года тому  назад  единственного  сына, вдруг
проснулась:  траур окрылил ее, и  слезы омолодили,  --  так по крайней  мере
говорили знавшие ее прежде. Память с сыне, обернувшаяся у ее мужа недугом, в
ней разгорелась какой-то живительной  страстью. Неправильно было бы сказать,
что  эта  страсть заполняла ее всю;  нет,  она еще  далеко  перелетала через
душевный  предел  Александры  Яковлевны,  едва  ли   не  облагораживая  даже
белиберду  этих  двух  меблированных комнат,  в которые  она  с  мужем после
несчастья переехала  из большой старой берлинской квартиры (где еще до войны
живал  ее брат с  семьей), Своих знакомых она теперь рассматривала лишь  под
углом их  восприимчивости к  ее утрате, да еще,  для порядка, вспоминала или
воображала суждение  Яши  о  том  или  другом  лице,  с  которым приходилось
встречаться, Ее охватил жар деятельности, жажда обильного отклика; сын в ней
рос  и  выбивался  наружу; литературный кружок, в прошлом  году  учрежденный
Александром Яковлевичем совместно  с  Васильевым,  дабы чем-нибудь себя и ее
занять,  показался  ей  лучшим  посмертным  чествованием  поэта-сына.  Тогда
впервые я  и  увидел  ее и был немало озадачен, когда вдруг эта  пухленькая,
страшно подвижная,  с ослепительно  синими  глазами, женщина, среди  первого
разговора со мной залилась слезами, точно без всякой причины распался полный
доверху хрустальный сосуд, и  не спуская с меня танцующего взгляда, смеясь и
всхлипывая,  пошла повторять:  "Боже  мой,  как  вы мне  напомнили его,  как
напомнили!"  Откровенность,  с  которой  при  следующих встречах со мной она
говорила  о  сыне, о всех подробностях его  гибели и о том, как он теперь ей
снится (что  будто беременна  им, взрослым, а сама,  как пузырь  прозрачна),
показалась мне вульгарным безстыдством, тем более покоробившим меня, когда я
стороной узнал,  что она  была немножко  обижена  тем,  что я не отвечал  ей
соответственной вибрацией, а  просто переменил разговор, когда  зашла речь о
моем горе, о моей утрате. Но очень скоро я заметил, что этот восторг скорби,
среди которого она беспрерывно жила, умудряясь не умереть  от разрыва аорты,
начинает  как-то меня забирать и  чего-то  от  меня требовать. Вы знаете это
характерное  движение,  когда  человек  вам  дает  в руки  дорогую для  него
фотографию  и  следит  за  вами  с  ожиданием... а вы, длительно  и  набожно
посмотрев  на  невинно и  без  мысли о смерти  улыбающееся  лицо на  снимке,
притворно замедляете возвращение, притворно тормозите взглядом свою же руку,
отдавая карточку  с  задержкой, словно  было бы неучтиво  расстаться  с  ней
вдруг. Вот эту  серию движений мы проделывали с  Александрой  Яковлевной беэ
конца.  Александр Яковлевич  сидел  за  своим  освещенным  в  углу  столом и
работал,   изредка  прочищая   горло,  --  составлял  свой  словарь  русских
технических терминов,  заказанный ему немецким книгоиздательством. Было тихо
и нехорошо. Следы  вишневого варенья на блюдце мешались с пеплом. Чем дальше
она  мне рассказывала о Яше, тем слабее он меня притягивал, --  о нет,  мы с
ним были мало  схожи (куда меньше,  чем  полагала она,  во внутрь  продлевая
совпаденье наших внешних черт, которых она к тому же находила больше, чем их
было  на  самом деле, а  было, опять-таки,  только то немногое на виду,  что
соответствовало немногому внутри нас) и едва ли мы подружились бы, встреться
я с ним во время.  Его пасмурность,  прерываемая резким крикливым  весельем,
свойственным безъюморным людям; его сентиментально-умственные увлечения; его
чистота,  которая  сильно отдавала бы трусостью чувств,  кабы не болезненная
изысканность  их  толкования;  его ощущение Германии; его безвкусные тревоги
("неделю был  как в чаду",  потому  что  прочитал  Шпенглера);  наконец, его
стихи... словом всг то, что для его матери было преисполнено очарования, мне
лишь  претило.  Как поэт он  был,  по-моему,  очень  хил; он  не  творил, он
перебивался поэзией, как перебивались тысячи интеллигентных юношей его типа;
но если  не гибли они той или другой  более  или менее геройской смертью  --
ничего общего не имеющей с русской словесностью, которую они, впрочем, знали
досканально  (о,   эти   Яшины   тетради,  полные   ритмических  ходов,   --
треугольников  да трапеций!),  -- они  в  будущем отклонялись  от литературы
совершенно и если выказывали в  чем-либо  талант, то уж в области  науки или
службы,  а не  то по-просту  хорошо-налаженной  жизни. Он  в  стихах, полных
модных банальностей,  воспевал "горчайшую"  любовь к России,  --  есенинскую
осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизма  и тот  невский
гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя. Его  мать читала
их мне, сбиваясь,  волнуясь,  с неумелой гимназической интонацией, вовсе  не
шедшей к этим  патетическим  пэонам,  -- которые сам Яша, должно быть, читал
самозабвенным певком, раздувая ноздри и раскачиваясь,  в  странном блистании
какой-то лирической гордыни, после чего тотчас опять оседал, вновь становясь
скромным,  вялым  и   замкнутым.  Эпитеты,   у   него   жившие   в  гортани,
"невероятный",  "хладный", "прекрасный",  --  эпитеты,  жадно  употребляемые
молодыми  поэтами его поколения, обманутыми тем, что архаизмы, прозаизмы или
просто  обедневшие некогда слова вроде "роза",  совершив  полный круг жизни,
получали теперь в стихах  как бы неожиданную свежесть,  возвращаясь с другой
стороны, -- эти  слова, в  спотыкавшихся устах  Александры Яковлевны, как бы
делали еще один  полукруг,  снова закатываясь,  снова являя всю  свою ветхую
нищету -- и тем вскрывая обман стиля.  Кроме  патриотической  лирики, были у
него стихи о каких-то матросских тавернах; о джине и джазе, который он писал
на переводно-немецкий манер: "яц"; были и стихи о Берлине с попыткой развить
у  немецких  наименований   голос,  подобно  тому,  как,   скажем,  названия
итальянских  улиц звучат подозрительно приятным контральто в русских стихах;
были у него и посвящения дружбе, без рифмы и без  размера,  что-то путанное,
туманное, пугливое, какие-то  душевные дрязги и обращение на вы к другу, как
на вы обращается больной француз  к  Богу  или молодая  русская  поэтесса  к
любимому господину. И всг  это было выражено бледно,  кое-как, со множеством
неправильностей  в  ударениях, --  у него  рифмовало  "предан"  и "передан",
"обезличить"  и  "отличить",  "октябрь"  занимал  три места  в  стихотворной
строке, заплатив лишь за два,  "пожарище" означало большой пожар, и  еще мне
запомнилось трогательное  упоминание  о  "фресках  Врублева", --  прелестный
гибрид, лишний  раз  доказывавший  мне наше несходство,  -- нет,  он не  мог
любить  живопись так, как я. Свое настоящее мнение о его поэзии я скрывал от
Александры Яковлевны, а те принужденные звуки  нечленораздельного одобрения,
которые  я  из приличия  издавал,  понимались  ею  как хаос восхищения.  Она
подарила мне на рождение,  сияя  сквозь  слезы,  лучший Яшин галстук,  свеже
выутюженный,  старомодно  муаровый,  с  еще  заметной  петербургской  маркой
"Джокей  Клуб", -- думаю, что сам Яша вряд ли его  часто носил; и в обмен за
всг, чем она поделилась со мной, за полный и подробный образ покойного сына,
с его  стихами,  ипохондрией,  увлечениями,  гибелью,  Александра  Яковлевн