и... штофные  обои...! А  там,  бедный  труженик...". Связь найдена,
антитеза  добыта:   с  большой  обличительной   силой  и  обилием  предметов
обстановки, Николай Гаврилович  вскрывает всю их безнравственность. "Мудрено
ли,  что при  хорошенькой  наружности  швея,  ослабляя  мало  по  малу  свои
нравственные  правила... Мудрено ли, что,  променяв  дешевую, сто раз  мытую
кисею на алансонские кружева  и бессонные ночи за тусклым огарком  и работой
на бессонные ночи в оперном маскараде или загородной оргии, она... несясь" и
т. д. (и,  подумавши, он разгромил поэта Никитина, но не потому, собственно,
что  тот слагал стихи дурно,  а за то, что он,  воронежский житель, не  имел
ровно никакого права писать о мраморах и парусах).
     Немецкий педагог  Кампе,  сложив ручки  на животе, говаривал: "Выпрясть
пфунт  шерсти  полезнее  нежели  написать том стихоф". Вот и  мы с  такой же
солидной  серьезностью досадуем  на поэта,  на здорового  человека,  который
лучше бы  ничего  не делал,  а  занимается вырезыванием пустячков  "из очень
милой цветной бумаги". Пойми, штукарь, пойми, арабесник, что "сила искусства
есть сила общих  мест" и больше ничего. Для критики "всего интереснее, какое
воззрение выразилось в  произведении писателя". Волынский и  Страннолюбский,
оба  отмечают  некое  странное  несоответствие   (одно  из  тех  смертельных
внутренних противоречий, которые  вскрывались на  всем пути  нашего  героя):
дуализм эстетики  мониста  Чернышевского, -- форма и содержание, с  приматом
содержания, -- причем именно форма играет роль души, а содержание роль тела:
и  путаница усугубляется тем,  что  эта "душа" составляется  из механических
частиц, так как Чернышевский полагал, что ценность произведения есть понятие
не качества, а количества, и что "если бы кто-нибудь захотел  в каком-нибудь
жалком, забытом романе с вниманием ловить все проблески наблюдательности, он
собрал бы довольно много строк,  которые по достоинству  ничем не отличаются
от строк, из которых составляются  страницы произведений, восхищающих  нас".
Мало того: "Довольно взглянуть на мелочные изделия парижской промышленности,
на изящную бронзу, фарфор, деревянные изделия, чтобы понять,  как невозможно
провести   теперь   границу   между    художественным   и   нехудожественным
произведением" (вот эта изящная бронза многое и объясняет).
     Как  и  слова,  вещи  имеют  свои  падежи.  Чернышевский  всг  видел  в
именительном. Между тем всякое подлинно-новое веяние есть ход коня, перемена
теней, сдвиг, смещающий зеркало. Человека серьезного, степенного, уважающего
просвещение, искусства,  ремесла,  накопившего множество ценностей в области
мышления, -- быть может выказавшего вполне  передовую разборчивость во время
их  накопления, но  теперь  вовсе не  желающего, чтобы они вдруг подверглись
пересмотру,  такого  человека иррациональная  новизна  сердит  пуще  темноты
ветхого невежества. Так  розовый плащ торреадорши  на  картинке Манэ  больше
раздражал  буржуазного  быка, чем если бы он был красным. Так  Чернышевский,
который, подобно большинству революционеров, был совершенный буржуа  в своих
художественных и научных вкусах, приходил в бешенство от "возведения сапог в
квадраты", от "извлечения кубических корней из голенищ". "Лобачевского знала
вся  Казань,  --  писал  он из Сибири сыновьям,  --  вся  Казань  единодушно
говорила,  что он  круглый  дурак... Что такое "кривизна  луча", или "кривое
пространство"? Что  такое "геометрия без аксиомы  параллельных линий"? Можно
ли  писать по-русски без  глаголов?  Можно  --  для  шутки.  Шелест,  робкое
дыханье,  трели соловья. Автор ее некто  Фет, бывший в свое  время известным
поэтом. Идиот, каких мало  на свете. Писал это серьезно, и  над ним хохотали
до  боли в боках" (Фета, как и Толстого, он не терпел; в 56 году, любезничая
с Тургеневым -- ради "Современника", -- он ему писал, "что никакие "Юности",
ни  даже стихи Фета... не могут  настолько опошлить  публику,  чтобы она  не
могла..." -- следует грубый комплимент).
     Когда  однажды, в  55  году,  расписавшись о Пушкине,  он захотел  дать
пример   "бессмысленного  сочетания  слов",   то  привел  мимоходом  тут  же
выдуманное "синий  звук",  --  на  свою голову  напророчив  пробивший  через
полвека блоковский "звонко-синий час". "Научный анализ показывает вздорность
таких   сочетаний",  --  писал  он,  --  не  зная  о  физиологическом  факте
"окрашенного  слуха".  "Не  всг  ли  равно,  --  спрашивал  он  (у  радостно
соглашавшегося  с  ним  бахмучанского  или  новомиргородского читателя),  --
голубоперая  щука или щука с голубым пером  (конечно второе, крикнули бы мы,
--  так оно выделяется лучше, в  профиль!), ибо настоящему мыслителю некогда
заниматься  этим,  особенно  если он проводит  на  народной  площади  больше
времени, чем в своей рабочей комнате". Другое дело -- "общий план". Любовь к
общему (к энциклопедии), презрительная ненависть к особому  (к монографии) и
заставляли его упрекать Дарвина в недельности, Уоллеса  в нелепости ("...все
эти ученые специальности от  изучения крылышек бабочек  до изучения  наречий
кафрского языка"). У самого Чернышевского был в этом смысле какой-то опасный
размах,   какое-то   разудалое  и  самоуверенное  "всг   сойдет",  бросающее
сомнительную тень на достоинства как  раз  специальных  его  трудов.  "Общий
интерес" он  понимал,  однако, по-своему: исходил из мысли, что больше всего
читателя  интересует  "производительность".  Разбирая  в  55  году  какой-то
журнал, он хвалит в нем статьи "Термометрическое состояние земли" и "Русские
каменноугольные  бассейны", решительно бракуя, как  слишком специальную,  ту
единственную,  которую хотелось бы прочесть: "Географическое распространение
верблюда".
     Чрезвычайно  знаменательна   в   отношении  ко   всему   этому  попытка
Чернышевского доказать ("Современник" 56  г.), что трехдольный размер  стиха
языку нашему свойственнее, чем двухдольный. Первый (кроме того случая, когда
из  него  составляется  благородный,   "священный",  а  потому   ненавистный
гекзаметр) казался Чернышевскому естественнее,  "здоровее" двухдольного, как
плохому наезднику галоп кажется "проще" рыси. Суть, впрочем, была не в этом,
а как раз  в общем  правиле, под которое  он подводил  всг и всех. Сбитый  с
толку ритмической  эмансипацией  широко  рокочущего  некрасовского  стиха  и
кольцовским  элементарным  анапестом  ("мужичек"),  Чернышевский   учуял   в
трехдольнике  что-то  демократическое,  милое  сердцу,  "свободное",  но   и
дидактическое,  в  отличие  от  аристократизма  и  антологичности  ямба:  он
полагал, что убеждать следует именно  анапестом. Однако и  этого еще мало: в
некрасовском  трехдольнике особенно часто слова,  попадая  на холостую часть
стопы,  теряют индивидуальность,  зато усиливается  их сборный ритм: частное
приносится в жерту  целому. В небольшом стихотворении, например (Надрывается
сердце  от   муки...)  вот  сколько  слов  неударяемых:  "плохо",  "внемля",
"чувству", "в стаде", "птицы",  "грохот", -- при чем слова всг знатные, а не
чернь предлогов  или союзов,  безмолвствующая иногда  и  в двухдольнике. Всг
сказанное нигде, конечно, не выражено  самим Чернышевским, но любопытно, что
в собственных  стихах, производившихся им  в сибирские ночи, в  том страшном
трехдольнике,  который  в  самой  своей   аляповатости  отзывает   безумием,
Чернышевский, словно пародируя и до абсурда доводя некрасовский прием, побил
рекорд неударяемости:  "в стране  гор, в стране  роз,  равнин  полночи дочь"
(стихи  к жене, 75 год).  Повторяем:  вся эта  тяга к стиху,  созданному  по
образу  и  подобию   определенных   социально-экономических  богов,  была  в
Чернышевском  бессознательна,  но  только  тягу  эту  уяснив,  можно  понять
истинную подоплеку  его странной теории.  При  этом он  не разумел настоящей
скрипичной сущности  анапеста;  не разумел и ямба,  самого  гибкого из  всех
размеров как  раз в  силу превращения ударений в удаления, в  те ритмические
удаления   от   метра,  которые   Чернышевскому  казались   беззаконными  по
семинарской памяти; не понимал,  наконец,  ритма русской  прозы; естественно
поэтому, что самый метод, им примененный, тут же отомстил ему: в приведенных
им отрывках  прозы  он разделил количество слогов на  количество  ударений и
получил тройку, а  не двойку, которую дескать получил  бы, будь  двухдольник
приличнее  русскому языку; но он не учел  главного: пэонов! ибо  как  раз  в
приведенных отрывках целые куски  фраз звучат на подобие белого стиха, белой
кости среди размеров, т. е. именно ямба!
     Боюсь, что сапожник, заглянувший в мастерскую к  Апеллесу, был скверный
сапожник.
     Так ли уж всг  обстоит благополучно с точки зрения математики в тех его
специальных экономических трудах, разбор коих требует от исследователя почти
сверхестественной  любознательности? Так  ли глубоки его комментарии к Миллю
(в которых он стремился перестроить некоторые теории "сообразно потребностям
нового простонародного  элемента мысли и  жизни"). Все  ли  сапоги  сшиты по
мерке? Или одно лишь стариковское кокетство толкает его вспоминать промахи в
логарифмических расчетах о  действии  земледельческих усовершенствований  на
урожай хлеба? Грустно, грустно всг это. Нам вообще кажется, что материалисты
его типа  впадали  в роковую ошибку: пренебрегая свойствами самой  вещи, они
все  применяли  свой  сугубо-вещественный  метод  лишь  к  отношениям  между
предметами,  а не  к  предмету самому, т.  е. были  по  существу наивнейшими
метафизиками как раз тогда, когда более всего хотели стоять на земле.
     Некогда, в  юности,  у него  было одно несчастное утро: зашел  знакомый
букинист-ходебщик, старый носатый Василий Трофимович, согбенный как Баба-Яга
под  грузом огромного холщевого мешка, полного запрещенных и полузапрещенных
книг. Чужих  языков не зная, едва умея складывать  латинские литеры  и дико,
по-мужицки   жирно,   произнося   заглавия,   он  чутьем  угадывал   степень
возмутительности  того  или другого  немца. В  то  утро  он  продал  Николаю
Гавриловичу  (оба присели на корточки  подле  груды книг) неразрезанного еще
Фейербаха.
     В те годы Андрея Ивановича Фейербаха предпочли Егору Федоровичу Гегелю.
Homo feuerbachi есть мыслящая мышца.  Андрей Иванович  находил,  что человек
отличается от  обезьяны  только своей  точкой зрения;  вряд  ли,  однако, он
изучил обезьян. За  ним полвека спустя Ленин опровергал  теорию, что  "земля
есть  сочетание  человеческих  ощущений"  тем,  что  "земля существовала  до
человека", а  к его  торговому объявлению: "мы  теперь превращаем кантовскую
непознаваемую вещь  в себе в вещь для  себя посредством  органической химии"
серьезно добавлял, что "раз существовал ализарин  в каменном угле без нашего
ведома, то существуют вещи независимо от нашего познания". Совершенно так же
Чернышевский объяснял:  "мы видим дерево;  другой человек смотрит на этот же
предмет.  В  глазах у него мы  видим, что  дерево  изображается  точь-в-точь
такое-же. Итак мы  все видим предметы, как они действительно существуют". Во
всем этом  диком  вздоре есть еще свой частный смешной завиток: постоянное у
"материалистов" аппелирование  к  дереву особенно  забавно тем,  что все они
плохо  знают природу,  в частности деревья. Тот осязаемый  предмет,  который
"действует  гораздо сильнее отвлеченного понятия о нем"  ("Антропологический
принцип в философии"), им  просто  неведом. Вот какая страшная отвлеченность
получилась в конечном счете из "материализма"! Чернышевский не отличал плуга
от сохи; путал  пиво с мадерой;  не мог  назвать ни  одного лесного  цветка,
кроме  дикой розы; но характерно, что это незнание ботаники  сразу восполнял
"общей мыслью", добавляя с убеждением  невежды,  что  "они (цветы  сибирской
тайги)  всг  те  же самые, какие  цветут  по всей  России".  Какое то тайное
возмездие  было в  том, что  он, строивший свою философию  на познании мира,
которого сам  не  познал,  теперь очутился,  наг и одинок,  среди  дремучей,
своеобразно  роскошной,  до  конца еще не описанной природы северо-восточной
Сибири:  стихийная,  мифологическая  кара,   не   входившая  в  расчет   его
человеческих судей.
     Еще  недавно  запах   гоголевского  Петрушки  объясняли  тем,  что  всг
существующее  разумно.  Но время  задушевного  русского гегелианства прошло.
Властители  дум  понять  не  могли  живительную  истину  Гегеля: истину,  не
стоячую,  как  мелкая  вода, а,  как  кровь,  струящуюся  в  самом  процессе
познания.  Простак Фейербах  был Чернышевскому больше по  вкусу. Есть однако
всегда опасность, что из космического или умозрительного одна буква выпадет;
этой  опасности Чернышевский не избежал, когда в статье "Общинное  владение"
стал оперировать соблазнительной гегелевской триадой,  давая  такие примеры,
как: газообразность мира -- тезис,  а  мягкость  мозга --  синтез, или,  еще
глупее: дубина, превращающаяся в штуцер. "В триаде,  говорит Страннолюбский,
кроется смутный образ окружности, -- правящей всем мыслимым бытием,  которое
в ней заключено  безвыходно.  Это  -- карусель  истины,  ибо  истина  всегда
круглая;  следовательно   в   развитии   форм   жизни   возможна   некоторая
извинительная кривизна: горб истины; но не более".
     "Философия"     Чернышевского    поднимается    через    Фейербаха    к
энциклопедистам. С другой-же  стороны,  прикладное гегелианство,  постепенно
левея,  шло  через того же  Фейербаха к  Марксу,  который  в  своем  "Святом
семействе" выражается так:

        ........ума большого
        не надобно, чтобы заметить связь
        между ученьем материализма
        о прирожденной склонности к добру,
        о равенстве способностей людских,
        способностей, которые обычно
        зовутся умственными, о влияньи
        на человека обстоятельств внешних,
        о всемогущем опыте, о власти
        привычки, воспитанья, о высоком
        значении промышленности всей,
        о праве нравственном на наслажденье --
        и коммунизмом.

Перевожу стихами, чтобы не было так скучно.
     Стеклов считает,  что при  всей своей  гениальности Чернышевский не мог
быть равен Марксу,  по  отношению  к  которому  стоит-де, как по отношению к
Уатту -- барнаульский мастеровой Ползунов. Сам Маркс ("этот мелкий буржуа до
мозга костей" по отзыву Бакунина, не терпевшего немцев) раза два сослался на
"замечательные"  труды  Чернышевского,  но  оставил  не  одну  презрительную
заметку  на  полях  главного  экономического  труда  "дес  гроссен  руссишен
гелертен" (русских  вообще Маркс  не жаловал). Чернышевский отплатил ему тем
же. Уже  в  семидесятых  годах  он  ко  всему  "новому"  относился небрежно,
неблагожелательно. Экономика  в частности ему осточертела, перестав быть для
него орудием борьбы, и тем самым приобретя в его сознании вид пустой забавы,
"чистой  науки".  Совершенно  ошибочно  Ляцкий  --  со  свойственной  многим
страстью к навигационным аналогиям  -- сравнивает ссыльного  Чернышевского с
человеком, "глядящим с пустынного берега на плывущий мимо гигантский корабль
(корабль  Маркса),  идущий  открывать  новые  земли";   выражение,  особенно
неудачное в виду того, что сам Чернышевский, словно  предчувствуя аналогию и
заранее опровергая  ее,  говорил о  "Капитале" (посланном ему в 1872  году):
"Просмотрел,  да не  читал,  а  отрывал  листик  за  листиком,  делал из них
кораблики (разрядка моя) и пускал по Вилюю".
     Ленин  считал, что  Чернышевский  "единственный  действительно  великий
писатель,  который сумел с  пятидесятых  годов вплоть до  1888  (скостил ему
один)  остаться  на  уровне  цельного  философского  материализма".  Как  то
Крупская, обернувшись на ветру к Луначарскому, с мягкой грустью сказала ему:
"Вряд ли кого-нибудь Владимир Ильич так  любил...  Я  думаю, что между ним и
Чернышевским было  очень  много  общего".  "Да,  несомненно  было  общее, --
добавляет   Луначарский,   сначала   было  отнесшийся   к   этому  замечанию
скептически.  --  Было  общее и  в ясности слога, и в подвижности речи...  в
широте  и глубине суждений,  в  революционном пламени...  В этом  соединении
огромного содержания и внешней  скромности,  и наконец  в  моральном  облике
обоих  этих   людей".  Статью  Чернышевского  "Антропологический  принцип  в
философии"   Стеклов   называет  "первым  философским  манифестом   русского
коммунизма";  знаменательно,  что  этим  первым   манифестом   был  школьный
пересказ,  ребяческое суждение о труднейших моральных вопросах. "Европейская
теория  утилитаризма,  --  говорит  Страннолюбский,  несколько  перефразируя
Волынского, -- явилась у Чернышевского в упрощенном, сбивчивом, карикатурном
виде. Пренебрежительно и развязно судя о Шопенгауере, под критическим ногтем
которого  его  философия  не  прожила  бы  и  секунды, он  из  всех  прежних
мыслителей, по странной  ассоциации идей и ошибочным воспоминаниям, признает
лишь Спинозу и Аристотеля, которого он думает, что продолжает".
     Чернышевский сколачивал непрочные силлогизмы; отойдет, а  силлогизм уже
развалился, и торчат гвозди. Устраняя дуализм метафизический, он попался  на
дуализме   гносеологическом,  а   беспечно   приняв   материю   за   причину
первоначальную,  запутался в понятиях, предполагающих  нечто, создающее наше
представление  о  внешнем мире вообще. Профессиональному  философу  Юркевичу
было легко  его разгромить.  Юркевич всг  интересовался, как это  собственно
говоря пространственное  движение  нерва превращается  в  непространственное
ощущение.   Вместо   ответа  на   обстоятельную   статью  бедного  философа,
Чернышевский  перепечатал в "Современнике"  ровно треть ее  (т.  е.  сколько
дозволялось законом), оборвав на полслове, без всяких комментариев. Ему было
решительно наплевать на мнения специалистов, и  он  не видел беды в незнании
подробностей   разбираемого  предмета:   подробности  были  для  него   лишь
аристократическим элементом в государстве наших общих понятий.
     "Голова его думает  над  общечеловеческими вопросами... пока  рука  его
исполняет черную работу",  -- писал  он  о своем "сознательном работнике" (и
почему-то нам вспоминаются при  этом  те гравюры из старинных  анатомических
атласов, где с приятным лицом юноша, в  непринужденной позе  прислонившись к
колонне,  показывает  образованному   миру   все  свои   внутренности).   Но
государственный строй, который должен был явиться синтезом в силлогизме, где
тезисом  была  община, не  столько походил  на советскую  Россию, сколько на
страну  утопистов.  Мир  Фурье,  гармония  двенадцати  страстей,  блаженство
общежития, работники  в розовых венках, -- всг  это не  могло не прийтись по
вкусу  Чернышевскому,  искавшему всегда  "связности". Помечтаем  о  фаланге,
живущей во дворце: 1800  душ -- и все веселы! Музыка, флаги, сдобные пироги.
Миром  правит  математика  и  правит  толково;  соответствие, которое  Фурье
устанавливал между нашими влечениями и ньютоновым тяготением,  особенно было
пленительно и на всю жизнь  определило отношение Чернышевского к Ньютону, --
с яблоком которого нам приятно  сравнить яблоко Фурье, стоившее  комивояжеру
целых  четырнадцать   су  в  парижской  ресторации,  что   Фурье  навело  на
размышление об  основном беспорядке индустриального  механизма, точно  также
как  Маркса привел  к  мысли о необходимости  ознакомиться с  экономическими
проблемами вопрос  о гномах-виноделах ("мелких крестьянах") в долине Мозеля:
грациозное зарождение грандиозных идей.
     Отстаивая  общинное  землевладение  с  точки  зрения  большей  легкости
устройства  на  Руси  ассоциаций,  Чернышевский  готов  был  согласиться  на
освобождение крестьян без земли, обладание коей повело бы, в конце концов, к
новым  тяготам.  Искры   брызнули  из  под  нашего  пера   на  этой  строке.
Освобождение крестьян! Эпоха великих  реформ! В п