одновременно) загибается третья  мысль  --
воспоминание о  каком-нибудь солнечном вечере на русском полустанке, т. е. о
чем-то неимеющем никакого  разумного  отношения к разговору, который ведешь,
обегая снаружи каждое свое слово, а снутри -- каждое слово собеседника. Или:
пронзительную  жалость  --  к жестянке на  пустыре,  к  затоптанной  в грязь
папиросной картинке  из серии  "национальные костюмы", к случайному  бедному
слову,  которое  повторяет добрый, слабый,  любящий человек, получивший  зря
нагоняй, -- ко всему  сору  жизни,  который  путем  мгновенной  алхимической
перегонки,  королевского опыта, становится чем-то драгоценным  и вечным. Или
еще: постоянное  чувство,  что  наши здешние  дни только  карманные  деньги,
гроши, звякающие  в темноте, а что где-то  есть капитал,  с коего надо уметь
при жизни получать проценты  в  виде снов, слез счастья, далеких гор.  Всему
этому  и  многому еще  другому (начиная с  очень редкого и мучительного, так
называемого  чувства звездного неба,  упомянутого,  кажется, только  в одном
научном   труде,    паркеровском   "Путешествии    Духа",   --   и    кончая
профессиональными  тонкостями  в  области  художественной литературы) он мог
учить, и хорошо учить, желающих, но желающих не было -- и  не могло  быть, а
жаль, брал бы за час марок сто, как берут иные профессора музыки. И вместе с
тем он находил забавным себя же опровергать: всг это пустяки, тени пустяков,
заносчивые мечтания. Я просто бедный молодой россиянин, распродающий излишек
барского воспитания, а  в свободное  время пописывающий стихи, вот и всг мое
маленькое  бессмертие. Но даже этому переливу многогранной мысли, игре мысли
с самой собою, некого было учить.
     Он ехал  -- и вот доехал -- к одинокой во всех смыслах молодой женщине,
очень  красивой,  несмотря на  веснушки, всегда в черном платье, с  открытой
шеей,  и с  губами, как сургучная  печать  на  письме в  котором  ничего  не
написано.  Она   все   смотрела   на  Федора  Константиновича  с  задумчивым
любопытством,  не  только  не интересуясь  замечательным романом Стивенсона,
который  он с нею уже три  месяца  читал (а до того, таким же темпом, читали
Киплинга), но не понимая толком ни одного предложения и записывая слова, как
записываешь адрес человека,  к которому знаешь, что никогда не пойдешь. Даже
теперь -- или  точнее  говоря именно  теперь,  и  с  большим  волнением, чем
раньше,  Федор Константинович, влюбленный в  другую, ни с кем несравнимую по
очарованию и уму, подумывал о том, что было бы, если б  он положил ладонь на
вот  эту,  слегка дрожащую, маленькую, с  острыми ногтями, руку, лежащую так
пригласительно близко,  -- и оттого, что он знал, что тогда  было бы, сердце
вдруг начинало  колотиться,  и  сразу  высыхали  губы; однако,  тут  же  его
невольно  отрезвляла  какая-нибудь   ее   интонация,  смешок,   веяние   тех
определенных духов,  которыми почему-то душились как раз те женщины, которым
он нравился, хотя  ему был как  раз невыносим этот мутный,  сладковато-бурый
запах.  Это была ничтожная,  лукавая, с вялой  душой,  женщина;  но и нынче,
когда кончился  урок, и он  вышел на улицу, его  охватила смутная досада: он
вообразил гораздо лучше, чем давеча  при ней,  как должно  быть податливо  и
весело  на всг  нашло бы  ответ ее небольшое, сжатое  тело, и  с болезненной
живостью он  увидел в  воображаемом  зеркале  свою  руку на  ее спине  и  ее
закинутую назад, гладкую, рыжеватую голову, а потом зеркало многозначительно
опустело,  и он почувствовал то, что пошлее всего на свете:  укол упущенного
случая.
     Нет,  это было  не так, -- он ничего не упустил.  Единственная прелесть
этих  несбыточных  объятий  была  в их  легкой воображаемости.  За последние
десять лет одинокой и сдержанной  молодости, живя на скале, где  всегда было
немножко снега, и  откуда было  далеко спускаться в пивоваренный городок под
горой,  он  привык к мысли,  что между обманом походной любви и сладостью ее
соблазна -- пустота, провал жизни, отсутствие всяких реальных действий с его
стороны, так что  иной раз,  когда  он  заглядывался  на прохожую,  он купно
переживал и потрясающую  возможность счастья, и отвращение к его неизбежному
несовершенству,  --  вкладывая  в  это  одно  мгновение  образ романа, но на
среднюю часть сокращая его триптих. Он знал поэтому, что и  в данном  случае
чтение  Стивенсона  никогда не прервется дантовой паузой,  знал, что случись
такой  перерыв,  он не испытал  бы ничего, кроме убийственного  холода,  что
требования  воображения  неисполнимы,  и   что  тупости  взгляда,  прощаемой
прелестным, влажным глазам, неизбежно  соответствует  недостаток до  тех пор
скрытый, -- тупое выражение  груди, которое простить невозможно. А иногда он
завидовал простому  любовному быту других  мужчин  и  тому, как  они, должно
быть, посвистывают, разуваясь.
     Перейдя Виттенбергскую  площадь,  где,  как  в  цветном  кинематографе,
дрожали  на  ветру  розы вокруг  античной  лестницы,  ведущей  на  подземную
станцию, он  направился в русскую  книжную лавку:  между уроками был просвет
пустого  времени.  Как   бывало  всегда,  когда  он  попадал  на  эту  улицу
(начинавшуюся  под  покровительством   огромного   универсального  магазина,
торгующего всеми формами местного безвкусия, а кончавшуюся, после нескольких
перекрестков,  в   бюргерской   тиши,   с  тополевой  тенью   на   асфальте,
разрисованном   детскими   мелками),  он   встретил   пожилого,   болезненно
озлобленного  петербургского литератора, носящего летом пальто, чтобы скрыть
убожество костюма, страшно тощего, с карими  глазами на выкате,  брезгливыми
морщинами у обезьяньего  рта и  одним длинным загнутым волосом, растущим  из
крупной  черной  поры на  широком  носу -- подробность,  больше привлекавшая
внимание  Федора  Константиновича, чем  разговор  этого  умного  каверзника,
немедленно  при встрече приступавшего к чему-то вроде притчи, к отвлеченному
и длинному анекдоту из прошлого, оказывавшемуся лишь предисловием к забавной
сплетне  об общем знакомом.  Едва Федор Константинович развязался с ним, как
завидел  двух других  литераторов, добродушно-мрачного  москвича,  осанкой и
обликом   несколько    напоминавшего   Наполеона   островного   периода,   и
сатирического поэта из "Газеты", тщедушного, беззлобно остроумного человека,
с тихим хриплым голоском. Эти двое, как и предыдущий, неизменно попадались в
данном  районе,  которым  пользовались для  неторопливых  прогулок,  богатых
встречами, так что  получалось, как если  бы тут,  на  этой немецкой  улице,
блуждал призрак  русского  бульвара, или  даже  наоборот:  улица  в  России,
несколько  прохлаждающихся  жителей и  бледные тени  бесчисленных инородцев,
мелькавшие промеж них,  как привычное и едва заметное наваждение. Поговорили
о только  что  встреченном  писателе, и Федор Константинович поплыл  дальше.
Через несколько шагов он заметил Кончеева, читавшего  на тихом  ходу  подвал
парижской "Газеты" с удивительной,  ангельской  улыбкой на  круглом лице. Из
русского гастрономического магазина вышел инженер Керн, опасливо суя пакетик
в портфель, прижатый к  груди, а на поперечной  улице (как стечение людей во
сне или в последней главе "Дыма") мелькнула Марианна  Николаевна Щеголева  с
какой-то  другой  дамой,  усатой  и  очень   полной,  которая  кажется  была
Абрамовой.  Немедленно  затем  пересек  улицу Александр  Яковлевич,  -- нет,
ошибка, -- даже не очень похожий на него господин.
     Федор Константинович добрался  до книжной лавки. В  витрине  виднелось,
среди  зигзагов,  зубцов и цифр советских обложек (это  было время,  когда в
моде  там  были  заглавия  "Любовь Третья", "Шестое  чувство",  "Семнадцатый
пункт"), несколько эмигрантских  новинок:  новый,  дородный, роман  генерала
Качурина "Красная Княжна", кончеевское "Сообщение", белые, чистые книги двух
маститых  беллетристов, "Чтец-Декламатор",  изданный в  Риге,  крохотная,  в
ладонь, книжка стихов молодой поэтессы, руководство "Что должен знать шофер"
и последний труд доктора Утина "Основы  счастливого брака". Было и несколько
старых петербургских гравюр, -- одна на зеркальный выворот, с  перестановкой
ростральной колонны по отношению к соседним зданиям.
     В лавке хозяина не оказалось: он ушел к зубному врачу, и  его  заменяла
довольно  случайная  барышня,  читавшая  в углу  в неудобной  позе "Туннель"
Келлермана  по-русски.  Федор Константинович подошел  к  столику,  где  были
разложены эмигрантские  периодические  издания.  Он  развернул  литературный
номер  парижской "Газеты"  и  с холодком  внезапного волнения увидел большой
фельетон Христофора Мортуса, посвященный "Сообщению". "А вдруг бранит?" -- с
безумной  надеждой  успел  подумать он,  уже, впрочем,  слыша в ушах, вместо
мелодии хулы, мчащийся гул оглушительных похвал. Он жадно начал читать.
     "Не  помню кто  --  кажется,  Розанов,  говорит  где-то",  --  начинал,
крадучись,  Мортус;  и,  приведя сперва,  эту  недостоверную  цитату,  потом
какую-то  мысль, кем-то высказанную в парижском кафе  после чьей-то  лекции,
начинал суживать эти искусственные круги вокруг "Сообщения" Кончеева, причем
до конца  так  и не  касался  центра,  а  только изредка  направлял  к  нему
месмерический жест с внутреннего круга -- и опять кружился. Получалось нечто
вроде  тех  черных  спиралей  на   картонных  кругах,  которые,  в  безумном
стремлении обратиться  в мишень, бесконечно вращаются  в витринах берлинских
мороженников.
     Это  был ядовито-пренебрежительный  "разнос", без единого  замечания по
существу,  без единого  примера, -- и не столько слова, сколько  вся  манера
критика  претворяла в  жалкий и сомнительный призрак книгу, которую на самом
деле Мортус не мог не  прочесть с  наслаждением, а потому  выдержек избегал,
чтобы не напортить себе  несоответствием между тем, что он  писал,  и тем, о
чем он  писал; весь фельетон казался сеансом с вызовом духа, который заранее
объявляется если не шарлатанством, то обманом чувств. "Эти стихи,  -- кончал
Мортус, --  возбуждают  у  читателя  какое-то неопределенное и непреодолимое
отталкивание. Друзьям таланта Кончеева они, вероятно, покажутся прелестными.
Не будем спорить,  -- может быть, это действительно  так. Но в наше трудное,
по  новому  ответственное  время,  когда  в  самом  воздухе  разлита  тонкая
моральная  тревога,   ощущение   которой  является  непогрешимым   признаком
"подлинности"  современного поэта,  отвлеченно-певучие  пьески  о полусонных
видениях не могут никого обольстить. И право же от них переходишь с каким-то
отрадным  облегчением  к  любому   человеческому  документу,   к  тому,  что
"вычитываешь"  у  иного советского  писателя,  пускай  и  не  даровитого,  к
безхитростной  и  горестной  исповеди,  к  частному  письму, продиктованному
отчаянием и волнением".
     Сначала  Федор  Константинович почувствовал  острое,  почти  физическое
удовольствие от этой статьи,  но тотчас  оно рассеялось, сменившись странным
ощущением,  словно он  принимал участие в хитром и дурном деле.  Он вспомнил
давешнюю улыбку Кончеева --  над этими строками, конечно,  -- и подумал, что
эта улыбка могла бы отнестись и к  нему, Годунову-Чердынцеву, заключившему с
критиком завистливый союз. Тут  же  он  вспомнил,  что сам  Кончеев  в своих
критических  обзорах  не  раз,   --   свысока   и   в   сущности   столь  же
недобросовестно, --  задевал Мортуса (который, кстати сказать, был в частной
жизни женщиной средних  лет,  матерью  семейства, в молодости  печатавшей  в
"Аполлоне" отличные стихи,  а  теперь скромно жившей в  двух шагах от могилы
Башкирцевой и  страдавшей неизлечимой  болезнью глаз,  что придавало  каждой
строке Мортуса какую-то трагическую ценность). И когда  Федор Константинович
почувствовал бесконечно лестную враждебность этой статьи, ему стало досадно,
что о нем так никто не пишет.
     Он еще просмотрел еженедельный  иллюстрированный журнальчик, выходивший
в Варшаве, и нашел рецензию на тот же предмет, но совсем другого пошиба. Это
была  критика-буфф. Тамошний Валентин Линев, из номера  в номер безформенно,
забубенно и не вполне грамотно изливавший свои литературные впечатления, был
славен  тем,  что  не  только  не  мог  разобраться  в  отчетной  книге,  но
повидимому,  никогда не дочитывал ее  до конца.  Бойко  творя из-под автора,
увлекаясь собственным пересказом, выхватывая отдельные фразы в подтверждение
неправильных  заключений, плохо понимая начальные  страницы,  а в  следующих
энергично пускаясь по ложному следу, он добирался  до предпоследней  главы в
блаженном  состоянии пассажира  еще  не знающего  (а в его случае  так  и не
узнающего),  что сел не в тот поезд. Неизменно бывало, что, долистав вслепую
длинный роман или коротенькую повесть (размер не играл роли),  он  навязывал
книге собственное окончание,  -- обыкновенно как раз противоположное замыслу
автора.  Другими   словами,   если   бы,   скажем,  Гоголь   приходился  ему
современником, и Линев о нем  писал, то он  прочно  остался бы  при невинном
убеждении,  что Хлестаков -- ревизор в самом  деле. Когда же, как сейчас, он
писал о  стихах, то простодушно употреблял прием так  называемых межцитатных
мостиков. Его разбор кончеевской  книги сводился  к тому, что  он за  автора
отвечал на  какую-то  подразумеваемую  альбомную анкету (Ваш любимый цветок?
Любимый герой? Какую добродетель вы больше всего цените?): "Поэт, -- писал о
Кончееве  Линев,  -- любит  (следовала цепочка цитат, искаженных насилием их
сочетания  и винительных  падежей). Его  пугает (опять  обрубки  стихов). Он
находит утешение в -- (та  же игра); но с другой стороны  --  (три  четверти
стиха, обращенных посредством кавычек в плоское  утверждение); иногда же ему
кажется, что" --  и тут  Линев, ненароком выковырнул что-то  более или менее
целое:

        Виноград созревал, изваянья в аллеях синели.
        Небеса опирались на снежные плечи отчизны...

--  и   это   было  так,  словно  голос   скрипки  вдруг  заглушил  болтовню
патриархального кретина.
     На другом столе, рядом, были разложены советские издания,  и можно было
нагнуться  над  омутом московских газет,  над адом скуки, и  даже попытаться
разобрать сокращения, мучительную тесноту нарицательных инициалов, через всю
Россию  возимых  на  убой,  -- их  страшная связь  напоминала  язык товарных
вагонов  (бухание  буферов, лязг, горбатый  смазчик с фонарем, пронзительная
грусть  глухих станций, дрожь русских рельсов,  поезда  бесконечно  дальнего
следования).    Между   "Звездой"   и   "Красным   Огоньком"   (дрожащим   в
железнодорожном  дыму)  лежал  номер  шахматного  журнальчика  "8х8";  Федор
Константинович  перелистал   его,  радуясь   человеческому   языку  заданных
диаграмм, и  заметил статейку  с портретом жидкобородого старика, исподлобья
глядящего через очки, -- статейка была озаглавлена "Чернышевский и шахматы".
Он подумал, что  это  может позабавить  Александра Яковлевича, и, отчасти по
этой  причине,  отчасти потому,  что вообще любил  задачи, журнальчик  взял:
барышня, оторвавшись от Келлермана, "не сумела  сказать", сколько он  стоит,
но,  зная,  что  Федор  Константинович  и  так  должен  в  лавке, равнодушно
отпустила  его. Он ушел с приятным чувством, что дома будет развлечение.  Не
только  отменно разбираясь  в  задачах,  но  будучи  в  высшей  мере  одарен
способностью к их составлению, он  в этом  находил  и отдых от литературного
труда, и таинственные уроки. Как литератору, эти упражнения не проходили ему
даром.
     Шахматный  композитор  не   должен  непременно  хорошо   играть.  Федор
Константинович играл весьма посредственно и неохотно. Его  утомляла и бесила
дисгармония между  невыносливостью его шахматной  мысли в процессе борьбы  и
тем восклицательным блеском, к которому она порывалась. Для него составление
задачи  отличалось   от  игры   приблизительно  так,  как  выверенный  сонет
отличается от полемики  публицистов. Начиналось с того, что, вдали  от доски
(как  в другой области -- вдали  от бумаги) и  при  горизонтальном положении
тела на диване (т. е. когда тело становится далекой синей линией, горизонтом
себя самого),  вдруг,  от  внутреннего  толчка,  неотличимого от вдохновения
поэтического,  ему являлся  диковинный  способ осуществления  той  или  иной
изощренной эадачной идеи (скажем, союза  двух тем,  индийской и бристольской
-- или идеи вовсе новой). Некоторое время он с закрытыми глазами наслаждался
отвлеченной  чистотой   лишь   в  провидении   воплощенного  замысла;  потом
стремительно раскрывал сафьяновую  доску  и ящичек с  полновесными фигурами,
расставляя   их   начерно,  с  разбега,   и  сразу  выяснялось,   что  идея,
осуществленная так чисто  в  мозгу,  тут,  на  доске, требует --  для своего
очищения  от  толстой  резной  скорлупы  -- неимоверного труда,  предельного
напряжения  мысли,  бесконечных  испытаний  и   забот,   а  главное  --  той
последовательной  находчивости, из которой, в шахматном смысле, складывается
истина.  Соображая  варианты,  так  и этак исключая громоздкости построения,
кляксы и бельма подспорных пешек, борясь с побочными решениями, он добивался
крайней точности выражения, крайней экономии  гармонических  сил. Если бы он
не  был  уверен  (как  бывал  уверен  и  при литературном  творчестве),  что
воплощение замысла уже существует  в некоем другом мире, из которого  он его
переводил  в  этот,  то  сложная  и  длительная  работа  на  доске  была  бы
невыносимой   обузой  для  разума,  допускающего,   наряду  с   возможностью
воплощения,  возможность  его  невозможности. Мало-помалу  фигуры  и  клетки
начинали   оживать   и   обмениваться   впечатлениями.  Грубая  мощь   ферзя
превращалась  в  изысканную  силу,  сдерживаемую   и  направляемую  системой
сверкающих рычагов; умнели пешки; кони выступали  испанским шагом. Всг  было
осмыслено, и  вместе с  тем  всг было скрыто. Всякий творец -- заговорщик, и
все фигуры на доске, разыгрывая в лицах его мысль, стояли тут конспираторами
и колдунами. Только в последний миг ослепительно вскрывалась их тайна.
     Еще два-три очистительных штриха,  еще одна проверка, -- и задача  была
готова. Ее ключ, первый ход белых, был замаскирован своей мнимой нелепостью,
--  но  именно  расстоянием  между  ней  и   ослепительным  разрядом  смысла
измерялось одно из  главных  художественных достоинств задачи, а  в том, как
одна фигура, точно смазанная маслом, гладко заходила  за  другую,  скользнув
через всг поле и забравшись к  ней подмышку, была почти телесная приятность,
щекочущее  ощущение   ладности.  На  доске   звездно   сияло  восхитительное
произведение искусства:  планетариум мысли. Всг тут веселило шахматный глаз:
остроумие  угроз  и  защит,  грация  их  взаимного  движения,  чистота матов
(столько-то  пуль  на столько-то  сердец); каждая  фигура  казалась  нарочно
сработанной  для своего квадрата;  но  может быть  очаровательнее всего была
тонкая ткань обмана, обилие подметных ходов (в опровержении которых была еще
своя побочная красота), ложных путей, тщательно уготовленных для читателя.
     Третий  урок  в  эту  пятницу  был  у  Васильева.  Редактор  берлинской
"Газеты", наладив связь с малочитаемым  английским журналом,  помещал  в нем
еженедельную статью о положении в советской России.  Несколько зная язык, он
писал статью начерно, оставляя пробелы, вкрапливая русские фразы и требуя от
Федора Константиновича  дословного перевода своих  передовичных словец: быль
молодцу не в укор,  чудеса в решете, как дошла ты до жизни  такой, се лев, а
не собака, пришла беда -- растворяй ворота, и волки сыты, и овцы целы, беда,
коль пироги начнет  печи  сапожник, всяк сверчок  знай свой шесток, голь  на
выдумки хитра,  милые  бранятся -- только  тешатся, мы и сами  с усами, свой
своему поневоле брат, паны дерутся -- у хлопцев чубы болят, дело не волк  --
в лес не  убежит, снявши голову, по волосам не