тересное за забором.
     После  первого вечера, освежив надежду и  убедившись,  что в сыне та же
надежда жива, Елизавета Павловна больше не упоминала о ней словесно, но, как
всегда,  она подразумевалась во всех их разговорах, особенно потому, что  не
так уж много  они разговаривали вслух: часто случалось, что после нескольких
минут оживленного  молчания Федор вдруг замечал, что  всг  время оба отлично
знали, о чем  эта  двойная, как бы подтравная речь,  вдруг выходившая наружу
одним  ручьем, обоим понятным словом. И бывало, они играли так: сидя рядом и
молча  про себя  воображая,  что каждый  совершает  одну и  ту же  лешинскую
прогулку,  они выходили  из  парка,  шли  дорожкой  вдоль  поля  (слева,  за
ольшаником, речка),  через тенистое  кладбище, где  кресты в  пятнах  солнца
показывали руками размер  чего-то  пребольшого, и  где  было  как-то неловко
срывать малину,  через речку, опять  вверх, лесом, опять к речке, к Pont des
Vaches, и дальше, сквозь сосняк, и по Chemin du Pendu, -- родные, не режущие
их русского слуха прозвания,  придуманные еще тогда, когда деды были детьми.
И вдруг,  среди этой  безгласной  прогулки, которую две  мысли  проделывали,
пользуясь по  правилам игры мерой человеческого шага  (хотя в один миг могли
бы  облететь  свои  владения),  оба  останавливались  и  говорили,  где  кто
находится, и когда оказывалось, как это бывало часто, что ни один не обогнал
другого, остановившись  в том  же перелеске, --  у  матери и сына вспыхивала
одна и та же улыбка сквозь общую слезу.
     Очень скоро  они  опять вошли в свой внутренний ритм  общения, ибо мало
было нового,  чего бы  они  уже  не знали из писем. Она  дорассказала  ему о
недавней  свадьбе Тани,  которая теперь, с незнакомым Федору мужем,  ладным,
спокойным, очень вежливым и  ничем незамечательным господином, "работающим в
области радио", уехала  до января  в  Бельгию, и что, когда вернутся, то она
поселится с  ними  на новой  квартирке, в огромном доме у одной из парижских
застав:  рада  была  выехать  из  маленькой,  с  крутой  темной   лестницей,
гостиницы,  где до того  жила с Таней в крохотной, но многоугольной комнате,
целиком поглощаемой зеркалом  и  посещаемой  разнокалиберными клопами --  от
прозрачно-розовых малюток  до коричневых,  дубленых  толстяков,  --  жившими
семьей то за стенным календарем с левитановским видом, то поближе к делу, за
пазухой рваных обоев, прямо  над двуспальной кроватью; но радуясь новоселью,
она и опасалась его: зять не пришелся ей по душе, и было что-то притворное в
Танином бодром, показном счастье, --  "ну,  понимаешь,  он  не совсем нашего
круга", -- как-то сжав челюсти и глядя вниз, выговорила она, --  но это было
не всг, да впрочем Федор  уже знал  о том  другом  человеке, которого любила
Таня, который не любил ее.
     Они довольно много выходили, Елизавета Павловна как всегда будто искала
чего-то,  быстро  обводя  мир  летучим взглядом  переливчатых глаз. Немецкий
праздничек выдался  дождливым, панели от луж казались дырявыми, в окнах тупо
горели огни  елок,  кое-где на углах  рекламный рождественский дед в красном
зипуне, с голодными  глазами, раздавал объявления. В витринах универсального
магазина  какой-то  мерзавец  придумал  выставить   истуканы   лыжников,  на
бертолетовом  снегу,   под  Вифлеемской  звездой.  Как  то  видели  скромное
коммунистическое шествие, -- по слякоти,  с мокрыми  флагами --  все  больше
подбитые жизнью, горбатые, да хромые, да  кволые,  много некрасивых женщин и
несколько солидных  мещан.  Отправились посмотреть на дом, на  квартиру, где
втроем  два года прожили, но швейцар уже  был другой, прежний хозяин умер, в
знакомых окнах  были чужие  занавески, и  как то ничего нельзя  было сердцем
узнать. Побывали  в  кинематографе,  где давалась  русская фильма, причем  с
особым шиком  были  поданы виноградины  пота,  катящиеся по  блестящим лицам
фабричных,  --  а  фабрикант всг  курил  сигару.  И конечно он  ее  повел  к
Александре Яковлевне.
     Знакомство не совсем удалось. Чернышевская встретила гостью со скорбной
ласковостью, явно  показывая, что  опыт горя давно  и крепко связывает их; а
Елизавету  Павловну больше  всего  интересовало,  как та относится к  стихам
Федора, и почему никто не пишет о них. "Можно вас  поцеловать?" --  спросила
Чернышевская на прощание,  уже привставая на цыпочки, -- была на голову ниже
Елизаветы  Павловны,  которая  и  склонилась к  ней  с  какой-то  невинной и
радостной  улыбкой,  совершенно уничтожавшей  смысл  объятья.  "Ничего, надо
терпеть,  --  сказала  Александра  Яковлевна,  выпуская  их  на  лестницу  и
прикрывая  подбородок  краем пухового  платка, в который  куталась. --  Надо
терпеть, -- я так научилась терпеть, что могла бы  давать уроки терпения, но
я думаю, вы тоже хорошо прошли эту школу".
     "Знаешь,  --  сказала  Елизавета   Павловна,  осторожно-легко  сходя  с
лестницы  и  не оборачивая  опущенной головы к сыну, --  я,  кажется, просто
куплю гильзы и табак, а то так выходит дороговатенько", -- и тотчас добавила
тем же голосом: "Господи,  как  ее  жалко". И  точно, нельзя было Александру
Яковлевну не пожалеть. Ее муж вот уже  четвертый месяц  содержался  в приюте
для  ослабевших душой, в "желтоватом доме", как  он сам игриво  выражался  в
минуты просвета. Еще в октябре Федор  Константинович  как  то и  посетил его
там.  В разумно обставленной  палате  сидел  пополневший,  розовый,  отлично
выбритый и совершенно сумасшедший Александр Яковлевич, в резиновых туфлях, и
непромокаемом  плаще с куколем. "Как, разве вы умерли?" -- было  первое, что
он  спросил, -- скорее  недовольно,  чем  удивленно.  Состоя  "председателем
общества борьбы с потусторонним",  он  всг  изобретал различные средства для
непропускания  призраков   (врач,   применяя  новую   систему   "логического
потворства", не препятствовал этому) и теперь, исходя вероятно  из другой ее
непроводности,  испытывал  резину,  но  повидимому  результаты  до  сих  пор
получались  скорее отрицательные,  потому  что,  когда Федор  Константинович
хотел  было  взять   для  себя  стул,  стоявший   в  сторонке,  Чернышевский
раздраженно  сказал: "Оставьте,  вы  же отлично  видите, что  там  уже сидят
двое",  -- и это "двое", и шуршащий, всплескивающий  при каждом его движении
плащ,  и бессловесное  присутствие  служителя,  точно  это  было  свидание в
тюрьме,  и  весь  разговор   больного   показались  Федору   Константиновичу
невыносимо   карикатурным  огрублением  того  сложного,   прозрачного,   еще
благородного, хотя и  полубезумного,  состояния  души, в котором так недавно
Александр Яковлевич общался с утраченным сыном. Тем ядрено-балагурным тоном,
который  он прежде приберегал для  шуток  -- а теперь говорил всерьез, -- он
стал  пространно сетовать, всг  почему-то  по-немецки,  на то,  что  люди-де
тратятся  на  выдумывание зенитных орудий и воздушных отрав, а не  заботятся
вовсе  о  ведении  другой,  в  миллион  раз  более важной  борьбы.  У Федора
Константиновича была на окате виска запекшаяся ссадина, -- утром стукнулся о
ребро  парового  отопления,   второпях  доставая  из-под  него  закатившийся
колпачок  от пасты. Вдруг  оборвав  речь, Александр  Яковлевич  брезгливо  и
беспокойно указал пальцем на его висок, "Was haben Sie da?",  -- спросил он,
болезненно сморщась, -- а затем нехорошо усмехнулся и, всг больше сердясь  и
волнуясь,  начал  говорить, что его  не  проведешь,  -- сразу  признал, мол,
свежего  самоубийцу. Служитель подошел к  Федору Константиновичу  и попросил
его  удалиться. И идя через могильно-роскошный сад, мимо жирных клумб, где в
блаженном   успении  цвели  басисто-багряные  георгины,  по  направлению   к
скамейке, на которой его ждала Чернышевская, никогда не входившая к мужу, но
целые дни проводившая в непосредственной близости от его жилья, озабоченная,
бодрая, всегда  с пакетами, -- идя по этому пестрому  гравию между миртовых,
похожих на  мебель, кустов и принимая  встречных посетителей  за параноиков,
Федор  Константинович  тревожно  думал  о том,  что  несчастье  Чернышевских
является  как  бы   издевательской  вариацией   на  тему  его  собственного,
пронзенного надеждой горя, -- и  лишь гораздо позднее он понял всг изящество
короллария и всю безупречную композиционную стройность, с которой включалось
в его жизнь это побочное звучание.
     За  три дня  до  отъезда  матери,  в  большом, хорошо  знакомом русским
берлинцам зале,  принадлежащем обществу  зубных врачей,  судя  по  портретам
маститых дантистов, глядящих со стен, состоялся открытый литературный вечер,
в  котором  участвовал  и Федор Константинович. Народу  набралось мало, было
холодно, у дверей покуривали всг те же примелькавшиеся представители местной
русской интеллигенции, -- и, как всегда, Федор Константинович, увидев то или
иное  знакомое,   симпатичное   лицо,   устремлялся   к   нему  с  искренним
удовольствием, сменявшимся скукой после  первого разгона беседы. К Елизавете
Павловне  присоединилась в первом ряду  Чернышевская;  и  по тому,  как мать
изредка поворачивала  то  туда, то сюда  голову, поправляя  сзади  прическу,
Федор, витавший по  залу,  заключил, что ей мало интересно общество соседки.
Наконец начали. Сперва читал писатель с именем, в свое время печатавшийся во
всех  русских журналах,  седой, бритый, чем-то похожий на  удода старик,  со
слишком добрыми для литературы глазами;  он прочел  толково-бытовым говорком
повесть  из петербургской  жизни накануне революции,  с  героиней,  нюхавшей
эфир,      шикарными      шпионами,      шампанским,      Распутиным       и
апокалиптически-апоплексическими  закатами над Невой. После него некто Крон,
пишущий под псевдонимом Ростислав Странный,  порадовал нас длинным рассказом
о романтическом  приключении в городе  стооком,  под  небесами чуждыми: ради
красоты,  эпитеты  были  поставлены  позади  существительных,  глаголы  тоже
куда-то  улетали, и почему-то раз десять повторялось слово "сторожко"  ("она
сторожко улыбку роняла", "зацветали каштаны сторожко"). После перерыва густо
пошел  поэт:  высокий юноша  с  пуговичным лицом, другой,  низенький,  но  с
большим носом, барышня, пожилой  в пенснэ, еще барышня, еще молодой, наконец
--  Кончеев,  в отличие  от  победоносной  чеканности  прочих  тихо  и  вяло
пробормотавший свои стихи, но в них сама по себе жила такая музыка, в темном
как  будто стихе  такая  бездна  смысла  раскрывалась у  ног, так верилось в
звуки, и так изумительно было, что вот, из тех же слов, которые нанизывались
всеми,  вдруг  возникало,  лилось и ускользало,  не  утолив  до конца жажды,
какое-то   непохожее  на   слова,   не  нуждающееся  в  словах,   своеродное
совершенство, что впервые за вечер рукоплескания были непритворны. Последним
выступил  Годунов-Чердынцев. Он прочел  из сочиненных за лето  стихотворений
те, которые Елизавета Павловна так любила, -- русское:

        Березы желтые немеют в небе синем...

и берлинское, начинающееся строфой:

        Здесь всг так плоско, так непрочно,
        так плохо сделана луна,
        хотя из Гамбурга нарочно
        она сюда привезена...

и  то, которое  больше всего ее трогало, хотя она как-то  не связывала его с
памятью  молодой женщины,  давно умершей,  которую Федор в  шестнадцать  лет
любил:

        Однажды мы под вечер оба
        стояли на старом мосту.
        Скажи мне, спросил я, до гроба
        запомнишь -- вон ласточку ту?
        И ты отвечала: еще-бы!

        И как мы заплакали оба,
        как вскрикнула жизнь налету...
        До завтра, навеки, до гроба, --
        однажды, на старом мосту...

Но  было уже поздно, многие  продвигались к выходу,  какая-то дама одевалась
спиной к эстраде,  ему апплодировали жидко... Чернела на улице сырая ночь, с
бешеным ветром: никогда, никогда  не доберемся  домой.  Но всг-таки  трамвай
пришел, и, повисая в проходе на ремне, над молчаливо сидящей у окна матерью,
Федор Константинович с тяжелым отвращением думал о  стихах,  по сей  день им
написанных,  о словах-щелях, об  утечке поэзии, и в  то же время  с какой-то
радостной,  гордой  энергией,  со страстным нетерпением, уже искал  создания
чего-то нового, еще  неизвестного,  настоящего,  полностью отвечающего дару,
который он как бремя чувствовал в себе.
     Накануне ее отъезда они вдвоем  поздно засиделись в  его комнате, она в
кресле, легко и ловко (а ведь прежде вовсе не умела) штопала и подшивала его
бедные вещи, а он, на диване, грызя ногти, читал толстую, потрепанную книгу:
раньше, в юности, пропускал некоторые страницы, -- "Анджело", "Путешествие в
Арзрум", -- но последнее время  именно  в них находил особенное наслаждение:
только что попались слова: "Граница имела для  меня что-то  таинственное;  с
детских лет  путешествия  были моей  любимой мечтой", как  вдруг  его что-то
сильно  и  сладко  кольнуло.  Еще не  понимая,  он  отложил книгу и  слепыми
пальцами  полез в картонку с  набитыми  папиросами. В  ту же минуту мать, не
поднимая  головы, сказала: "Что  я  сейчас вспомнила!  Смешные  двустишия  о
бабочках, которые  ты с ним вместе сочинял,  когда  гуляли,  --  помнишь, --
Надет у fraxini под  шубой  фрак синий". "Да, -- ответил Федор, -- некоторые
были  прямо  эпические: То  не  лист, дар Борея, то сидит arborea". (Что это
было!  Самый  первый экземпляр отец только-что привез из  путешествия, найдя
его во время переднего пути по Сибири, -- еще даже не успел  описать, -- а в
первый же день по приезде, в лешинском парке, в двух шагах от дома, вовсе не
думая  о  бабочках,  гуляя   с  женой,  с   детьми,   бросая  теннисный  мяч
фокс-терьерам,   наслаждаясь  возвращением,  нежной  погодой,  здоровьем   и
веселостью семьи, но бессознательно, опытным взглядом  ловца, замечая всякое
попадавшееся  на пути насекомое, он внезапно указал Федору  концом трости на
пухленького,  рыжеватого, с волнистым вырезом крыльев,  шелкопряда  из  рода
листоподобных, спавшего на стебельке, под кустом; хотел было пройти мимо, --
в этом роде виды друг на друга похожи, -- но вдруг сам присел, наморщил лоб,
осмотрел находку и вдруг сказал ярким голосом: "Well, I'm damned! Стоило так
далеко таскаться". "Я  тебе  всегда  говорила",  --  смеясь  вставила  мать.
Мохнатое, крошечное чудовище в его руке было как раз привезенная им новинка,
-- и где, в Петербургской губернии, фауна которой так хорошо исследована! Но
как  часто бывает, разыгравшаяся сила совпадения на этом не остановилась, ее
хватило еще на один перегон, -- ибо через несколько дней выяснилось, что эта
новая бабочка только-что описана, по  петербургским же экземплярам, одним из
коллег отца, -- и Федор всю ночь проплакал: опередили!).
     И вот она собралась обратно в Париж. В ожидании поезда они долго стояли
на узком  дебаркадере, у  подъемной  машины для  багажа,  а на других линиях
задерживались  на  минуту,  торопливо  хлопая  дверьми,  грустные  городские
поезда. Влетел парижский  скорый.  Мать  села и тотчас высунулась  из  окна,
улыбаясь.  У  соседнего  добротного   спального  вагона,  провожая  какую-то
простенькую  старушку,  стояла  бледная,  красноротая  красавица,  в  черном
шелковом пальто  с высоким меховым воротом, и знаменитый летчик-акробат: все
смотрели на него, на его кашнэ, на его спину, словно искали на ней крыльев.
     "Хочу тебе кое-что предложить, -- весело сказала мать на прощание. -- У
меня осталось около семидесяти  марок, они мне  совершенно не нужны, а  тебе
необходимо лучше питаться, не могу видеть, какой  ты худенький. На, возьми".
"Avec  joie", --  ответил  он, зараз вообразив годовой  билет  на  посещение
государственной библиотеки, молочный шоколад  и корыстную молоденькую немку,
которую иногда, в грубую минутку, всг собирался себе подыскать.
     Задумчивый, рассеянный, смутно мучимый мыслью, что матери он как  бы не
сказал самого  главного,  Федор  Константинович вернулся  к  себе,  разулся,
отломил с обрывком серебра угол плитки, придвинул к себе раскрытую на диване
книгу... "Жатва  струилась,  ожидая  серпа". Опять этот божественный укол! А
как звала, как подсказывала строка о Тереке ("то-то был он ужасен!") или  --
еще  точнее,  еще  ближе  -- о  татарских  женщинах:  "Оне  сидели  верхами,
окутанные в чадры: видны были у них только глаза да каблуки".
     Так  он  вслушивался  в  чистейший звук  пушкинского камертона -- и уже
знал, чего именно этот звук от него требует. Спустя недели две после отъезда
матери  он  ей  написал  про  то,  что  замыслил, что  замыслить  ему  помог
прозрачный ритм "Арзрума", и она  отвечала  так, будто  уже  знала  об этом.
"Давно я не  бывала так счастлива, как с тобой в Берлине, -- писала  она, --
но смотри, это предприятие  не из легких, я чувствую всей душой, что  ты его
осуществишь замечательно, но помни, что нужно много точных сведений, и очень
мало семейной сентиментальности. Если тебе что нужно, я сообщу тебе всг, что
могу, но  о специальных сведениях сам  позаботься,  ведь это главное, возьми
все  его книги, и книги Григория Ефимовича, и книги великого князя, и еще, и
еще, ты конечно разберешься в этом, и непременно обратись к Крюгеру, Василию
Германовичу,  разыщи его, если он еще в Берлине, он  с ним раз вместе ездил,
помнится, а также к другим, ты лучше меня знаешь к кому, напиши к Авинову, к
Верити, напиши к  немцу, который до  войны  приезжал  к нам, Бенгас? Бонгас?
напиши в Штуттгарт, в  Лондон,  в Тринг, всюду, de'brouille-toi, ведь сама я
ничего в этом не смыслю, и только, звучат в ушах эти имена, а как я уверена,
что ты справишься, мой милый". Но он еще ждал, -- от задуманного труда веяло
счастьем,   он  спешкой  боялся  это  счастье   испортить,  да   и   сложная
ответственность труда пугала его, он к нему не был еще готов. В течение всей
весны продолжая тренировочный режим, он питался Пушкиным, вдыхал Пушкина, --
у пушкинского читателя увеличиваются легкие в  объеме. Учась меткости слов и
предельной  чистоте  их сочетания, он доводил  прозрачность прозы  до ямба и
затем преодолевал его, -- живым примером служило:

        "Не приведи Бог видеть русский бунт
        бессмысленный и беспощадный".

Закаляя мускулы музы, он как с железной палкой, ходил  на прогулку с  целыми
страницами "Пугачева", выученными наизусть.  Навстречу шла  Каролина  Шмидт,
девушка сильно нарумяненная,  вида скромного и смиренного, купившая кровать,
на которой умер Шонинг. За  груневальдским лесом курил трубку у своего  окна
похожий на  Симеона Вырина смотритель, и так же стояли горшки с бальзамином.
Лазоревый сарафан  барышни-крестьянки  мелькал  среди  ольховых  кустов.  Он
находился  в  том состоянии  чувств и  души,  когда  существенность, уступая
мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосонья.
     Пушкин  входил в его кровь. С голосом Пушкина сливался  голос  отца. Он
целовал  горячую  маленькую  руку,  принимая  ее  за другую  крупную,  руку,
пахнувшую  утренним  калачом.  Он помнил,  что няню  к ним взяли оттуда  же,
откуда  была Арина  Родионовна, -- из-за Гатчины, с  Суйды:  это было в часе
езды от их мест -- и она тоже  говорила "эдак певком". Он слышал, как свежим
летним утром,  когда  спускались  к  купальне, на  досчатой  стенке  которой
золотом переливалось  отражение воды, отец  с классическим  пафосом повторял
то, что  считал  прекраснейшим из всех когда-либо в мире  написанных стихов:
"Тут Аполлон -- идеал,  там Ниобея -- печаль", и рыжим крылом да перламутром
ниобея мелькала над  скабиозами прибрежной лужайки, где в первых числах июня
попадался изредка маленький "черный" аполлон.
     Без  отдыха, с упоением, он теперь (в Берлине с поправкой на тринадцать
дней уже тоже было начало  июня) по-настоящему  готовился  к работе, собирал
материалы, читал до  рассвета, изучал карты, писал письма, видался с нужными
людьми.  От  прозы Пушкина  он  перешел  к его  жизни, так что  вначале ритм
пушкинского  века мешался  с ритмом жизни отца. Учен