а
властно  требовала от  меня  некоторого  творческого  содействия; получалось
странное соответствие: ее муж, гордившийся своим  столетним именем и подолгу
занимавший историей оного  знакомых (деда его в царствование Николая Первого
крестил,  -- в Вольске, кажется, -- отец знаменитого Чернышевского, толстый,
энергичный священник, любивший миссионерствовать среди евреев и в придачу  к
духовному благу дававший им свою фамилию), не  раз говорил мне: "Знаете что,
написали  бы вы, в  виде  biographie  romance'e,  книжечку о  нашем  великом
шестидесятнике,  --  да-да,  не морщитесь,  я  все  предвижу  возраженья  на
предложение мое, но поверьте, бывают же случаи, когда  обаяние человеческого
подвига совершенно  искупает литературную  ложь, а он был сущий подвижник, и
если бы  вы пожелали  описать  его  жизнь,  я б  вам много  мог порассказать
любопытного". Мне  совсем не хотелось писать о великом шестидесятнике, а еще
того меньше о Яше, как со своей стороны настойчиво советовала мне Александра
Яковлевна  (так  что  в общем получался заказ на  всю  историю  их рода). Но
невзирая на то, что меня и  смешило и раздражало это их стремление указывать
путь  моей  музе, я  чувствовал, что еще  немного,  и  Александра  Яковлевна
загонит меня в такой угол, откуда я не вылезу,  и что, подобно тому, как мне
приходилось  являться  к  ней  в  Яшином  галстуке  (покуда  я  не  придумал
отговориться тем, что боюсь его затрепать), точно также мне придется засесть
за писание новеллы с  изображением  Яшиной судьбы.  Одно время я  даже  имел
слабость  (или  смелость, может  быть)  прикидывать в уме, как  бы  я за это
взялся, если бы да кабы... Иной мыслящий пошляк, беллетрист в роговых очках,
--  домашний врач  Европы и сейсмограф социальных потрясений, -- нашел  бы в
этой  истории,  я  не  сомневаюсь,  нечто в  высшей  степени характерное для
"настроений молодежи в послевоенные годы", -- одно  это сочетание  слов  (не
говоря про область идей),  невыразимо  меня  бесило;  я испытывал  приторную
тошноту, когда слышал или читал очередной вздор, вульгарный и мрачный вздор,
о  симптомах  века  и  трагедиях  юношества.  А  так  как  загореться Яшиной
трагедией  я не мог  (хотя  Александра  Яковлевна  и  думала,  что  горю), я
невольно  бы  увяз как раз  в глубокомысленной  с гнусным фрейдовским душком
беллетристике. С замиранием сердца упражняя воображение, носком ноги  как-бы
испытывая  слюдяной  ледок  зажоры,  я  доходил  до  того,  что  видел  себя
переписывающим  и приносящим  Чернышевской свое произведение, садящимся так,
чтобы лампа  с левой  стороны освещала мой роковой  путь  (спасибо,  мне так
отлично  видно), и после короткого предисловия насчет того, как было трудно,
как  ответственно... но  тут  всг  заволакивалось  багровым  паром  стыда. К
счастью, я заказа не  исполнил,  --  не знаю, что именно уберегло: и тянул я
долго,  и какие-то случайно выдались благотворные перерывы в наших встречах,
и самой Александре Яковлевне я  может  быть  чуть-чуть  приелся  в  качестве
слушателя; как  бы то ни было, история осталась  писателем неиспользованной,
-- а была она в сущности очень проста и грустна, эта история.
     Мы почти в одно время попали в  берлинский  университет,  но я  не знал
Яши,  хотя  не  раз  должно быть  мы  проходили  друг мимо  друга.  Разность
предметов,  --  он  занимался  философией,  я -- инфузориями,  --  уменьшала
возможность общения. Если бы я теперь вернулся в это прошлое, и лишь с одним
обогащением, --  с сознанием сегодняшнего дня, -- повторил бы в точности все
тогдашние мои  петли,  то уж  конечно я бы  сразу приметил его  лицо,  столь
теперь знакомое  мне  по снимкам.  Забавно:  если  вообще  представить  себе
возвращение в былое с  контрабандой  настоящего, как  же  дико было  бы  там
встретить  в неожиданных  местах,  такие  молодые и свежие, в каком то ясном
безумии  не узнающие  нас,  прообразы  сегодняшних  знакомых;  так, женщина,
которую,  скажем, со  вчерашнего дня  люблю, девочкой,  оказывается,  стояла
почти рядом со мной в переполненном поезде, а прохожий, пятнадцать лет  тому
назад спросивший у меня дорогу, ныне служит в одной конторе со мной. В толпе
минувшего с десяток лиц получило бы эту анахроническую значительность: малые
карты,  совершенно  преображенные  лучем  козыря.  И  с  какой  уверенностью
тогда... Но,  увы, когда и случается, во  сне, так пропутешествовать, то  на
границе  прошлого  обесценивается  весь  твой  нынешний  ум, и  в обстановке
класса, наскоро составленного аляповатым бутафором кошмара,  опять не знаешь
урока -- со всею забытой тонкостью тех бывших школьных мук.
     В  университете Яша близко сдружился  со студентом Рудольфом Бауманом и
студенткой Олей Г., -- русские газеты не печатали полностью  ее фамилии. Это
была барышня  его лет, его  круга, родом чуть ли не из того же города, как и
он.  Семьи, впрочем, друг друга не знали. Только раз,  года два после Яшиной
гибели, на  литературном вечере мне  довелось видеть  ее, и  я  запомнил  ее
необыкновенно широкий, чистый лоб, глаза морского оттенка и большой  красный
рот с черным пушком над верхней губой и толстой родинкой сбоку, а стояла она
сложив  на  мягкой груди руки, что  во мне  сразу  развернуло всю литературу
предмета, где была  и пыль  ведряного вечера,  и шинок  у  тракта  и женская
наблюдательная скука.  Рудольфа же я не  видал никогда и только с чужих слов
заключаю, что был он  бледноволос, быстр  в движениях и красив, -- жилистой,
лягавой  красотой.  Таким  образом для  каждого  из  помянутых  трех  лиц  я
пользуюсь другим способом изучения, что влияет  и на  плотность  их, и на их
окраску,  покамест  в последнюю  минуту,  не  ударяет  по ним,  озарением их
уравнивая, какое-то мое, но мне самому непонятное солнце.
     В дневниковых своих заметках Яша  метко определил  взаимоотношения его,
Рудольфа  и  Оли  как  "треугольник,  вписанный  в  круг".  Кругом  была  та
нормальная, ясная, "эвклидова", как он выразился, дружба, которая объединяла
всех  троих, так что с ней одной союз их остался бы счастливым, беспечным  и
нерасторгнутым. Треугольником же, вписанным в него, являлась та другая связь
отношений, сложная, мучительная и долго образовывавшаяся, которая жила своей
жизнью, совершенно независимо от общей окружности одинаковой дружбы. Это был
банальный треугольник трагедии, родившийся в идиллическом кольце, и  одна уж
наличность такой подозрительной ладности  построения,  не  говоря  о  модной
комбинационности его развития,  -- никогда  бы мне не  позволила  сделать из
всего этого рассказ, повесть, книгу.
     "Я  дико влюблен в  душу  Рудольфа",  -- писал Яша своим взволнованным,
неоромантическим  слогом.  "Я влюблен  в  ее соразмерность, в ее здоровье, в
жизнерадостность ее.  Я  дико  влюблен  в эту обнаженную,  загорелую, гибкую
душу, которая на  всг  имеет  ответ  и идет через  жизнь,  как самоуверенная
женщина через бальный зал.  Я умею только  представить  себе  в  сложнейшем,
абстрактнейшем порядке, по сравнению  с которым Кант и Гегель игра, то дикое
блаженство, которое я  бы  испытывал,  если  бы -- Если бы  что? Что  я могу
сделать  с  его  душой?  Вот   это-то  незнание,  это  отсутствие  какого-то
таинственнейшего орудия (вроде того  как Альбрехт  Кох  тосковал  о "золотой
логике" в мире безумных), вот это-то и есть моя смерть. Моя кровь кипит, мои
руки холодеют, как у гимназистки, когда мы с ним вдвоем остаемся, и он знает
это, и я становлюсь ему гадок, и он не скрывает брезгливого чувства. Я  дико
влюблен в его душу, -- и это так же бесплодно, как влюбиться в луну".
     Можно понять  брезгливость  Рудольфа,  --  но с  другой стороны...  мне
иногда  кажется, что не  так  уж ненормальна была  Яшина страсть, -- что его
волнение было в конце концов весьма сходно  с  волнением  не одного русского
юноши  середины  прошлого  века, трепетавшего  от  счастья,  когда,  вскинув
шелковые ресницы, наставник с матовым челом, будущий вождь, будущий мученик,
обращался к  нему... и  я бы совсем  решительно отверг непоправимую  природу
отклонения ("Месяц, полигон,  виола заблудившегося пола..." -- как  кто-то в
кончеевской поэме перевел  "и степь, и ночь, и при луне..."), если бы только
Рудольф  был в  малейшей мере учителем, мучеником и вождем, --  ибо на самом
деле это  был  что называется "бурш", --  правда, бурш с  легким заскоком, с
тягой к темным стихам, хромой музыке, кривой живописи, -- что не исключало в
нем  той  коренной добротности, которой  пленился,  или думал, что пленился,
Яша.
     Сын почтенного дурака-профессора и чиновничьей дочки, он вырос в чудных
буржуазных условиях, между храмообразным  буфетом  и спинами спящих книг. Он
был добродушен, хоть и недобр, общителен, а всг же диковат, взбалмошен, но и
расчетлив. В Олю он  окончательно влюбился после велосипедной прогулки с ней
и с Яшей по Шварцвальду, которая,  как потом он показывал на следствии, "нам
всем  троим  открыла  глаза";   влюбился  по  последнему  классу,  просто  и
нетерпеливо, однако  встретил в ней  резкий отпор,  еще усиленный  тем,  что
бездельная, прожорливая, с угрюмым норовцом,  Оля в свою очередь  (в тех  же
еловых лесах, у того  же круглого  черного  озера)  "поняла, что  увлеклась"
Яшей,  которого это  так  же угнетало,  как его пыл  --  Рудольфа, и как пыл
Рудольфа -- ее самое, так что геометрическая зависимость между их вписанными
чувствами  получилась  тут  полная,  напоминая  вместе  с  тем  таинственную
заданность  определений  в перечне лиц  у старинных французских драматургов:
такая-то -- "amante", с тогдашним оттенком действенного причастия такого-то.
     Уже  к  зиме,  ко  второй  зиме их  союза,  они отчетливо разобрались в
положении;  зима  ушла на  изучение  его безнадежности. Извне  всг  казалось
благополучным: Яша беспробудно читал, Рудольф играл в хоккей, виртуозно  мча
по  льду пак,  Оля занималась  искусствоведением (что  в  рассуждении  эпохи
звучит,  как и весь тон данной драмы, нестерпимо типичной нотой);  внутри же
безостановочно  развивалась глухая, болезненная работа,  -- ставшая стихийно
разрушительной,  когда  наконец  эти  бедные молодые  люди  начали  находить
услаждение в своей тройственной пытке.
     Долгое  время  по  тайному соглашению  (каждый  о  каждом  бесстыдно  и
безнадежно всг  давно  уже  знал) они  переживаний своих не касались  вовсе,
когда бывали втроем; но стоило любому из них отлучиться, как двое оставшихся
неминуемо  принимались  обсуждать  его страсть  и  страдания. Новый  Год они
почему-то  встречали  в буфете одного из берлинских вокзалов, -- может  быть
потому, что на вокзалах вооружение времени особенно внушительно, -- а  потом
пошли шляться  в разноцветную  слякоть  по  страшным  праздничным улицам,  и
Рудольф  предложил иронический тост за разоблачение дружбы, -- и с той поры,
сначала  сдержанно, но вскоре в упоении  откровенности,  они уже совместно в
полном составе, обсуждали свои чувства. И тогда треугольник стал  окружность
свою разъедать.
     Чета  Чернышевских,  как  и   родители  Рудольфа,  как  и   Олина  мать
(скульпторша,  жирная, черноглазая,  еще  красивая  дама  с  низким голосом,
похоронившая двух  мужей  и носившая всегда какие-то  длинные бронзовые цепи
вокруг шеи), не только не чуяла, какое нарастает  событие, но с уверенностью
ответила бы,  найдись праздный вопрошатель  среди ангелов,  уже слетавшихся,
уже кипевших  с профессиональной хлопотливостью вокруг колыбели,  где  лежал
темненький новорожденный  револьвер, --  ответила  бы, что  всг  хорошо, все
совершенно  счастливы, Зато  потом, когда  всг  уже  случилось, обокраденная
память  прилагала  все   усилия,  чтобы  в  былом  ровном  потоке  одинаково
окрашенных  дней  найти следы  и  улики  будущего,  --  и  представьте себе,
находила,  --  так  что  госпожа  Г.,  нанося,  как  она  выражалась,  визит
соболезнования  Александре  Яковлевне,  вполне  верила  в  свои слова, когда
рассказывала, что давно предчувствовала беду -- с того самого дня, как вошла
в полутемную залу, где на  диване в неподвижных позах, в различных горестных
преклонениях  аллегорий на  могильных  барельефах,  молчали  Оля  и  ее двое
приятелей;  это было одно  мгновение,  одно  мгновение  гармонии  теней,  но
госпожа Г. будто бы это мгновение отметила, или  вернее  отложила его, чтобы
через несколько месяцев к нему фуксом возвратиться.
     К весне  револьвер  вырос.  Он  принадлежал  Рудольфу, но  долгое время
незаметно переходил  от одного к  другому, как теплое на  веревке кольцо или
карта с негритяночкой.  Как это ни странно, мысль исчезнуть всем троим, дабы
восстановился -- уже в неземном плане -- некий идеальный и непорочный  круг,
всего страстнее  разрабатывалась Олей,  хотя теперь трудно установить, кто и
когда  впервые  высказал ее;  а в  поэты предприятия  вышел  Яша,  положение
которого  казалось  наиболее  безнадежным,   так  как  всг-таки  было  самым
отвлеченным;  но  есть печали,  которых  смертью не  лечат,  оттого что  они
гораздо проще врачуются жизнью  и ее меняющейся мечтой: вещественная пуля их
не берет,  отлично зато  справляясь  с  вещественной страстью Рудольфовых  и
Олиных сердец.
     Выход был теперь найден, и разговоры о нем стали особенно увлекательны.
В середине апреля, на тогдашней квартире Чернышевских (родители мирно ушли в
кино  напротив), случилось  кое-что,  послужившее  повидимому  окончательным
толчком для  развязки.  Рудольф неожиданно  подвыпил, разошелся,  Яша  силой
отрывал его от Оли, и всг это происходило в ванной комнате, и потом Рудольф,
рыдая, подбирал высыпавшиеся каким-то образом из  кармана штанов  деньги,  и
как  было  тяжело,   как  стыдно   всем,  и  каким   заманчивым  облегчением
представлялся назначенный на завтра финал.
     После обеда  в четверг,  восемнадцатого, в  восемнадцатую  же годовщину
смерти   Олиного  отца,   они  запаслись   ставшим  уже  совсем  толстым   и
самостоятельным револьвером  и в  легкую дырявую  погоду (с влажным западным
ветром и  фиолетовой ржавчиной анютиных глазок во всех скверах)  отправились
на пятьдесят  седьмом номере трамвая в Груневальд, чтобы там, в глухом месте
леса, один за другим застрелиться. Они стояли на задней площадке, все трое в
макинтошах, с бледными,  распухшими  лицами, и Яшу как-то  странно  опрощала
старая кепка с большим козырьком, которой года четыре он не носил, а сегодня
надел почему-то; Рудольф был без  шапки, ветер трепал его светлые, откинутые
с  висков волосы; а Оля,  опершись  спиной о задний борт и держась за черную
штангу  белой, крепкой  рукой  с  большим перстнем на  указательном  пальце,
глядела прищуренными глазами на пробегавшие улицы и  всг  наступала нечаянно
на  рычажок  нежного  звоночка  в  полу  (предназначенного  каменной  ножище
вагоновожатого, когда  зад вагона становится  передом).  Эту  группу  увидел
изнутри, сквозь дверцу,  Юлий Филиппович  Познер,  бывший репетитор  Яшиного
двоюродного брата.  Быстро высунувшись,  -- это был  напористый и  уверенный
господин, -- он поманил Яшу, и тот, узнав его, вошел к нему.
     "Очень удачно, что  я встретил вас",  --  сказал Познер и, обстоятельно
пояснив,   что  едет  с  пятилетней  дочкой  (сидевшей  отдельно  у  окна  и
прижимавшей  мягкий  как  резина нос к  стеклу) проведать  жену в  родильном
приюте;   вынул   бумажник,   а   из   бумажника   визитную   карточку,   и,
воспользовавшись  невольной   остановкой   вагона  (соскочил   на   повороте
контактный  шест),  вечным  пером вычеркнул старый  адрес и надписал  новый.
"Сие, --  сказал он, -- передайте вашему  кузену как только  он вернется  из
Базеля и напомните ему, пожалуйста, что у него осталось несколько моих книг,
которые мне нужны, и даже очень нужны".
     Трамвай  летел по  Гогенцоллерндам, Оля и Рудольф  всг так же  строго и
молча стояли на  ветру, но кое-что  загадочным  образом изменилось: тем, что
Яша оставил  их вдвоем на  минуту (Познер с дочкой  очень скоро сошел), союз
как-бы нарушился, и началось его, Яшино, отделение от них,  так что когда он
к ним вернулся на площадку, он, не зная этого, как и они не  знали,  уже был
совсем  сам по себе, причем  незаметная трещина неудержимо,  по  закону всех
трещин, продолжала ползти и шириться.
     В пустом  весеннем лесу, где мокрые коричневые березы, особенно которые
поменьше, стояли  безучастные,  обращенные  всем вниманием  внутрь себя,  --
невдалеке от сизого озера  (на  всем громадном  побережьи которого  не  было
никого, кроме  маленького человека,  закидывавшего по просьбе  пса  палку  в
воду), они без труда нашли удобную глушь и тотчас приступили к делу; вернее,
приступил Яша:  в  нем  жила  та  честность  духа,  которая  придает  самому
безрассудному поступку  почти  будничную  простоту.  Сказав, что застрелится
первым по праву  старшинства (ему  было на  год больше  Рудольфа  и на месяц
больше  Оли),  он  этой пустой ссылкой  сделал излишним удар грубого жребия,
который  всг  равно  по слепоте  своей пал бы  вероятно на  него;  и  скинув
макинтош,  и не простившись с  друзьями, что было только естественно в  виду
одинаковости  маршрута,  безмолвно, с  неловкой торопливостью,  он спустился
между сосен по скользкому скату в буерак, густо поросший  дубком и терновыми
кустами, которые, несмотря на апрельскую прозрачность, совершенно скрыли его
от оставшихся.
     Те  двое  долго  ждали  выстрела. Папирос у  них  не  было,  но Рудольф
догадался  ощупать карман  Яшиного макинтоша, там  оказалась нераспечатанная
коробочка. Небо заволокло, сосны осторожно  шумели, и снизу казалось, что их
слепые ветви стараются  нашарить что-то. Высоко и  сказочно-быстро,  вытянув
длинные  шеи,  пролетели  две  диких  утки,  одна  чуть  отстав  от  другой.
Впоследствии Яшина  мать показывала визитную  карточку,  Dipl.  Ing.  Julius
Posner, на обороте которой Яша  карандашом написал: "Мамочка, папочка, я еще
жив, мне  очень  страшно,  простите  меня".  Наконец  Рудольф не выдержал  и
спустился туда,  чтоб  посмотреть, что с  ним. Яша  сидел  на  коряге, среди
прошлогодних, еще неотвеченных листьев, но не обернулся, а только сказал: "Я
сейчас  готов". В его спине  было что-то напряженное, словно он  превозмогал
сильную боль. Рудольф вернулся к Оле, но не успел до нее  добраться, как оба
ясно услышали сухой хлопок выстрела, а  в комнате у  Яши еще несколько часов
держалась, как  ни в чем не  бывало,  жизнь,  бананная выползина на тарелке,
"Кипарисовый Ларец" и  "Тяжелая Лира"  на стуле около  кровати, пингпонговая
лопатка на  кушетке; он был убит наповал, однако, чтобы его оживить, Рудольф
и Оля еще протащили его  сквозь кусты к тростникам и там отчаянно  кропили и
терли, так что он был весь измазан землею, кровью, илом, когда полиция нашла
труп. Затем они стали  звать, но никто не откликнулся: архитектор  Фердинанд
Штокшмайсер давно ушел со своим мокрым сеттером.
     Они вернулись к тому месту, где ждали выстрела,  и тут история начинает
смеркаться.  Ясно  только  то,  что  у  Рудольфа,  потому ли,  что  для него
открылась  кое-какая земная вакансия,  потому ли,  что  он просто был  трус,
пропала  всякая  охота стреляться, а что Оля, если  и  упорствовала в  своем
намерении, то  всг  равно ничего  сделать не могла,  так  как  он немедленно
револьвер спрятал. В лесу, где  было  холодно,  темно, где моросил, шелестя,
слепой дождь, они оставались почему-то долго, до бессмысленно позднего часа.
Молва утверждала, что тогда то началась между ними связь, но это уж было  бы
чересчур  плоско.  Около  полуночи,  на углу  улицы  с  лирическим названием
Сиреневой, вахмистр недоверчиво выслушал их ужасный, но бойкий рассказ. Есть
такое истерическое состояние, которое принимает вид ребячливой развязности.
     Если  б   Александра   Яковлевна  непосредственно  после   случившегося
свиделась с Олей, то  может быть и вышел бы из этого  для обеих какой-нибудь
сентиментальный толк. К несчастью это случ