те
уродливые явления, которые  сама природа оставила  незаконченными и спрятала
во мраке земли и  воды (моллюски, черви,  инфузории и т. п.)", -- точно  так
же, как у Михайловского легко отыскивалась брюхом вверх  плавающая  метафора
вроде  следующих слов  (о  Достоевском): "...бился, как рыба об лед, попадая
временами  в унизительнейшие  положения"; из-за  этой  униженной рыбы стоило
продираться сквозь  все  писания  "докладчика по  делам  сегодняшнего  дня".
Отсюда был прямой переход к современному боевому лексикону, к стилю Стеклова
("...разночинец, ютившийся в  по'рах  русской жизни...  тараном  своей мысли
клеймил  рутинные  взгляды"),  к  слогу Ленина,  употреблявшему  слова  "сей
субъект"  отнюдь не в  юридическом  смысле,  а  "сей  джентльмен" отнюдь  не
применительно к англичанину, и достигший в полемическом пылу высшего предела
смешного:  "...здесь нет  фигового листочка... и идеалист прямо  протягивает
руку агностику". Русская проза, какие  преступления совершаются во имя твое!
"Лица -- уродливые гротески, характеры  --  китайские тени,  происшествия --
несбыточны и  нелепы",  писалось о  Гоголе, и  этому вполне  соответствовало
мнение  Скабичевского и  Михайловского,  о "г-не Чехове";  то и другое,  как
зажженный тогда шнур, ныне разрывало этих критиков на мелкие части.
     Он  читал Помяловского (честность в роли трагической страсти) и находил
там  компот слов: "малиновые губки,  как  вишни". Он читал Некрасова, и, чуя
некий газетно-городской порок  в его  (часто восхитительной) поэзии, находил
как  бы объяснение его  куплетным  прозаизмам ("как весело  притом  делиться
мыслию  своею с  любимым существом"  -- "Русские  Женщины"), когда открывал,
что, несмотря на деревенские прогулки, он называл овода шмелем  (над  стадом
"шмелей неугомонный рой"),  а десятью строками ниже -- осой (лошади "под дым
костра  спасаются  от  ос").  Он читал Герцена и, опять-таки,  лучше понимал
порок  (ложный  блеск,  поверхность)  его  обобщений,   когда  замечал,  что
Александр  Иванович,   плохо  знавший   английский   язык   (чему   осталась
свидетельством   его   автобиографическая  справка,   начинающаяся   смешным
галлицизмом  ("I  am  born"),  спутав по  слуху  слова  "нищий"  (beggar)  и
"мужеложник" (bugger -- распространеннейшее английское ругательство), сделал
отсюда блестящий вывод об английском уважении к богатству.
     Такой метод оценки, доведенный до  крайности, был бы  еще  глупее,  чем
подход  к писателям и критикам, как  к выразителям  общих мыслей.  Что же  с
того, если не нравился сухощоковскому Пушкину Бодлер, и правильно ли осудить
прозу Лермонтова, оттого что он дважды  ссылается  на какого-то невозможного
"крокодила"  (раз   в   серьгзном  и   раз  в   шуточном  сравнении)?  Федор
Константинович остановился во время, и приятное чувство, что он открыл легко
применимый критерий, не успело испортиться от приторности злоупотреблений.
     Он читал очень много --  больше, чем когда-либо читал. Изучая повести и
романы шестидесятников, он удивлялся, как много в  них говорится о  том, кто
как поклонился.  Раздумывая  над пленением русской мысли, вечной данницы той
или другой орды, он увлекался  диковинными сопоставлениями.  Как в параграфе
146  цензурного устава 1826-го года, в котором предлагалось наблюдать, чтобы
"сохранилась  чистая нравственность и  не  заменялась  бы  одними  красотами
воображения",  можно  было   вместо  "чистая"  поставить  "гражданская"  или
что-нибудь  в  этом  роде,  --  чтобы  получить  негласный  цензурный  устав
радикальных  критиков, так письменное  предложение  Булгарина придать  лицам
сочиняемого им романа  угодный  цензору  цвет, чем-то напоминало заискивание
таких  авторов,  как  даже Тургенев,  перед судом  общественного  мнения;  и
Щедрин, дравшийся тележной оглоблей, издевавшийся над болезнью Достоевского,
или Антонович,  называвший  его  же  "прибитой  и издыхающей  тварью",  мало
отличались  от   Буренина,  травившего   беднягу  Надсона;  и  его   смешило
предвкушение ныне  модной теории  в  мыслях  Зайцева,  писавшего  задолго до
Фрейда,  что "все эти  чувства  прекрасного и тому подобные  нас возвышающие
обманы суть только видоизменения полового чувства..." -- это был тот Зайцев,
который называл Лермонтова  "разочарованным идиотом", разводил в  Локарно на
эмигрантском досуге шелковичных червей, которые, впрочем, у него мерли, и по
близорукости часто грохался с лестницы.
     Он старался разобраться в мутной мешанине тогдашних философских идей, и
ему казалось,  что  в самой перекличке имен,  в их карикатурной созвучности,
выражался какой-то  грех  перед мыслью, какая-то насмешка над  ней, какая-то
ошибка  этой  эпохи, когда бредили, кто  -- Кантом, кто  --  Контом,  кто --
Гегелем, кто -- Шлегелем. А с другой стороны он понемножку начинал понимать,
что такие люди,  как  Чернышевский, при всех их смешных и страшных промахах,
были, как ни верти, действительными героями в своей борьбе с государственным
порядком    вещей,    еще   более    тлетворным    и    пошлым,    чем    их
литературно-критические домыслы, и что либералы или славянофилы, рисковавшие
меньшим, стоили тем самым меньше этих железных забияк.
     Ему  искренне нравилось,  как Чернышевский,  противник смертной  казни,
наповал высмеивал гнусно-благостное и подло-величественное предложение поэта
Жуковского  окружить  смертную   казнь  мистической   таинственностью,  дабы
присутствующие казни не видели (на людях, дескать, казнимый нагло храбрится,
тем оскверняя закон),  а только слышали из-за ограды торжественное церковное
пение, ибо казнь должна умилять. И при  этом Федор Константинович вспоминал,
как  его отец  говорил,  что в  смертной казни  есть какая-то  непреодолимая
неестественность,   кровно  чувствуемая  человеком,   странная  и  старинная
обратность действия, как в зеркальном отражении превращающая любого в левшу:
недаром  для  палача всг  делается  на оборот: хомут надевается верхом вниз,
когда везут Разина на  казнь, вино  кату наливается не с руки, а через руку;
и,  если  по  швабскому  кодексу, в случае  оскорбления  кем-либо  шпильмана
позволялось  последнему в  удовлетворение  свое  ударить тень обидчика, то в
Китае именно актером, тенью, исполнялась  обязанность палача,  т. е.  как бы
снималась ответственность  с  человека, и  всг  переносилось  в  изнаночный,
зеркальный мир.
     Он   живо  чувствовал   некий   государственный   обман   в   действиях
"Царя-Освободителя",  которому вся эта  история  с  дарованием  свобод очень
скоро  надоела;  царская  скука  и  была  главным  оттенком  реакции.  После
манифеста, стреляли в народ на станции Бездна, -- и  эпиграмматическую жилку
в  Федоре  Константиновиче  щекотал  бесвкусный  соблазн,  дальнейшую судьбу
правительственной России рассматривать, как перегон между станциями Бездна и
Дно.
     Постепенно, от  всех  этих  набегов на  прошлое русской  мысли,  в  нем
развивалась  новая,  менее пейзажная, чем раньше, тоска по  России,  опасное
желание (с которым успешно боролся),  в чем-то ей  признаться, и в чем-то ее
убедить. И, нагромождая знания, извлекая из этой горы свое готовое творение,
он еще кое что вспоминал: кучу камней на азиатском перевале, -- шли в поход,
клали  по камню,  шли назад, по камню снимали,  а то, что осталось навеки --
счет падшим в бою. Так в куче камней Тамерлан провидел памятник.
     К  зиме  он  уже  расписался,  едва  заметно перейдя  от  накопления  к
созиданию. Зима, как большинство памятных зим, и  как  все зимы,  вводимые в
речь  ради фразы, выдалась (они всегда "выдаются" в таких случаях) холодная.
По  вечерам, встречаясь  с Зиной в маленьком,  пустом кафе, где  стойка была
выкрашена в кубовый  цвет, и, мучительно прикидываясь сосудами уюта,  горели
синие гномы ламп на шести-семи столиках, он  читал ей написанное за  день, и
она  слушала, опустив  крашеные  ресницы, облокотившись, играя перчаткой или
портсигаром. Иногда  подходила  хозяйская собака, толстая  сучка  без всякой
породы,  с низко висящими  сосцами,  клала  голову к  ней  на колени, и, под
гладящей, улыбающейся  рукой,  сдвигающей  назад кожу  на  шелковом  круглом
лобике, глаза у собаки  принимали  китайский разрез, а когда ей давали кусок
сахара,  то,  взяв  его,  она  неторопливо,  в развалку,  шла  в  угол,  там
сворачивалась и грызла со страшным хрустом.  "Очень  чудно, только  по-моему
так по-русски  нельзя",  говорила иногда  Зина,  и,  поспорив,  он исправлял
гонимое  ею  выражение. Чернышевского  она  сокращенно называла  Чернышом  и
настолько свыклась с его принадлежностью Федору и отчасти  ей, что подлинная
его жизнь в прошлом  представлялась  ей  чем-то вроде  плагиата. Идея Федора
Константиновича составить его  жизнеописание в  виде  кольца,  замыкающегося
апокрифическим сонетом так, чтобы получилась не столько форма книги, которая
своей конечностью противна  кругообразной природе всего сущего, сколько одна
фраза,  следующая   по   ободу,  т.  е.  бесконечная,  сначала  казалась  ей
невоплотимой на плоской и прямой  бумаге,  -- и  тем более она обрадовалась,
когда заметила, что всг-таки  получается  круг. Ее  совершенно  не занимало,
прилежно  ли  автор  держится исторической  правды,  -- она принимала это на
веру, -- ибо, если бы это было не так, то просто не стоило бы  писать книгу.
Зато  другая правда, правда, за которую он  один был ответственен, и которую
он один  мог найти, была  для  нее  так важна, что малейшая неуклюжесть  или
туманность слова казалась  ей  зародышем лжи, который  немедленно  следовало
вытравить. Одаренная  гибчайшей памятью, которая как плющ обвивалась  вокруг
слышанного  ею, она, повторением ей  особенно  понравившихся сочетаний слов,
облагораживала их собственным  тайным  завоем, и когда случалось,  что Федор
Константинович почему-либо менял запомнившийся ей  оборот, развалины портики
еще долго стояли на золотом горизонте, не желая исчезнуть. В ее отзывчивости
была необычайная  грация,  незаметно  служившая  ему  регулятором,  если  не
руководством. А  иногда,  когда  набиралось  хотя  бы трое  посетителей,  за
пианино  в  углу  садилась  старая  таперша  в  пенснэ  и  как  марш  играла
оффенбаховскую баркароллу.
     Он уже подходил  к окончанию труда (а  именно к рождению  героя), когда
Зина сказала,  что не мешало бы ему развлечься, и что поэтому они в  субботу
вместе пойдут на костюмированный бал на дому у знакомого ей художника. Федор
Константинович танцевал плохо, немецкой  богемы  не переносил, а кроме того,
наотрез отказывался превращать фантазию в мундир, к чему в сущности сводятся
бальные  маскарады.  Сошлись на том,  что он пойдет  в полумаске и смокинге,
года  четыре тому назад сшитом  и не  более  четырех  раз надеванном.  "А  я
пойду..."  --  начала  она  мечтательно,  но  осеклась.  "Только  умоляю  не
боярышней и  не коломбиной", --  сказал Федор. "Вот именно", -- презрительно
возразила она.  "Ах, уверяю  тебя,  будет  страшно весело,  -- добавила  она
мягко, видя, что он  приуныл. --  Ведь в  конце концов мы  будем одни  среди
всех. Мне так  хочется! Мы будем целую ночь вместе, и никто не будет  знать,
кто ты, и я придумала себе  костюм  специально  для тебя".  Он добросовестно
представил себе  ее  с голой нежной спиной и голубоватыми руками, -- тут  же
контрабандой  проскользнули  чужие  возбужденные  хари,   хамская  дребедень
громкого  немецкого  веселья, обожгли пищевод  поганые  спиртные  напиточки,
отрыгнулось  крошеным  яйцом  бутербродов,   --  но  он  опять  сосредоточил
вращающуюся под музыку мысль на ее прозрачном виске. "Конечно, будет весело,
конечно, пойдем", -- сказал он с убеждением.
     Было решено, что она  отправится туда в  девять, а он  последует  через
час.  Стесненный пределом времени,  он  не  сел  после  ужина за  работу,  а
проваландался с  новым  журналом, где дважды  вскользь упоминался Кончеев, и
эти   случайные   ссылки,   подразумевавшие  общепризнанность   поэта,  были
драгоценнее самого благожелательного отчета: еще полгода тому  назад это  бы
возбудило  в  нем  сальериеву  муку,  а теперь  он  сам удивился  тому,  как
безразлична  ему  чужая  слава.   Посмотрев  на   часы,  он  медленно   стал
раздеваться, затем  вытащил  сонный  смокинг,  задумался,  рассеянно  достал
крахмальную рубашку,  вставил  увертливые запонки, влез в нее, содрогаясь от
ее угловатого  холодка, замер  на  минуту, бессознательно натянул  черные  с
лампасами штаны  и, вспомнив, что еще утром  надумал вычеркнуть последнюю из
накануне написанных фраз, нагнулся над и так  измаранным листом. Перечтя, он
подумал,  -- а не оставить ли всг-таки? -- сделал  птичку, вписал добавочный
эпитет, застыл над ним, -- и быстро всю фразу  похерил. Но оставить параграф
в  таком  виде,  т.  е.  повисшим  над  бездной,  с  заколоченным   окном  и
обвалившимися   ступенями,   было   физически   невозможно.   Он  просмотрел
подготовленные для данного  места заметки,  и вдруг --  тронулось и побежало
перо.  Когда  он  опять взглянул  на часы,  был третий час утра, знобило,  в
комнате  всг  было  мутно  от  табачного  дыма.  Одновременно  донесся  звяк
американского замочка.  Мимоходом из  передней в его полуоткрытую дверь Зина
увидела его, бледного, с разинутым ртом, в расстегнутой крахмальной рубашке,
с  подтяжками, висящими  до пола,  в руке перо,  на  белизне бумаг чернеющая
полумаска. Она с грохотом у себя заперлась, и всг стало опять  тихо. "Хорош,
-- вполголоса  проговорил  Федор Константинович. --  Что  я наделал?" Он так
никогда и не узнал, в каком Зина ездила наряде; но книга была дописана.
     Спустя месяц, в понедельник, перебеленную  рукопись он понес Васильеву,
который еще  осенью,  зная  о его изысканьях,  полупредложил  ему напечатать
"Жизнь Чернышевского"  в издательстве, прикосновенном к "Газете".  Затем,  в
среду, Федор Константинович был  в  редакции,  мирно  беседовал со старичком
Ступишиным, носившим в редакции ночные туфли, любовался на горестно и скучно
кривившийся  рот   секретаря,  кого-то   отшивавшего  по  телефону...  Вдруг
открылась дверь кабинета, наполнилась до краев  громадой  Георгия Ивановича,
который  с  минуту  черно  смотрел   на   Федора  Константиновича,  а  затем
бесстрастно сказал: "Пожалуйте ко мне",  --  и посторонился, чтобы  дать ему
проскользнуть.
     "Ну что  --  прочли?" --  спросил  Федор  Константинович,  севши по  ту
сторону стола.
     "Прочел", -- ответил Васильев угрюмым басом.
     "Я бы собственно хотел, чтобы  это вышло еще весной",  --  бодро сказал
Федор Константинович.
     "Вот ваша  рукопись, --  вдруг  проговорил Васильев,  насупив  брови  и
протягивая ему папку.  -- Берите. Никакой речи не может быть  о том, чтобы я
был  причастен  к  ее напечатанию.  Я  полагал,  что это серьезный  труд,  а
оказывается, что это беспардонная, антиобщественная,  озорная  отсебятина. Я
удивляюсь вам".
     "Ну, это, положим, глупости", -- сказал Федор Константинович.
     "Нет,  милостивый  государь, вовсе  не глупости,  -- взревел  Васильев,
гневно  перебирая  вещи  на столе,  катая  штемпель,  меняя  взаимоположение
безответных,   случайно  и  без   всяких   надежд  на  постоянство   счастья
сочетавшихся книг "для отзыва".  -- Нет,  милостивый государь! Есть традиции
русской общественности, над  которыми  честный писатель не  смеет глумиться.
Мне решительно всг равно,  талантливы вы или  нет, я только знаю, что писать
пасквиль  на  человека, страданиями  и  трудами которого  питались  миллионы
русских интеллигентов, недостойно никакого таланта. Я знаю,  что вы меня  не
послушаетесь, но  всг-таки  (и Васильев,  поморщившись  от боли,  взялся  за
сердце)  я как друг  прошу вас,  не пытайтесь издавать эту вещь, вы загубите
свою литературную карьеру, помяните мое слово, от вас все отвернутся".
     "Предпочитаю затылки", -- сказал Федор Константинович.
     Вечером он был  приглашен  к Чернышевским,  но Александра  Яковлевна  в
последнюю минуту  его  отменила:  ее муж  "лежал  в гриппе" с очень  высокой
температурой. Зина ушла с кем-то в кинематограф, так что он встретился с нею
только  на следующий вечер. "Первый клин  боком,  --  как  сострил  бы  твой
вотчим", -- ответил он на ее вопрос о книге и (как писали в старину) передал
ей  вкратце  разговор  в  редакции.  Возмущение,  нежность  к  нему, желание
чем-нибудь  тотчас   помочь   выразились  у   нее  порывом   возбужденной  и
предприимчивой энергии. "Ах, так! -- воскликнула она. -- Хорошо же. Я добуду
денег  для издания,  вот  что я сделаю".  "Ужин  ребенку  и гробик отцу", --
сказал он, и в другое время она бы обиделась на эту вольную шутку.
     Она где-то заняла полтораста марок,  добавила семьдесят своих, с трудом
отложенных  за  зиму,  --  но   этой  суммы  было  недостаточно,   и   Федор
Константинович  решил  написать  в Америку дяде Олегу, постоянно помогавшему
его матери, присылавшему изредка  и ему по  несколько долларов.  Составление
этого письма он со  дня на день откладывал, так же, как откладывал, несмотря
на  Зинины уговоры, попытку поместить свою вещь в толстом журнале, выходящем
в  Париже,  или   заинтересовать  ею   тамошнее  издательство,  напечатавшее
кончеевские  стихи.  Она  затеяла  в  свободное время  переписку рукописи на
машинке, в конторе родственника, и набрала у него же еще пятьдесят марок. Ее
сердила  вялость  Федора, -- следствие ненависти  ко всяческой  практической
суете.  Он,  между  тем,  беззаботно  занялся  сочинением  шахматных  задач,
рассеянно ходил на  уроки  и  ежедневно  звонил  Чернышевской: у  Александра
Яковлевича грипп перешел в острое воспаление почек.  Через несколько дней  в
книжной лавке  он заметил рослого  дородного  господина с  крупными  чертами
лица, в черной фетровой шляпе (из-под  нее -- каштановый клок), приветливо и
как-то  даже поощрительно взглянувшего на  него; -- "где я встречал его?" --
быстро  подумал  Федор  Константинович, стараясь  не смотреть. Тот  подошел,
подал ему руку, щедро,  наивно, безоружно распялив  ее, заговорил... и Федор
Константинович вспомнил: Буш, два  с половиной  года  тому назад  читавший в
кружке свою пьесу. Недавно он ее выпустил в свет, -- и теперь, толкая Федора
Константиновича боком, локтем,  с  детской дрожащей  улыбкой на благородном,
всегда слегка потном  лице, он  достал бумажник,  из  бумажника конверт,  из
конверта вырезку, -- бедненькую рецензию, появившуюся в рижской газетке.
     "Теперь,  --  сказал  он  с  грозной многозначительностью, --  эта Вещь
выйдет и панемецки. Сверх того я сейчас работаю над Романом".
     Федор Константинович попробовал уйти  от него,  но тот вышел из лавки с
ним и предложил себя в попутчики, а так как Федор Константинович шел на урок
и, значит, был  связан маршрутом,  то  единственное,  чем  он мог попытаться
избавиться  от  Буша, было ускорить ход,  но  при этом  так участилась  речь
спутника, что он в ужасе замедлил шаг снова.
     "Мой Роман, -- сказал Буш, глядя вдаль и слегка протянутой вбок рукой в
дребежжащей  манжете,  выпиравшей  из  рукава  черного пальто,  останавливая
Федора Константиновича  (это пальто, черная шляпа и кудря делали его похожим
на гипнотизера, шахматного маэстро или музыканта), -- мой Роман это трагедия
философа, который постиг абсолют-формулу. Он разговаривается и говорит (Буш,
как фокусник, извлек из  воздуха тетрадь и стал на ходу читать): "Нужно быть
набитым  ослом,  чтобы  из факта  атома  не  дедуцировать  факта,  что  сама
вселенная  лишь атом, или, правильнее  будет сказать, какая-либо триллионная
часть атома. Это еще геньяльный Блэз Паскаль интуитивно познавал. Но дальше,
Луиза! (при этом имени Федор Константинович  вздрогнул и ясно услышал  звуки
гренадерского марша: "Пра-ащай, Луиза, отри слезы с лица, не всяка пуля бьет
молодца", -- и это затем продолжало звучать, как бы за окном дальнейших слов
Буша). Напрягите, дорогая,  внимание. Сперва  поясню  на