ь огромной, но минутное
вычисление показало,  что  только как  раз  хватит  за  два прошлых  месяца,
восемьдесят  плюс восемьдесят, и за ближайший тридцать пять, уже без еды. Но
всг вдруг спуталось, когда он начал соображать, что в этом последнем  месяце
не обедал, но зато получал более сытный ужин;  кроме того, внес за это время
десять  (или пятнадцать?)  марок, а, с другой стороны,  должен за телефонные
разговоры  и  за  кое-какие  мелочи,  как  например, сегодняшний таксомотор.
Решение задачи было ему не по силам, скучно; он засунул деньги под словарь.
     " -- -- и с  описанием природы. Я очень рад,  что ты перечитываешь  мою
штуку, но теперь пора ее  забыть, -- это только упражнение, проба, сочинение
накануне каникул. Очень я  соскучился по тебе, и,  может быть  (повторяю, не
знаю, как сложится...)  посещу тебя в Париже. Вообще,  я бы завтра же бросил
эту тяжкую, как головная боль, страну, -- где всг мне  чуждо и противно, где
роман   о   кровосмешении   или   бездарно-ударная,   приторно-риторическая,
фальшиво-вшивая повесть о войне считается венцом  литературы: где литературы
на  самом  деле  нет,  и  давно  нет;  где  из  тумана  какой-то  скучнейшей
демократической мокроты,  -- тоже  фальшивой,  --  торчат всг те же сапоги и
каска; где наш родной социальный заказ заменен социальной  оказией, -- и так
далее, так далее... я бы мог еще долго, -- и занятно, что полвека тому назад
любой русский  мыслитель  с чемоданом  совершенно  тоже  самое  строчил,  --
обвинение настолько  очевидное, что становится даже  плоским. Зато раньше, в
золотой  середине  века,  Боже  мой,  какие  восторги!  "Маленькая  гемютная
Германия" -- ах, кирпичные домики,  ах, ребятишки ходят в школу, ах, мужичек
не бьет лошадку дрекольем!.. Ничего, -- он ее по-своему замучит, по-немецки,
в укромном  уголку, каленым железом. Да, я бы давно уехал, но есть некоторые
личные обстоятельства (не говоря о моем чудном здесь  одиночестве,  о чудном
благотворном контрасте между моим внутренним обыкновением и страшно холодным
миром вокруг;  знаешь, ведь в холодных странах теплее, в комнатах; конопатят
и топят лучше), но и эти личные обстоятельства способны так повернуться, что
может  быть, скоро,  прихватив  их  с  собой,  покину  Карманию. А  когда мы
вернемся в Россию?  Какой идиотской сантиментальностью, каким хищным  стоном
должна звучать эта наша невинная надежда для оседлых россиян. А ведь  она не
историческая,  --  только человеческая,  --  но как  им  объяснить?  Мне-то,
конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому  что я  наверняка знаю,
что  вернусь, -- во-первых,  потому  что  увез  с  собой  от  нее  ключи,  а
во-вторых, потому что всг  равно когда, через сто, через двести лет, -- буду
жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя.
Вот  это  уже,  пожалуй,   надежда   историческая,  историко-литературная...
"Вожделею бессмертия,  --  хотя  бы его  земной  тени!". Я тебе сегодня пишу
сквозные  глупости  (как бывают  сквозные  поезда),  потому  что  я  здоров,
счастлив, --  а кроме  того, всг это  каким-то косвенным образом относится к
таниному ребеночку.
     Альманах называется "Башня". У меня нет, но я думаю, ты найдешь в любой
русской  библиотеке.  От дяди  Олега  мне ничего  не  было. Когда он выслал?
По-моему, ты  что-то спутала. Ну, вот.  Будь здорова, целую тебя. Ночь, тихо
идет дождь, -- он нашел свой ночной темп и теперь может идти бесконечно".
     Послышалось, как  прихожая наполнилась прощающимися  голосами, как упал
чей-то зонтик, как  ухнул  и  остановился Зиной  вызванный  снизу лифт.  Всг
стихло опять. Федор Константинович вошел  в столовую, где Щеголев, усевшись,
дощелкивал орехи,  жуя на одной  стороне, а Марианна  Николаевна  убирала со
стола.  Ее  полное, темно-розовое  лицо, с лоснящимися  закрутками  ноздрей,
лиловые  брови,  абрикосовые волосы, переходящие в колючую  синеву на голом,
жирном  загривке, васильковое око, с  засоренным  ресничной  краской лузгом,
мимоходом  окунувшее  взгляд  в  опивочную  тину  на  дне  чайника,  кольца,
гранатовая брошь, цветистый платочек на плечах, -- всг это составляло вместе
грубо,  но сочно  намалеванную  картину,  несколько  заезженного  жанра. Она
надела очки и достала из сумки листок с цифрами, когда  Федор Константинович
спросил, сколько он должен. Щеголев при этом удивленно поднял  брови: он был
уверен,  что с  жильца не  получит уже  ни  копейки, и,  будучи  в  сущности
человеком добрым,  еще вчера советовал жене не  наседать, а через недели две
написать Федору Константиновичу  из  Копенгагена  с угрозой обратиться к его
родным. После расчета, от двухсот марок Федору Константиновичу  осталось три
с полтиной, и он пошел спать. В прихожей  он встретился с Зиной, вернувшейся
снизу.   "Ну?"   --   сказала   она,  держа   палец   на   выключателе,   --
полувопросительное,  полуподгоняющее  междометие, значившее  приблизительно:
"Вы   проходите?  я  здесь  тушу,  проходите".  Ямка  ее  обнаженной   руки,
светло-шелковые ноги в бархатных башмаках, опущенное лицо. Погасло.
     Он лег и под шопот дождя начал  засыпать. Как всегда, на грани сознания
и сна всякий словесный брак, блестя и звеня, вылез наружу: хрустальный хруст
той  ночи христианской под хризолитовой звездой...  --  и  прислушавшаяся на
мгновение  мысль,  в стремлении  прибрать  и  использовать,  от  себя  стала
добавлять: и умер исполин яснополянский, и умер  Пушкин  молодой... -- а так
как  это  было  ужасно,  то побежала дальше рябь рифмы:  и  умер врач зубной
Шполянский, астраханский, ханский, сломал наш Ганс кий... Ветер переменился,
и пошло на зе: изобразили и бриз из Бразилии, изобразили и ризу грозы... тут
был опять  кончик, доделанный  мыслью,  которая  опускалась  всг  ниже в  ад
аллигаторских  аллитераций,  в  адские   кооперативы  слов,  не  "благо",  а
"blague". Сквозь этот бессмысленный разговор в щеку кругло ткнулась пуговица
наволочки, он перевалился на другой бок,  и по темному фону побежали голые в
груневальдскую воду, и  какое-то  пятно  света в вензельном образе инфузории
поплыло наискось в верхний угол подвечного зрения За некой прикрытой дверцой
в  мозгу,  держась за ее ручку и  отворотясь, мысль  принялась  обсуждать  с
кем-то  сложную важную  тайну,  но  когда  на минуту дверца  отворилась,  то
оказалось, что речь идет просто о каких-то стульях, столах, атоллах.  Вдруг,
среди  сгущающейся  мглы,  у  последней  заставы  разума,   серебром  ударил
телефонный  звонок, и Федор Константинович перевалился ничком, падая... Звон
остался в пальцах,  как если бы он острекался В прихожей, уже опустив трубку
обратно  в  черный футляр,  стояла  Зина,  --  она казалась испуганной. "Это
звонили  тебе,  --  сказала  она  вполголоса. -- Твоя бывшая  хозяйка,  Egda
Stoboy.  Просит,   чтоб  ты  немедленно  приехал.  Там   кто-то  тебя  ждет.
Поторопись". Он натянул фланелевые штаны и пошел, задыхаясь, по улице. В это
время года в Берлине бывает подобие белых ночей: воздух был прозрачно-сер, и
мыльным маревом  плыли туманные  дома.  Какие-то  ночные рабочие разворотили
мостовую на углу, и нужно  было  пролезть  через узкие бревенчатые коридоры,
причем у  входа всякому давалось  по фонарику, которые оставлялись у выхода,
на  крюках, вбитых в столб, или  просто на панели, рядом  с бутылками из под
молока. Оставив и  свою бутылку, он  побежал дальше  по  матовым  улицам,  и
предчувствие     чего-то     невероятного,    невозможного,    нечеловечески
изумительного, обдавало ему сердце, какой-то снежной смесью счастья и ужаса.
В серой  мгле из здания гимназии вышли парами  и  прошли мимо  слепые дети в
темных очках, которые  учатся ночью  (в экономно-темных школах, днем  полных
детей  зрячих),  и  пастор,  сопровождавший  их,  был  похож  на  лешинского
сельского учителя Бычкова. Прислонившись к  фонарю, опустив лохматую голову,
расставя ножницами ноги в  узких панталонах со штрипками и заложив в карманы
руки,  стоял  худощавый  пьяница,  словно  сошедший  со  страницы  старинной
"Стрекозы". В  русском книжном магазине был еще свет, -- там выдавали книжки
ночным шоферам,  и сквозь  желтоватую  муть стекла  он заметил  силуэт  Миши
Березовского, протягивавший кому-то черный  атлас Петри. Тяжело  должно быть
так работать по ночам! Волнение опять захлестнуло его, как только он попал в
район, где жил  прежде. Было трудно дышать от бега, свернутый плед оттягивал
руку,  -- надо было спешить, а между тем он  запамятовал  расположение улиц,
пепельная ночь  спутала всг,  переменив,  как на  негативе,  взаимную  связь
темных  и  бледных мест,  и некого  было  спросить, все  спали. Вдруг  вырос
тополь, и за ним  -- высокая кирка, с  фиолетово-красным окном в арлекиновых
ромбах света:  внутри шла  ночная служба, и  спешила подняться по ступенькам
траурная старушка, с ваткой под седель цем очков. Он нашел свою улицу, но  у
ее  начала  столб с нарисованной рукой в перчатке с  раструбом указывал, что
надо проникать в  нее с другого конца, где почтамт, так как с этого  свалены
флаги для завтрашних торжеств. Но он боялся потерять ее во время обхода, а к
тому  же почтамт -- это будет потом, -- если только матери уже не отправлена
телеграмма. Он  перелез через  доски,  ящики, куклу  гренадера в  буклях,  и
увидел знакомый  дом,  и там  рабочие уже  протянули  от порога через панель
красную полоску ковра, как бывало перед особняком на  Набережной  в  бальную
ночь. Он  взбежал  по  лестнице, Фрау Стобой сразу отворила  ему. Лицо у нее
горело, на  ней  был  белый госпитальный халат,  --  она  прежде  занималась
медициной. "Только не волноваться, -- сказала она. -- Идите к себе в комнату
и ждите там". "Вы должны быть готовы ко  всему", --  добавила она с звоном в
голосе и втолкнула его в ту комнату, в которую он думал, что никогда в жизни
больше  не войдет.  Он  схватил ее за локоть, теряя власть над собой, но она
его стряхнула. "К вам кто-то  приехал, -- сказала Стобой, -- он  отдыхает...
Обождите пару минут". Дверь захлопнулась. В комнате было совершенно так, как
если  б он  до  сих  пор  в  ней жил: те  же лебеди и лилии на обоях, тот же
тибетскими бабочками (вот, напр., Thecla bieti) дивно разрисованный потолок.
Ожидание,  страх,  мороз  счастья, напор рыданий  --  всг  смешалось в  одно
ослепительное волнение, и  он  стоял посреди комнаты не  в  силах двинуться,
прислушиваясь и глядя на дверь. Он знал, кто войдет сейчас, и теперь мысль о
том, как он прежде сомневался в этом возвращении, удивляла его: это сомнение
казалось  ему   теперь  тупым  упрямством  полоумного,  недоверием  варвара,
самодовольством  невежды.  У него разрывалось сердце, как у  человека  перед
казнью, но вместе с тем эта казнь была такой радостью, перед которой меркнет
жизнь, и ему было непонятно отвращение, которое он бывало испытывал, когда в
наспех  построенных  снах, ему мерещилось то, что свершалось теперь  на яву.
Вдруг, за вздрогнувшей дверью (где-то далеко отворилась другая), послышалась
знакомая  поступь,  домашний сафьяновый шаг, дверь бесшумно, но  со страшной
силой, открылась, и на  пороге остановился отец. Он был в золотой тюбетейке,
в черной шевиотовой куртке,  с карманами  на  груди  для портсигара  и лупы;
коричневые щеки в резком разбеге парных борозд были  особенно чисто выбриты;
в темной  бороде блестела, как соль, седина; глаза тепло  и мохнато смеялись
из сети  морщин; --  а Федор  стоял и  не мог  ступить  шага. Отец  произнес
что-то, но так тихо,  что разобрать  было нельзя,  хотя  как-то зналось: это
относится к тому, что вернулся он  невредимым, целым, человечески настоящим.
И всг-таки было страшно приблизиться, -- так страшно, что Федору казалось --
он умрет, если вошедший к нему  двинется. Где-то в задних  комнатах раздался
предостерегающе-счастливый  смех  матери, а  отец  тихо  почмокал, почти  не
раскрывая рта, как делал, когда  решался на что-нибудь или искал чего-нибудь
на странице... потом опять заговорил, -- и это опять значило, что всг хорошо
и просто, что это и есть воскресение, что иначе быть не могло, и еще: что он
доволен, доволен,  -- охотой, возвращением, книгой сына о  нем,  -- и тогда,
наконец, всг  полегчало,  прорвался  свет, и отец  уверенно-радостно раскрыл
объятья. Застонав, всхлипнув,  Федор  шагнул  к  нему, и  в сборном ощущении
шерстяной куртки, больших ладоней, нежных уколов подстриженных усов, наросло
блаженно-счастливое, живое, неперестающее расти, огромное, как рай, тепло, в
котором его ледяное сердце растаяло и растворилось.
     Сначала  нагромождение  чего-то на  чем-то и  бледная  дышущая  полоса,
идущая  вверх,  были совершенно  непонятны, как слова на забытом  языке  или
части  ра зобранной машины, -- и от этой бессмысленной  путаницы  панический
трепет пробежал  по душе:  проснулся в  гробу, на  луне,  в  темнице  вялого
небытия.  Но  что-то в мозгу  повернулось, мысль  осела,  поспешила замазать
правду,  --  и он понял, что  смотрит  на занавеску  полураскрытого окна, на
стол, перед  окном: таков  договор  с  рассудком,  -- театр земной привычки,
мундир временного естества. Он опустил голову на подушку и попытался нагнать
теплое,  дивное,  всг  объясняющее,  --  но  уже  теперь  приснилось  что-то
бесталанно-компилятивное,  кое-как  сшитое  из  обрезков  дневного  житья  и
подогнанное под него.
     Утро  было пасмурное,  прохладное,  с  серочерными  лужами  на асфальте
двора,  и  раздавался  противно-плоский  стук  выбиваемых  ковров.  Щеголевы
кончали укладывать  чемоданы, Зина ушла  на службу, а  в час дня должна была
встретиться с матерью,  чтобы обедать с ней в "Фатерланде". Присоединиться к
ним Федору Константиновичу, к счастью, не предложили, -- напротив,  Марианна
Николаевна, подогревая ему кофе на  кухне, где он  сидел в халате,  сбитый с
толку  бивуачным  настроением  в  квартире,  предупредила,  что  в  кладовке
оставлено  ему на обед  немного  итальянского  салата и ветчины. Выяснилось,
между прочим, что ночью звонил все тот же незадачливый абонент:  на этот раз
был в ужасном волнении, случилось что-то, -- так и оставшееся неизвестным.
     Борис  Иванович в десятый раз  перекладывал из одного чемодана в другой
башмаки на  колодках,  все  чистенькие, блестящие, --  он  был необыкновенно
щепетилен в смысле обуви.
     Потом  они  оделись  и ушли,  а Федор  Константинович  долго  и  удачно
купался,  брился,  подстригал на ногах ногти, было особенно приятно подлезть
под  тугой  уголок,  щелкнуть,  --  они  стреляли  по всей ванной.  Стучался
швейцар,  но не мог  войти,  потому что Щеголевы,  уйдя,  заперли  дверь  на
американский   замок,  а  ключи   Федора   Константиновича   неизвестно  где
разгуливали.  В  щелку,  звякнув  заслонкой,  почтальон  бросил  белградскую
газетку "За Царя  и  Церковь", которую  выписывал Борис  Иванович, а  погодя
кто-то  всунул  (оставшийся  торчать   лодочкой)  рекламный  листок  недавно
открывшейся парикмахерской. Ровно в половине двенадцатого донесся с лестницы
гулкий лай,  и взволнованное  нисхождение эльзасской овчарки, которую в  это
время водили гулять. С гребешком в руке он выходил на балкон, посмотреть, не
прояснилось ли, но хотя не было дождя, небо  белело тускло и безнадежно -- и
немыслимо  было  представить  себе,  что можно  было вчера лежать  в лесу. В
щеголевской спальне валялась бумажная рвань, один  из чемоданов был раскрыт,
и в нем сверху лежала на вафельном полотенце резиновая груша. На двор пришел
бродячий усач  с цимбалами, барабаном, саксофоном, весь увешанный музыкой, с
блестящей музыкой на голове, с  обезьянкой в  красной фуфайке, и долго  пел,
притоптывая  и бряцая, -- не заглушая, впрочем, пальбы по коврам на  козлах.
Осторожно толкнув дверь, Федор Константинович вошел в Зинину комнату, где не
бывал  никогда, и со странным  чувством веселого  новоселья долго смотрел на
бойко   тикающий  будильник,  на  розу  в  стакане,   со  стеблем,  обросшим
пузырьками,  на оттоманку,  превращавшуюся  на ночь в  постель,  и  на чулки
сохнувшие на паровом отоплении. Он закусил, затем сел у своего стола, окунул
перо  и замер над белой страницей.  Вернулись  Щеголевы,  приходил  швейцар,
Марианна Николаевна разбила флакон духбв, -- а он  всг  сидел над исподлобья
глядевшим листом и только очнулся, когда Щеголевы собрались ехать на вокзал.
До отхода поезда  оставалось часа два, но  вокзал, правда, находился далеко.
"Грешный  человек,  --  люблю  приезжать  сранья",  --  бодро  сказал  Борис
Иванович, захватывая себя за рукав и манжету, чтобы  влезть в  пальто. Федор
Константинович  помог  ему (тот  с вежливым  восклицанием, еще половинчатый,
шарахнулся и вдруг, в углу, превратился в страшного горбуна),  а потом пошел
проститься с Марианной Николаевной, которая перед зеркальным шкапом, странно
изменив  выражение лица  (затуманивая и задабривая свое отражение), надевала
синюю с  синей вуалеткой  шляпу. Федору Константиновичу вдруг стало  странно
жаль ее  и, подумав, он предложил пойти на угол за такси. "Да,  пожалуйста",
-- сказала Марианна Николаевна, тяжело ринувшись к перчаткам на диване.
     На стоянке автомобилей не оказалось, разобрали,  и ему пришлось перейти
через площадь и там поискать Когда он, наконец, подъехал к дому Щеголевы уже
стояли внизу, сами снеся чемоданы ("тяжелый багаж" был отправлен вчера).
     "Ну,  храни вас Бог", --  сказала  Марианна Николаевна и гуттаперчевыми
губами поцеловала его в лоб.
     "Сароцка,  Сароцка, телеграфуй!"  --  крикнул  Борис Иванович,  шутливо
махая ручкой, и автомобиль, повернувшись, отъехал.
     "Навсегда",   --  с  облегчением   подумал   Федор   Константинович  и,
посвистывая, поднялся наверх.
     Тут только  он  понял, что войти  в  квартиру не  может. Особенно  было
обидно  глядеть,  приподняв  заслонку,  в почтовую щель  на  связку  ключей,
звездой лежавшую на полу в прихожей: их всунула обратно Марианна Николаевна,
заперев  за  собою  дверь.  Он  сошел  по  ступеням гораздо  медленнее,  чем
поднялся. Зина, он знал, собиралась поехать со службы на вокзал: считая, что
поезд отходит через полтора часа  с лишним, и что езды на автобусе час,  она
(и ключи) раньше,  чем часа  через три не вернется. На  улице было ветрено и
смуро; идти было не к кому, а  в пивные, в  кафэ,  он  никогда не захаживал,
ненавидя их люто. В кармане было три с полтиной, он купил папирос, и так как
сосущая, как голод,  потребность поскорей увидеть Зину (теперь-то, когда всг
позволено) собственно и оттягивала от улицы,  от неба, от воздуха, весь свет
и  смысл, он поспешил на тот угол, где проходил нужный  автобус.  То, что он
был  в  ночных туфлях, в старейшем мятом  костюме,  запятнанном  спереди,  с
недостающей на гульфике пуговкой, мешками на коленях и материнской  заплатой
на заду, ни мало его нь беспокоило.  Загар и раскрытый ворот  чистой рубашки
давали ему некий приятный иммунитет.
     Был какой-то государственный  праздник.  Из  окон  домов  торчали  трех
сортов  флаги:  черно-желто-красные,  черно-бело-красные  и просто  красные:
каждый  сорт  что-то  означал,  а  смешнее всего: это  что-то кого-то  могло
волновать гордостью или  злобой.  Были  флаги большие и  малые, на  коротких
древках  и  на  длинных,  но  от  всего  этого  экзибиционизма  гражданского
возбуждения  город  не  стал привлекательнее. На  Тауэнтциенштрассе  автобус
задержала   мрачная   процессия;  сзади,   на  медленном   грузовике,  ехали
полицейские в черных крагах, а среди знамен было одно с русской надписью "За
Серб и Молт!", так что некоторое время Федор тяготился мыслью, где это живут
Молты,  -- или  это Молдаване? Вдруг он представил себе казенные фестивалы в
России,  долгополых солдат, культ  скул, исполинский  плакат  с орущим общим
местом в ленинском пиджачке и кепке, и среди грома глупости, литавров скуки,
рабьих  великолепий, -- маленький ярмарочный  писк грошевой истины. Вот оно,
вечное,  всг  более  чудовищное  в  своем  раду