о треснул, поддалась ножка, и Васильев рванулся, переменившись в
лице, но  не упал, -- и это  мало смешное происшествие явилось предлогом для
какого-то звериного, ликующего взрыва, прервавшего чтение, и покуда Васильев
переселялся на другой  стул, Герман  Иванович Буш, наморщив великолепный, но
совершенно  недоходный лоб, что-то в рукописи отмечал карандашиком,  и среди
облегченного затишья неизвестная дама еще отдельно простонала что-то, но уже
Буш приступал к дальнейшему чтению:

        Торговка Лилий
     Ты сегодня чем-то огорчаешься, сестрица.
        Торговка Разных Цветов
     Да, мне  гадалка  сказала, что  моя  дочь  выйдет  замуж  за вчерашнего
прохожего.
        Дочь
     Ах, я даже его не заметила.
        Торговка Лилий
     И он не заметил ее.
        "Слушайте, слушайте!", -- вмешался хор, вроде
как в английском парламенте.

     Опять   произошло  небольшое  движение:  началось   через  всю  комнату
путешествие пустой папиросной коробочки,  на которой толстый адвокат написал
что-то, и  все наблюдали  за этапами ее  пути, написано было,  верно, что-то
чрезвычайно смешное,  но  никто не  читал, она  честно  шла  из рук в  руки,
направляясь к Федору  Константиновичу, и когда, наконец, добралась  до него,
то он прочел на  ней: "Мне  надо будет потом переговорить с вами о маленьком
деле".
     Последнее действие подходило  к концу. Федора Константиновича незаметно
покинул бог смеха, и  он  раздумчиво смотрел  на  блеск башмака. С парома на
холодный брег. Правый жал больше левого. Кончеев полуоткрыв рот, досматривал
альбом. "Занавес", -- воскликнул Буш с легким ударением на последнем слоге.
     Васильев объявил перерыв. У большинства был помятый  и размаянный  вид,
как после ночи в  третьем  классе. Буш,  свернув трагедию  в толстую трубку,
стоял в дальнем  углу, и ему  казалось,  что  в гуле  голосов всг расходятся
круги от только что слышанного; Любовь  Марковна предложила ему чаю, и тогда
его могучее  лицо вдруг беспомощно  подобрело, и  он, блаженно облизнувшись,
наклонился  к  поданному стакану. Федор  Константинович  с  каким-то испугом
смотрел на это издали, а за собой различал:
     "Скажите, что это такое?" (гневный голос Чернышевской).
     "Ну что-ж, бывает, ну, знаете..." (виновато благодушный Васильев).
     "Нет, я вас спрашиваю, что это такое?"
     "Да что-ж я, матушка, могу?"
     "Но вы же читали раньше, он вам  приносил в редакцию? Вы  же  говорили,
что это серьезная, интересная вещь. Значительная вещь".
     "Да, конечно,  первое  впечатление, пробежал, знаете,  --  не учел, как
будет  звучать... Попался! Я сам удивляюсь. Да вы пойдите к нему, Александра
Яковлевна, скажите ему что-нибудь".
     Федора Константиновича взял повыше локтя адвокат.  "Вас-то мне и нужно.
Мне вдруг пришла мысль, что это что-то для вас. Ко мне обратился клиент, ему
требуется перевести  на немецкий кое-какие  свои бумаги  для бракоразводного
процесса, неправда-ли.  Там, у его  немцев, которые дело ведут,  служит одна
русская  барышня, но она, кажется, сумеет  сделать  только  часть,  надо еше
помощника. Вы бы взялись за это? Дайте-ка, я запишу ваш номер. Гемахт".
     "Господа, прошу  по  местам,  --  раздался  голос Васильева. --  Сейчас
начнутся прения по поводу заслушанного. Прошу желающих записываться".
     Федор Константинович вдруг увидел, что Кончеев, сутулясь и заложив руку
за борт пиджака, извилисто  пробирается к выходу. Он последовал за ним, едва
не забыв своего журнала. В передней к  ним  присоединился старичок Ступишин,
часто  переезжавший с  квартиры  на  квартиру,  но  живший  всегда  в  таком
отдалении от города, что эти важные, сложные для  него перемены происходили,
казалось,  в эфире,  за  горизонтом  забот.  Накинув на  шею  серо-полосатый
шарфик, он по-русски задержал его подбородком, по-русски  же влезая толчками
спины в пальто.
     "Порадовал,  нечего  сказать", -- проговорил он,  пока они спускались в
сопровождении горничной.
     "Я, признаться, плохо слушал", -- заметил Кончеев.
     Ступишин пошел  ждать какой-то редкий, почти легендарный номер трамвая,
а Годунов-Чердынцев и Кончеев направились вместе в другую сторону, до угла.
     "Какая скверная погода", -- сказал Годунов-Чердынцев.
     "Да, совсем холодно", -- согласился Кончеев.
     "Паршиво... Вы живете в каких-же краях?"
     "А в Шарлоттенбурге".
     "Ну, это не особенно близко. Пешком?"
     "Пешком, пешком. Кажется, мне тут нужно -- -- "
     "Да, вам направо, мне -- напрямик".
     Они простились. Фу, какой ветер...
     "...Но постойте,  постойте, я вас провожу.  Вы, поди,  полунощник, и не
мне, стать,  учить  вас  черному  очарованию каменных  прогулок.  Так  вы не
слушали бедного чтеца?"
     "В  начале только -- и то  в полуха. Однако я вовсе не  думаю, что  это
было так уж скверно".
     "Вы рассматривали персидские миниатюры. Не заметили ли вы там  одной --
разительное сходство! -- из  коллекции петербургской публичной библиотеки --
ее писал, кажется, Riza Abbasi, лет триста тому назад: на коленях, в  борьбе
с драконятами, носатый, усатый... Сталин".
     "Да,  это,  кажется,  самый крепкий. Кстати,  мне  сегодня  попалось  в
"Газете", -- не знаю уж, чей грех: "На Тебе, Боже, что мне негоже". Я в этом
усматриваю обожествление калик".
     "Или память о каиновых жертвоприношениях".
     "Сойдемся  на плутнях  звательного  падежа,  --  и поговорим  лучше  "о
Шиллере, о подвигах, о славе", --  если позволите маленькую амальгаму. Итак,
я  читал сборник  ваших очень замечательных стихов. Собственно,  это  только
модели ваших же будущих романов".
     "Да,  я мечтаю  когда-нибудь  произвести такую прозу, где  бы  "мысль и
музыка сошлись, как во сне складки жизни".
     "Благодарю   за  учтивую  цитату.   Вы  как  --  по-настоящему   любите
литературу?"
     "Полагаю,  что да.  Видите-ли, по-моему, есть  только  два  рода  книг:
настольный и подстольный.  Либо я люблю писателя истово, либо выбрасываю его
целиком".
     "Э, да вы  строги.  Не опасно ли  это?  Не забудьте, что  как-никак вся
русская  литература,  литература  одного  века,  занимает  --  после  самого
снисходительного отбора --  не более  трех-трех  с половиной тысяч  печатных
листов, а из  этого числа едва  ли половина достойна  не только полки, но  и
стола.  При такой количественной  скудости,  нужно мириться  с тем, что  наш
пегас пег, что не всг в дурном писателе дурно, а в добром не всг добро".
     "Дайте мне, пожалуй, примеры, чтобы я мог опровергнуть их".
     "Извольте: если раскрыть Гончарова или -- -- ".
     "Стойте!  Неужто  вы желаете помянуть  добрым словом  Обломова? "Россию
погубили  два  Ильича", -- так  что ли?  Или  вы  собираетесь  поговорить  о
безобразной гигиене тогдашних любовных падений? Кринолин и сырая скамья? Или
может  быть  --  стиль?  Помните,  как  у  Райского  в  минуты  задумчивости
переливается  в  губах розовая влага? -- точно так  же,  скажем,  как  герои
Писемского в минуту сильного душевного волнения рукой растирают себе грудь"?
     "Тут я вас уловлю. Разве вы не читали у того же Писемского, как лакеи в
передней во  время бала перекидываются страшно грязным, истоптанным плисовым
женским сапогом?  Ага! Вообще, коли уж мы попали в этот второй ряд -- -- Что
вы скажете, например, о Лескове?"
     "Да что-ж... У него  в слоге попадаются забавные англицизмы, вроде "это
была дурная вещь" вместо "плохо дело". Но всякие там нарочитые  "аболоны"...
--  нет, увольте,  мне  не смешно. А многословие...  матушки!  "Соборян" без
урона можно было бы сократить до  двух газетных  подвалов. И я  не знаю, что
хуже, -- его добродетельные британцы или добродетельные попы".
     "Ну,  а  все-таки. Галилейский  призрак, прохладный и  тихий, в длинной
одежде цвета зреющей сливы? Или пасть пса с  синеватым,  точно напомаженным,
зевом? Или молния, ночью освещающая подробно комнату, -- вплоть до магнезии,
осевшей на серебряной ложке?"
     "Отмечаю,  что  у него латинское чувство синевы: lividus.  Лев Толстой,
тот, был больше насчет лиловаго, -- и какое блаженство пройтись с грачами по
пашне босиком! Я, конечно, не должен был их покупать".
     "Вы правы, жмут нестерпимо. Но мы перешли в первый ряд. Разве там вы не
найдете слабостей? "Русалка" -- -- "
     "Не трогайте Пушкина:  это золотой фонд нашей литературы. А вон  там, в
Чеховской корзине, провиант на много  лет вперед, да  щенок, который  делает
"уюм, уюм, уюм", да бутылка крымского".
     "Погодите, вернемся к  дедам.  Гоголь? Я думаю, что  мы весь состав его
пропустим. Тургенев? Достоевский?"
     "Обратное  превращение  Бедлама  в  Вифлеем,  --  вот  вам Достоевский.
"Оговорюсь", как  выражается  Мортус. В  Карамазовых  есть  круглый след  от
мокрой  рюмки  на  садовом столе, это  сохранить стоит,  -- если принять ваш
подход".
     "Так неужели-ж  у  Тургенева всг  благополучно? Вспомните  эти дурацкие
тэтатэты   в   акатниках?  Рычание  и  трепет   Базарова?   Его   совершенно
неубедительная возня с  лягушками? И  вообще --  не  знаю, переносите  ли вы
особую интонацию тургеневского многоточия и жеманное окончание глав? Или всг
простим  ему  за серый  отлив  черных шелков,  за  русачью полежку  иной его
фразы?"
     "Мой  отец  находил вопиющие  ошибки  в  его  и  толстовских  описаниях
природы, и  уж  про Аксакова  нечего говорить, добавлял  он, -- это  стыд  и
срам".
     "Быть может,  если  мертвые тела убраны, мы примемся за поэтов?  Как вы
думаете?  Кстати, о мертвых  телах. Вам никогда не  приходило  в голову, что
лермонтовский "знакомый труп" -- это безумно смешно, ибо он собственно хотел
сказать "труп  знакомого", -- иначе ведь  непонятно:  знакомство  посмертное
контекстом не оправдано".
     "У меня всг больше Тютчев последнее время ночует".
     "Славный постоялец. А  как вы  насчет ямба  Некрасова --  нету  на него
позыва?"
     "Как  же. Давайте-ка  мне  это  рыданьице в  голосе: загородись двойною
рамою, напрасно горниц не студи, простись  с надеждою упрямою и на дорогу не
гляди. Кажется, дактилическую рифму  я  сам ему выпел, от избытка чувств, --
как есть особый растяжной перебор у гитаристов. Этого Фет лишен".
     "Чувствую, что тайная  слабость  Фета --  рассудочность и подчеркивание
антитез -- от вас не скрылась?"
     "Наши  общественно настроенные олухи понимали его иначе. Нет, я всг ему
прощаю за прозвенело в померкшем лугу, за росу счастья, за дышащую бабочку".
     "Переходим в  следующий век:  осторожно,  ступенька. Мы  с  вами начали
бредить стихами  рано, неправда-ли?  Напомните мне, как  это всг было?  "Как
дышат края облаков"... Боже мой!"
     "Или освещенные  с  другого  бока "Облака  небывалой  услады".  О,  тут
разборчивость  была бы  преступлением. Мое  тогдашнее  сознание воспринимало
восхищенно,  благодарно,  полностью,  без  критических затей, всех  пятерых,
начинающихся на "Б", -- пять чувств новой русской поэзии".
     "Интересно, которому  именно  вы  отводите вкус.  Да-да,  я знаю,  есть
афоризмы, которые, как самолеты,  держатся только пока находятся в движении.
Но мы говорили о заре... С чего у вас началось?"
     "С прозрения азбуки. Простите, это звучит изломом, но дело в том, что у
меня с детства в сильнейшей и подробнейшей степени audition colore'e.
     "Так что вы могли бы тоже -- -- ".
     "Да,  но  с оттенками, которые ему не снились, -- и не сонет, а толстый
том.  К  примеру:  различные,  многочисленные  "а"  на  тех четырех  языках,
которыми владею, вижу  едва ли не в стольких же тонах -- от лаково-черных до
занозисто серых  --  сколько представляю  себе  сортов  поделочного  дерева.
Рекомендую  вам  мое  розовое  фланелевое  "м".  Не  знаю,  обращали  ли  вы
когда-либо внимание на вату, которую изымали из майковских рам? Такова буква
"ы", столь грязная, что словам стыдно начинаться с нее. Если бы у меня  были
под рукой краски, я бы вам так смешал sienne bru^le'e и сепию, что получился
бы  цвет гутаперчевого "ч"; и вы бы  оценили мое  сияющее "с", если я мог бы
вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые я ребенком трогал, дрожа
и не понимая,  когда  моя  мать, в бальном платье, плача навзрыд, переливала
свои совершенно  небесные драгоценности из  бездны в  ладонь, из шкатулок на
бархат,  и  вдруг всг  запирала, и  никуда  не  ехала, несмотря на  бешенные
уговоры ее  брата, который шагал по  комнатам, давая щелчки мебели и пожимая
эполетами, и  если отодвинуть в боковом окне фонаря штору, можно было видеть
вдоль  набережных  фасадов  в синей  черноте ночи  изумительно  неподвижные,
грозно алмазные вензеля, цветные венцы...".
     "Buchstaben von Feuer, одним словом... Да, я уже знаю наперед. Хотите я
вам  доскажу эту банальную и щемящую душу повесть?  Как вы упивались первыми
попавшимися  стихами. Как в десять лет  писали драмы, а в пятнадцать элегии,
-- и всг  о закатах, закатах... И медленно пройдя меж пьяными... Кстати, кто
она была такая?"
     "Молодая замужняя женщина. Продолжалось  неполных два года,  до бегства
из России. Она была так хороша, так мила -- знаете,  большие глаза и немного
костлявые руки, -- что  я  как-то до сих пор остался ей верен. От стихов она
требовала только  ямщикнегонилошадейности, обожала играть в покер, а погибла
от сыпного тифа -- Бог знает где, Бог знает как..."
     "А теперь что будет? Стоит по-вашему продолжать?"
     "Еще бы! До самого конца. Вот и сейчас я счастлив, несмотря на позорную
боль в ногах. Признаться, у меня опять началось  это движение, волнение... Я
опять буду всю ночь..."
     "Покажите. Посмотрим как это  получается:  вот  этим  с  черного парома
сквозь  (вечно?) тихо падающий снег (во тьме в  незамерзающую  воду  отвесно
падающий снег) (в обычную?) летейскую погоду вот этим  я ступлю  на брег. Не
разбазарьте только волнения".
     "Ничего... И вот  посудите,  как же тут  не  быть счастливым, когда лоб
горит...".
     "...как от  излишка уксуса в  винегрете. Знаете о чем я сейчас подумал:
ведь  река-то, собственно, -- Стикс. Ну да ладно.  Дальше.  И к  пристающему
парому сук тянется,  и  медленным  багром  (Харон)  паромщик тянется  к суку
сырому (кривому)...".
     "...и  медленно  вращается  паром.  Домой,  домой.  Мне  нынче  хочется
сочинять с пером в пальцах. Какая  луна, как  черно пахнет листьями и землей
из-за этих решоток".
     "Да,  жалко, что  никто  не  подслушал  блестящей  беседы,  которую мне
хотелось бы с вами вести".
     "Ничего, не пропадет. Я даже рад, что так  вышло. Кому  какое дело, что
мы расстались на первом же углу, и что я веду сам с собою вымышленный диалог
по самоучителю вдохновения".

--------
        Глава вторая

     Еще летал  дождь,  а  уже  появилась, с неуловимой внезапностью ангела,
радуга:  сама  себе  томно  дивясь, розово-зеленая,  с  лиловой поволокой по
внутреннему  краю,  она  повисла за скошенным полем,  над  и  перед  далеким
леском, одна доля которого, дрожа, просвечивала сквозь  нее.  Редкие  стрелы
дождя, утратившего и строй, и вес, и способность шуметь, невпопад, так и сяк
вспыхивали   на   солнце.   В   омытом   небе,   сияя  всеми   подробностями
чудовищно-сложной  лепки,   из-за  вороного  облака  выпрастывалось   облако
упоительной белизны.
     "Ну вот, прошло, -- сказал он  вполголоса и  вышел из-под навеса  осин,
столпившихся там, где  жирная, глинистая, "земская" (какой ухаб был  в  этом
прозвании!) дорога спускалась в ложбинку, собрав в этом месте все свои колеи
в продолговатую выбоину, до краев налитую густым кофе со сливками.
     Милая  моя!  Образчик  элизейских  красок!  Отец  однажды,  в   Ордосе,
поднимаясь  после грозы  на  холм,  ненароком  вошел  в  основу  радуги,  --
редчайший  случай! -- и очутился в цветном воздухе, в играющем огне, будто в
раю. Сделал еще шаг -- и из рая вышел.
     Она уже бледнела.  Дождь  совсем  перестал,  пекло,  овод  с  шелковыми
глазами сел на рукав.  В роще закуковала  кукушка, тупо, чуть вопросительно:
звук  вздувался  куполком и опять --  куполком, никак не  разрешаясь. Бедная
толстая птица вероятно перелетела дальше, ибо всг повторялось сызнова, вроде
уменьшенного  отражения (искала, что-ли,  где получается  лучше, грустнее?).
Громадная, плоская на лету бабочка, иссиня-черная с  белой перевязью, описав
сверхестественно-плавную  дугу и опустившись на сырую землю, сложилась,  тем
самым исчезла. Такую иной раз  приносит, зажав  ее  обеими руками  в картуз,
сопящий  крестьянский  мальчишка.  Такая  взмывает  из-под  семенящих  копыт
примерной докторской поньки, когда доктор, держа  на коленях  почти ненужные
вожжи, а то просто прикрутив их к передку, задумчиво едет тенистой дорогой в
больницу. А изредка четыре  черно-белых крыла с кирпичной  изнанкой находишь
рассыпанными  как  игральные   карты  на  лесной   тропе:   остальное  съела
неизвестная птица.
     Он перепрыгнул лужу, где два навозных жука, мешая друг другу, цеплялись
за соломинку,  и  отпечатал на краю дороги  подошву:  многозначительный след
ноги,  всг  глядящий  вверх,  всг видящий исчезнувшего человека. Идя  полем,
один, под дивно несущимися облаками, он вспомнил, как с первыми папиросами в
первом портсигаре  подошел тут к старому  косарю, попросил огня; мужик из-за
тощей пазухи вынул  коробок, дал  его без улыбки, -- но дул ветер, спичка за
спичкой гасла, едва вспыхнув, -- и после каждой становилось все совестнее, а
тот  смотрел  с  каким-то  отвлеченным  любопытством  на  торопливые  пальцы
расточительного барчука.
     Он углубился в лесок; по тропе проложены были мостки, черные, склизкие,
в  рыжих  сережках и приставших листках. Кто это выронил сыроешку, разбившую
свой  белый  веерок?  В  ответ  донеслось ауканье: девчонки  собирали грибы,
чернику, -- кажущуюся в  корзине  настолько темнее,  чем  на своих кустиках!
Среди берез была одна издавна знакомая, -- с двойным стволом, береза-лира, и
рядом  старый столб с  доской,  на ней ничего  нельзя было  разобрать  кроме
следов пуль,  -- как то в нее  палил из браунинга гувернер-англичанин,  тоже
Браунинг, а потом отец взял у него пистолет, мгновенно-ловко вдавил в обойму
пули и семью выстрелами выбил ровное К.
     Дальше,  на болотце,  запросто  цвела  ночная фиалка,  за ним  пришлось
пересечь проезжую дорогу, -- и справа забелелась калитка: вход в парк. Извне
отороченный папоротником, снутри  пышно  подбитый жимолостью и жасмином, там
омраченный  хвоей елей,  тут  озаренный листвой  берез, громадный, густой  и
многодорожный, он весь держался на равновесии солнца и тени, которые от ночи
до   ночи   образовали  переменную,  но  в  своей  переменности  одному  ему
принадлежащую  гармонию.  Если  на  аллее,  под  ногами,  колебались  кольца
горячего  света,  то  вдалеке  непременно   протягивалась  поперек   толстая
бархатная полоса, за ней опять --  оранжевое  решето,  а уже дальше, в самой
глуби, густела  живая  чернота,  которая  при  передаче  удовлетворяла  глаз
акварелиста  лишь  покуда  краски  были  еще  мокры,  так   что  приходилось
накладывать слой за  слоем,  чтобы  удержать красоту, -- тут же умиравшую. К
дому  приводили  все  тропинки,  --  но, вопреки геометрии, ближайшим  путем
казалась не прямая аллея, стройная и  холеная, с  чуткой тенью  (как слепая,
поднимавшейся навстречу, чтобы  ощупать тебе лицо) и со  взрывом изумрудного
солнца  в самом конце, а любая из соседних, извилистых и невыполотых. Он шел
к  еще  невидимому дому  по  любимой из  них,  мимо  скамьи, на  которой  по
установившейся традиции сиживали родители накануне очередного отбытия отца в
путешествие: отец  --  расставив колени,  вертя  в руках  очки или гвоздику,
опустив  голову,  с  канотье  сдвинутым  на  затылок,  и  с молчаливой, чуть
насмешливой  улыбкой около прищуренных глаз  и в мягких  углах губ, где-то у
самых  корней бородки; а мать -- говорящая ему что-то,  сбоку, снизу, из-под
большой дрожащей  белой шляпы, или кончиком зонтика  выдавливающая хрустящие