ямки в безответном песке. Он шел мимо  валуна со взлезшими на него рябинками
(одна обернулась, чтобы подать руку меньшой), мимо заросшей травой площадки,
бывшей в дедовские времена прудком, мимо низеньких елок, зимой становившихся
совершенно круглыми под бременем снега: снег падал  прямо и тихо, мог падать
так три дня, пять  месяцев, девять лет, -- и вот  уже,  впереди,  в усеянном
белыми  мушками просвете,  наметилось  приближающееся мутное,  желтое пятно,
которое  вдруг попав  в фокус, дрогнув и уплотнившись,  превратилось в вагон
трамвая, и мокрый снег полетел косо, залепляя левую грань стеклянного столба
остановки,  но  асфальт  оставался  черен и  гол,  точно  по  природе  своей
неспособен  был принять ничего  белого, и  среди плывущих  в глазах, сначала
даже непонятных  надписей  над  аптекарскими, писчебумажными,  колониальными
лавками  только одна единственная  могла еще казаться написанной  по-русски:
Какао, -- между тем как кругом всг только-что воображенное с такой картинной
ясностью  (которая  сама по  себе  была  подозрительна,  как яркость  снов в
неурочное  время   дня  или   после   снотворного)  бледнело,   разъедалось,
рассыпалось,  и,  если  оглянуться, то  --  как  в  сказке  исчезают ступени
лестницы за спиной поднимающегося по ней  -- всг  проваливалось и пропадало,
-- прощальное сочетание деревьев, стоявших  как провожающие и  уже  уносимых
прочь, полинявший в стирке клочок радуги, дорожка, от которой остался только
жест  поворота, трехкрылая,  без брюшка,  бабочка  на  булавке, гвоздика  на
песке, около тени  скамейки, --  еще какие-то самые последние, самые стойкие
мелочи,  --  и   еще  через   миг  всг  это  без  борьбы   уступило   Федора
Константиновича  его  настоящему,  и,  прямо  из  воспоминания  (быстрого  и
безумного, находившего на него как припадок смертельной болезни в любой час,
на любом углу), прямо из оранжерейного рая прошлого, он пересел в берлинский
трамвай.
     Он  ехал  на урок, как всегда  опаздывал,  и,  как всегда,  в нем росла
смутная, скверная, тяжелая ненависть  и  к  неуклюжей  медлительности  этого
бездарнейшего  из  всех  способов  передвижения,  и  к  безнадежно-знакомым,
безнадежно-некрасивым улицам, шедшим за мокрым  окном, а главное -- к ногам,
бокам, затылкам туземных пассажиров. Он рассудком знал, что среди  них могут
быть  и  настоящие, вполне  человеческие  особи, с  бескорыстными страстями,
чистыми печалями, даже с воспоминаниями, просвечивающими сквозь жизнь, -- но
почему-то  ему  сдавалось,   что  все   эти   скользящие,  холодные  зрачки,
посматривающие  на  него так, словно он провозил незаконное сокровище (как в
сущности оно и было), принадлежат лишь  гнусным кумушкам и гнилым  торгашам.
Русское  убеждение, что в малом  количестве немец пошл, а в  большом -- пошл
нестерпимо, было, он знал это, убеждением, недостойным художника: а все-таки
его  пробирала дрожь, -- и только угрюмый  кондуктор с загнанными  глазами и
пластырем  на пальце,  вечно-мучительно  ищущий  равновесия и  прохода среди
судорожных  толчков вагона и скотской тесноты  стоящих, внешне казался, если
не  человеком, то  хоть  бедным родственником человека. На  второй остановке
перед  Федором  Константиновичем  сел  сухощавый,  в  полупальто   с  лисьим
воротником, в зеленой шляпе и потрепанных гетрах, мужчина, -- севши, толкнул
его коленом да  углом толстого, с кожаной хваткой,  портфеля -- и тем  самым
обратил его  раздражение  в  какое-то  ясное  бешенство,  так  что, взглянув
пристально  на сидящего,  читая его  черты, он мгновенно сосредоточил на нем
всю свою грешную ненависть (к жалкой, бедной, вымирающей нации) и  отчетливо
знал, за что ненавидит  его:  за этот низкий  лоб, за эти бледные  глаза; за
фольмильх   и  экстраштарк,   --  подразумевающие   законное   существование
разбавленного и поддельного;  за  полишинелевый  строй движений,  --  угрозу
пальцем детям -- не как у нас стойком стоящее напоминание о небесном Суде, а
символ  колеблющейся палки,  --  палец,  а не перст; за любовь  к частоколу,
ряду, заурядности;  за культ конторы;  за то, что если прислушаться,  что  у
него говорится внутри (или к любому  разговору на улице), неизбежно услышишь
цифры, деньги;  за дубовый юмор  и  пипифаксовый  смех; за толщину  задов  у
обоего  пола, -- даже если  в остальной  своей части субъект и  не толст; за
отсутствие брезгливости; за видимость чистоты -- блеск  кастрюльных  днищ на
кухне и  варварскую грязь ванных комнат; за склонность к мелким гадостям, за
аккуратность  в  гадостях,  за  мерзкий  предмет, аккуратно  нацепленный  на
решетку сквера; за  чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу
проволокой,  к тому же  ловко  закрученной с конца;  за жестокость  во всем,
самодовольную, как-же-иначную; за неожиданную восторженную  услужливость,  с
которой  человек пять  прохожих помогают  тебе  подбирать  оброненные гроши;
за...  Так он  нанизывал  пункты пристрастного обвинения,  глядя на сидящего
против него, -- покуда тот  не вынул из кармана номер васильевской "Газеты",
равнодушно кашлянув с русской интонацией.
     "Вот  это славно", -- подумал Федор Константинович, едва не улыбнувшись
от восхищения. Как умна, изящно лукава и в  сущности  добра жизнь!  Теперь в
чертах читавшего газету он различал такую отечественную  мягкость -- морщины
у глаз,  большие ноздри, по-русски подстриженные усы, -- что  сразу стало  и
смешно, и непонятно, как это можно было обмануться. Его  мысль ободрилась на
этом нечаянном привале и уже потекла иначе. Ученик, к которому он ехал, мало
образованный, но  любознательный  старый  еврей,  еще в  прошлом году  вдруг
захотел  научиться   "болтать  по-французски",   что   казалось   старику  и
выполнимее, и свойственнее его летам, характеру, жизненному опыту, чем сухое
изучение грамматики языка: эти графы  переплыли эти реки. Неизменно в начале
урока,  кряхтя и  примешивая  множество  русских,  немецких  слов  к щепотке
французских, он описывал свое утомление после дня работы  (заведывал крупной
бумажной фабрикой), и  от  этих длительных жалоб переходил, сразу попадая  с
головой  в  безвыходные  потемки,  к   обсуждению   --  по  французски!   --
международной политики, при чем требовал чуда: чтобы всг  это дикое, вязкое,
тяжкое, как перевозка камней по размытой дороге,  обратилось вдруг в ажурную
речь. Вовсе  лишенный  способности запоминать слова (и  любящий говорить  об
этом не  как о недостатке, а как об интересном свойстве своей натуры), он не
только  не делал  никаких успехов,  но даже успел за  год учения позабыть те
несколько французских фраз, которые застал у него Федор Константинович, и на
основе которых старик мнил  построить за три-четыре вечера свой собственный,
легкий,  живой,  переносный  Париж.  Увы,  бесплодно  шло  время,  доказывая
тщетность  усилий,  невозможность  мечты,  --  да  и  преподаватель  попался
неопытный, совершенно терявшийся, когда бедному фабриканту вдруг требовалась
точная  справка  (как  по-французски   "ровница"?),  от  которой,   впрочем,
спрашивающий тотчас из деликатности отказывался, и оба  приходили в минутное
смущение, как в старой идиллии невинные юноша и дева, невзначай  коснувшиеся
друг  друга. Мало-по-малу  становилось невыносимо.  Оттого, что  ученик  всг
удрученнее  ссылался на усталость мозгов и всг чаще отменял уроки  (небесный
голос   его   секретарши   по  телефону,  --   мелодия   счастья!),   Федору
Константиновичу казалось, что  тот наконец убедился в неумелости учителя, но
из жалости к его поношенным штанам длит и будет длить до гроба эту  взаимную
пытку.
     И сейчас,  сидя  в  трамвае,  он  так несбыточно ярко увидел, как через
семь-восемь  минут  войдет  в  знакомый,  с  берлинской,  животной  роскошью
обставленный  кабинет,  сядет  в   глубокое  кожаное  кресло  подле  низкого
металлического столика  с открытой  для  него  стеклянной  шкатулкой, полной
папирос,  и  лампой  в виде  географического  глобуса, закурит, дешево бодро
закинет  ногу  на  ногу  и  встретится  с  изнемогающим,  покорным  взглядом
безнадежного  ученика,  -- так  живо услышит его вздох  и неискоренимое "ну,
вуй",  которым  тот  уснащал  свои  ответы,  что   вдруг  неприятное  чувсто
опаздывания заменилось  в душе  Федора Константиновича отчетливым и каким-то
нагло-радостным решением  не явиться  на урок вовсе, а слезть  на  следующей
остановке и вернуться домой, к недочитанной книге, к вне-житейской заботе, к
блаженному  туману,  в  котором  плыла  его  настоящая  жизнь,  к  сложному,
счастливому, набожному труду, занимавшему его  вот уже около года. Он  знал,
что нынче получил  бы за несколько  уроков плату, знал, что  иначе  придется
опять  в долг курить  и  обедать,  но  совершенно  мирился  с этим ради  той
деятельной  лени (всг  тут,  в  этом  сочетании), ради возвышенного прогула,
который  он  себе   разрешал.   И  разрешал   не   впервые.  Застенчивый   и
взыскательный, живя  всегда  в гору, тратя  все свои силы  на  преследование
бесчисленных  существ, мелькавших  в нем,  словно  на  заре в мифологической
роще,  он  уже не мог  принуждать себя к общению с  людьми для заработка или
забавы, а потому был беден и  одинок. И, как бы на зло  ходячей судьбе, было
приятно вспоминать, как однажды летом он не  поехал на вечер  в  "загородной
вилле" исключительно потому,  что  Чернышевские предупредили  его,  что  там
будет человек, который "может  быть ему  полезен", или как прошлой осенью не
удосужился снестись с бракоразводной конторой, где требовался переводчик, --
оттого  что сочинял драму в стихах,  оттого что  адвокат,  суливший ему этот
заработок,  был докучлив и глуп, оттого, наконец, что слишком  откладывал, а
потом уж не мог решиться.
     Он  выбрался  на  площадку  вагона. Тотчас же ветер  грубо его обыскал,
после  чего  Федор  Константинович потуже затянул поясок макинтоша, поправил
шарф, --  но небольшое количество трамвайного  тепла было уже у него отнято.
Снег  валить  перестал,  а  куда  пропал  --  неизвестно; оставалась  только
вездесущая  сырость,  которая сказывалась и в  шуршащем звуке  автомобильных
шин, и в каком-то по-свински резком, терзающем слух, рваном вопле  рожков, и
в  темноте дня,  дрожавшего от холода, от  грусти, от  омерзения к себе, и в
особом  желтом  оттенке уже  зажженных  витрин, в отражениях,  в отливах,  в
текучих огнях, -- во  всем этом болезненном недержании электрического света.
Трамвай  выехал  на   площадь  и,  мучительно  затормозив,  остановился,  но
остановился лишь предварительно, так как впереди,  у каменного островка, где
теснились осаждающие, застряли два других номера, оба с прицепными вагонами,
и   в   этом   косном  нагромождении  тоже  как  то  сказывалось   гибельное
несовершенство  мира, в  котором Федор Константинович всг  еще пребывал.  Он
больше не  мог,  он  выскочил и  зашагал  через скользкую  площадь к  другой
трамвайной линии, по  которой  обманным образом мог вернуться в свой район с
тем же билетом, -- годным на одну пересадку, а отнюдь  не на  обратный путь;
но  честный  казенный  расчет, что  пассажир  будет  ехать  только  в  одном
направлении,  подрывался в некоторых случаях тем, что, при знании маршрутов,
можно было  прямой путь незаметно обратить в дугу, загибающуюся к  отправной
точке.  Этой остроумной системе (приятно  доказывавшей  некий чисто-немецкий
порок в планировке  трамвайных линий) Федор  Константинович следовал охотно,
однако, по рассеянности, по неспособности длительно ласкать мыслью выгоду, и
думая уже о другом,  машинально платил наново за  билет, который намеревался
съэкономить. И  всг-таки  процветал  обман,  всг-таки  не  он,  а  ведомство
городских  путей сообщения  оказывалось в накладе, -- и при том  на гораздо,
гораздо  большую сумму (норд-экспрессную!), чем можно было ожидать:  перейдя
площадь и свернув на боковую улицу, он пошел  к трамвайной  остановке сквозь
маленькую на первый  взгляд чащу елок, собранных тут для  продажи  по случаю
приближавшегося  Рождества;  между   ними   образовалась  как   бы  аллейка;
размахивая на ходу рукой, он кончиком пальцев задевал мокрую хвою; но вскоре
аллейка расширилась, ударило  солнце, и он  вышел  на площадку сада, где, на
мягком  красном песке, можно было различить пометки  летнего  дня: отпечатки
собачьих  лап,  бисерный  след  трясогузки, данлоповую  полосу  от  Таниного
велосипеда, волнисто раздвоившуюся при повороте, и впадинку от  каблука там,
где она легким, немым движением, в котором  была  какая-то четверть пируэта,
вбок соскользнула  с  него  и  сразу  пошла, все держась  за руль. Старый, в
елочном стиле, деревянный дом, выкрашенный в бледно-зеленый цвет, с зелеными
же  водосточными трубами,  с узорными вырезами под крышей и высоким каменным
основанием  (где  в серой  замазке мерещились словно круглые, розовые  крупы
замурованных  коней), большой, крепкий  и необыкновенно выразительный дом, с
балконами  на  уровне липовых веток  и  верандами,  украшенными драгоценными
стеклами, плыл навстречу, облетаемый ласточками, идя на всех маркизах, чертя
громоотводом по  синеве,  по ярким  белым  облакам, без  конца  раскрывавшим
объятья. На каменных ступенях носовой  веранды, в  упор  освещенные солнцем,
сидят: отец, явно с купанья, в мохнатом полотенце чалмой, так что  не видать
--  а  как хотелось бы! --  его  темного бобрика с проседью, низко,  мыском,
находящего на лоб; мать,  вся в белом, глядящая  прямо  перед собой и как-то
молодо обхватившая колени руками; рядом -- Таня, в  широкой блузке, с концом
черной  косы  на  ключице,  опустившая гладкий пробор  и  держащая  на руках
фокстерьера,  во  весь  рот  улыбающегося  от  жары;  повыше  --  невышедшая
почему-то Ивонна  Ивановна,  черты  смазаны,  но  ясно  видна  тонкая талия,
кушачок, цепочка часов; боком, пониже, полулежа и опираясь головой на колени
круглолицой барышни (бантики, бархатка),  учившей Таню музыке, -- брат отца,
толстый  военный  врач, балагур  и красавец;  еще  ниже  --  два кисленьких,
исподлобья глядящих гимназиста, двоюродные  братья  Федора:  один в фуражке,
другой без, --  тот,  который  без,  убит  спустя лет семь под  Мелитополем:
совсем низко, уже на песке, точь-в-точь в позе матери -- сам Федор, каким он
был  тогда, -- впрочем мало  с тех пор изменившийся, белозубый, чернобровый,
коротко  остриженный,  в  открытой  рубашке.  Кто снимал,  забылось, но  эта
мгновенная, блеклая, негодная даже для  переснятия и  в общем незначительная
(сколько было других,  лучших) фотография, одна,  чудом  сбереглась и  стала
бесценной, доехав до Парижа в вещах матери, которая на прошлое Рождество ему
и  привезла  ее  в  Берлин,  --  ибо  теперь,  выбирая   сыну  подарок,  она
руководилась уже не тем, что всего дороже приобрести,  а  тем,  с чем  всего
труднее расстаться.
     Она  тогда приехала  к нему на две недели после трехлетней разлуки, и в
первое  мгновение, когда,  до смертельной  бледности  напудренная,  в черных
перчатках  и черных  чулках, в распахнутой старой котиковой шубке, она сошла
по  железным  ступенькам вагона,  посматривая одинаково быстро то  себе  под
ноги, то на него, и вдруг, с лицом искаженным мукой счастья, припала к нему,
блаженно мыча, целуя  его в ухо, в шею, ему показалось, что красота, которой
он  так гордился, выцвела, но по мере того, как его зрение приспособлялось к
сумеркам  настоящего, столь сначала  отличным  от  далеко  отставшего  света
памяти,  он  опять  узнавал  в  ней  всг,  что  любил:  чистый  очерк  лица,
суживающийся   к  подбородку,  изменчивую   игру  зеленых,   карих,   желтых
восхитительных  глаз  под  бархатными  бровями,  легкую,   длинную  поступь,
жадность,  с  которой она  закурила  в  такси,  внимание,  с  которым  вдруг
посмотрела  --  не  ослепнув, значит, от  волнения встречи,  как  ослепла бы
всякая  --  на  обоими замеченный гротеск: невозмутимый мотоциклист провез в
прицепной  каретке  бюст Вагнера;  и уже, когда приблизились к дому, прошлый
свет догнал настоящее, пропитал его до насыщения,  и всг стало таким,  каким
бывало  в этом же Берлине три года назад, как бывало когда-то в России,  как
бывало и будет всегда.
     У Фрау Стобой нашлась  свободная  комната,  и  там, в первый  же  вечер
(раскрытый несессер, снятые кольца на мраморе умывальника), лежа на диване и
быстро-быстро поедая изюм, без которого не могла прожить ни  одного дня, она
заговорила  о том, к чему постоянно возвращалась  вот уже скоро девятый год,
снова  повторяя  --   невнятно,  угрюмо,  стыдливо,  отводя  глаза,   словно
признаваясь  в чем-то таинственном  и ужасном, -- что всг больше верит в то,
что  отец Федора жив, что траур ее нелепость, что  глухой вести о его гибели
никто  никогда не  подтвердил, что он где-то в  Тибете, в Китае,  в плену, в
заключении,  в  каком-то   отчаянном   омуте  затруднений   и  бед,  что  он
поправляется  после долгой-долгой  болезни, -- и вдруг,  с  шумом  распахнув
дверь и  притопнув  на пороге, войдет. И  в еще  большей  мере, чем  прежде,
Федору от этих слов становилось и  хорошо, и страшно.  Поневоле привыкнув за
все эти годы считать отца мертвым, он уже чуял нечто уродливое в возможности
его возвращения. Допустимо ли, что жизнь может  совершить не  просто чудо, а
чудо, лишенное вовсе (непременно так, -- иначе не вынести) малейшего оттенка
сверхестественности?  Чудо  этого  возвращения  состояло  бы  в  его  земной
природе, в его уживчивости  с рассудком, в немедленном введении невероятного
случая в условно-понятную связь  обыкновенных  дней;  но чем больше росло  с
годами  требование  такой  естественности,  тем  становилось  жизни  труднее
исполнить его, -- и теперь не просто призрак было  представить себе страшно,
а призрак, который  бы  страшным не был. Бывали дни,  когда Федору казалось,
что внезапно на улице (есть в Берлине  такие тупички, где в сумерки душа как
бы расплывается) к  нему  подойдет, в сказочных  отрепьях,  нищий старик лет
семидесяти,  обросший до  глаз  бородой, и  вдруг  подмигнет,  и скажет, как
говаривал  некогда: здравствуй,  сыне! Отец часто являлся ему во сне,  будто
только  что  вернувшийся с какой-то чудовищной каторги,  перенесший телесные
пытки, о которых упоминать  заказано, уже переодевшийся в чистое белье, -- о
теле под ним нельзя  думать,  --  и с никогда ему  несвойственным выражением
неприятной,  многозначительной хмурости, потный  и слегка как бы оскаленный,
сидящий за столом,  в кругу притихшей семьи. Когда  же, превозмогая ощущение
фальши  в самом  стиле,  навязываемом  судьбе,  он  всг-таки  заставлял себя
вообразить  приезд живого  отца,  постаревшего,  но  несомненно  родного,  и
полнейшее,  убедительнейшее  объяснение  немого  отсутствия,  его охватывал,
вместо счастья, тошный  страх, --  который, однако,  тотчас исчезал, уступая
чувству удовлетворенной гармонии,  когда он эту встречу отодвигал за  предел
земной жизни.
     А  с  другой  стороны... Бывает,  что  в  течение долгого  времени тебе
обещается  большая  удача,  в которую с самого начала не веришь, так  она не
похожа на прочие подношения судьбы, а если  порой и думаешь о ней, то как бы
со снисхождением к фантазии, --  но когда  наконец, в очень будничный день с
западным  ветром,  приходит  известие,  просто,  мгновенно   и  окончательно
уничтожающее всякую надежду  на нее, то  вдруг с удивлением понимаешь,  что,
хоть и не верил, а  всг это время жил ею, не сознавая постоянного, домашнего
присутствия мечты, давно ставшей упитанной и самостоятельной, так что теперь
никак не вытолкнешь  ее из  жизни,  не  сделав  в  жизни дыры. Так  и  Федор
Константинович, вопреки рассудку  и не смея представить себе ее  воплощения,
жил привычной мечтой о возвращении отца, таинственно украшавшей  жизнь и как
бы поднимавшей ее выше  уровня  соседних  жизней,  так что было видно  много
далекого и необыкновенного, как когда  его,  маленького,  отец поднимал  под
локотки, чтобы он мог увидеть ин