в  связи  с научным  названием крохотного  голубого
ириса, росшего по соседству. После чего, дружески простившись, мы разошлись,
он  -- к  своим  спутникам,  звавшим  его  из  ущелья,  я -- к отцу Мартэну,
умиравшему в дальней харчевне".
     За этим начинается туман. Судя по  последнему  письму отца,  как всегда
краткому,  но  по-новому тревожному, чудом доставленному  нам  в начале 1918
года, он,  вскоре  после  того, как  встретил его Баро,  собрался в обратный
путь. Прослышав о революции, он в  нем просил нас переехать в Финляндию, где
у тетки была дача, и писал, что, по  его расчету, он  "максимально спеша", к
лету будет дома. Мы прождали его два  лета, до зимы 19-го  года. Жили  то  в
Финляндии,  то  в  Петербурге. Дом наш  давно был разграблен,  но  отцовский
музеум,  душа  дома, словно сохранив неуязвимость, присущую святыням, уцелел
(перейдя  затем  в  ведение  Академии  Наук),  и  этой  радостью  совершенно
искупалась гибель  знакомых с детства стульев и столов. Мы жили в Петербурге
в двух комнатах на квартире у бабушки, которую почему-то дважды  во дили  на
допрос. Она простудилась и умерла. Через несколько  дней после ее кончины, в
один  из  тех  страшных,  зимних вечеров,  голодных и  безнадежных,  которые
принимали такое зловеще-близкое участие в гражданской смуте, ко мне прибежал
неизвестный  юноша  в  пенснэ,  невзрачный  и  малообщительный,  прося  меня
немедленно зайти к его дяде, географу  Березовскому. Он не знал или не хотел
сказать -- по какому делу, но у меня вдруг всг как-то обвалилось внутри, и я
уже  жил  машинально. Теперь,  спустя  несколько лет,  я  этого  Мишу иногда
встречаю в Берлине, в русском книжном магазине,  где  он служит, -- и всякий
раз,  как вижу его,  хотя мало с ним разговариваю, я  чувствую проходящую по
всему становому столбу горячую дрожь, и всем существом переживаю вновь наш с
ним, короткий  путь. Матери  моей не было, когда зашел этот  Миша (имя его я
тоже запомнил навеки), но  мы ее встретили, спускаясь  по  лестнице; не зная
моего  спутника, она  с волнением спросила, куда я иду. Я ответил, что -- за
машинкой для стрижки волос, о добывании которой  случайно на-днях была речь.
Она  потом  мне  часто снилась, эта  несуществующая машинка,  принимая самые
неожиданные образы, -- горы, пристани, гроба, шарманки, -- но всегда я знал,
чутьем сновидения,  что это она. "Постой", --  крикнула мать, но мы уже были
внизу. По улице мы  шли скоро  и молча, он чуть впереди  меня.  Я смотрел на
маски домов, на горбы сугробов, я  старался перехитрить судьбу,  представляя
себе (и  этим наперед уничтожая его возможность) еще  неосмысленное, черное,
свежее горе, которое понесу обратно домой. Мы вошли в комнату, запомнившуюся
мне почему-то совершенно  желтою, и  там  старик с острой бородкой, в старом
френче и длинных сапогах, без  обиняков объявил мне, что, по  сведениям, еще
непроверенным, моего отца нет  больше в  живых. Мать  ждала  меня внизу,  на
улице.
     В течение полугода  (до того, как  дядя Олег почти насильно нас перевел
заграницу) мы пытались узнать, как и где он погиб,  -- да и  погиб ли. Кроме
того,  что  это случилось в Сибири (Сибирь  велика!),  на обратном  пути  из
Средней  Азии,  мы  не  узнали  ничего.  Неужели  скрывали  от нас  место  и
обстоятельства  его  загадочной  гибели -- и до сих пор продолжают скрывать?
(Биография в советской  энциклопедии кончается просто  словами: "Скончался в
1919  году"). Или действительно противоречивость смутных вестей не допускала
определенности в ответах? Уже в Берлине из разных источников и от разных лиц
мы  кое-что   узнали   дополнительно,  но   дополнения  эти  оказались  лишь
наслоениями  неизвестности, а  не просветами в ней.  Две шатких  версии, обе
свойства скорей  дедуктивного (к тому же не говорившие главного: как  именно
погиб он, -- если погиб), беспрестанно путались между  собой,  взаимно  друг
друга опровергая. По одной, весть о  его смерти доставил какой-то  киргиз  в
Семипалатинск, по другой  -- какой-то казак в Ак-Булат. Как он шел?  Ехал ли
из Семиречья на Омск  (ковыльной степью, с  вожаком на чубарой юрге), или из
Памира на Оренбург, через Тургайскую  область (степью песчаной, с вожаком на
верблюде, он  сам  на  коне, ноги в березовых стременах, --  всг  дальше  на
Север, от  колодца  до  колодца, избегая аулов и  полотна)?  Как проходил он
сквозь  бурю  крестьянской  войны,  как уклонялся  от  красных,  -- не  могу
разобрать ничего, -- да и какая шапка-невидимка могла придтись ему в пору --
ему, который и такую носил  бы  набекрень? Скрывался ли он  в рыбацких хатах
(как   полагает  Крюгер)   на   станции  "Аральское   Море",   у   степенных
уральцев-староверов? А если погиб,  -- как  погиб?  "В чем  твое звание?" --
спросил Пугачев  астронома Ловица. "В исчислении звезд".  Вот и повесил его,
чтобы был поближе к звездам. Как,  как он погиб? От болезни,  от  холода, от
жажды, от руки человека? И,  если  -- от руки, неужто и по сей день рука эта
жива, берет хлеб, поднимает стакан, гонит мух,  шевелится, указывает, манит,
лежит неподвижно, пожимает другие руки? Долго ли отстреливался он, припас ли
для  себя  последнюю пулю,  взят ли  был живым? Привели  ли  его  в  штабной
салон-вагон  какого-нибудь  карательного  отряда  (вижу  страшный   паровоз,
отопляемый  сушеной рыбой), приняв  его за белого шпиона (да и то сказать: с
Лавром  Корниловым  однажды  в  молодости  он  объездил  Степь  Отчаяния,  а
впоследствии встречался с ним в Китае)? Расстреляли ли его в дамской комнате
какой-нибудь глухой станции (разбитое зеркало, изодранный  плюш) или увели в
огород темной ночью  и ждали, пока  проглянет  луна? Как  ждал он  с ними во
мраке? С  усмешкой пренебрежения. И если  белесая ночница маячила  в темноте
лопухов, он и  в эту минуту, я знаю, проследил  за ней тем же  поощрительным
взглядом, каким,  бывало, после вечернего чая, куря трубку в лешинском саду,
приветствовал розовых посетительниц сирени.
     А  иногда мне сдается,  что всг это вздорный  слух, вялая  легенда, что
создана она из тех  же сомнительных крупиц  приблизительного знания, которым
пользуюсь я,  когда путается  моя мечта  в  областях, известных мне  лишь по
наслышке да  из книг, так что первый же бывалый  человек, видавший на  самом
деле упомянутые места в те годы, откажется признать их, высмеет экзотичность
моей мысли, холмы моей печали, обрывы  воображения, и найдет в догадках моих
столько же топографических ошибок, сколько анахронизмов. Тем лучше. Раз слух
о гибели отца --  вымысел, не следует ли допустить,  что самый  его путь  из
Азии лишь приделан в виде хвоста к вымыслу (вроде того змея, который молодой
Гринев мастерил  из географической карты), и что может быть, по причинам еще
неизвестным,  мой  отец,  если и пустился в обратный путь (а не  разбился  в
пропасти, не завяз в плену  у буддийских  монахов), избрал совершенно другую
дорогу. Мне приходилось даже слышать предположения (звучащие, как запоздалый
совет), что ведь мог он  пойти на  запад в Ладак,  чтобы спуститься в Индию,
или почему было ему не  отправиться в Китай, а оттуда на любом  корабле -- в
любой порт на свете?
     Так ли, иначе ли, но все материалы, касающиеся жизни его, у меня теперь
собраны. Из  тьмы  черновиков  длинных  выписок, неразборчивых набросков  на
разнородных  листках,  карандашных  заметок, разбредшихся по полям  каких-то
других  моих  писаний,  из  полувычеркнутых   фраз,  недоконченных  слов   и
непредусмотрительно сокращенных,  уже теперь  забытых,  названий,  в  полном
своем  виде  прячущихся  от  меня   среди  бумаг,  --   из  хрупкой  статики
невозобновимых  сведений,  местами уже  разрушенных слишком скорым движением
мысли, в  свою очередь распылившейся в пустоте, -- из всего этого мне теперь
нужно сделать  стройную,  ясную книгу. Временами я  чувствую, что где-то она
уже написана мной, что  вот она скрывается тут, в чернильных дебрях, что  ее
только нужно высвободить по частям из мрака, и части  сложатся сами... -- но
что мне  в  том проку, -- когда  этот труд освобождения кажется  мне  теперь
таким тяжелым и сложным, -- так страшно, что  загрязню его красным  словцом,
замаю  переноской, -- что  уже сомневаюсь, будет ли книга написана  на самом
деле. Ты хорошо сама знаешь, с каким набожным чувством, с каким  волнением я
готовился  к ней. Ты сама мне писала о требованиях, которые следует к такому
труду предъявить. Но теперь мне думается, что я  бы исполнил  их  дурно.  Не
брани меня  за слабость  и трусость. Как-нибудь  я  тебе  прочту  случайные,
разрозненные, неоформившиеся обрывки  записанного  мной: как оно непохоже на
мою статную мечту! Все  эти месяцы,  пока  я собирал, записывал,  вспоминал,
думал,  я  был  блаженно  счастлив:  я  был  уверен,  что  создается  что-то
неслыханно прекрасное,  что  заметки  мои --  лишь маленькое  подспорье ему,
вешки, вешалки, а что главное развивается и творится само по себе, но теперь
я  вижу, точно проснувшись на полу, что ничего, кроме этих жалких заметок, и
нет.  Как же мне быть?  Знаешь, когда я читаю его или Грума книги, слушаю их
упоительный   ритм,   изучаю  расположение   слов,   незаменимых   ничем   и
непереместимых никак, мне кажется кощунственным взять да и разбавить всг это
собой.  Хочешь,  я  тебе  признаюсь: ведь я-то  сам  лишь искатель словесных
приключений, -- и прости меня, если я отказываюсь травить мою мечту там, где
на свою  охоту ходил отец. Видишь ли, я понял невозможность дать  произрасти
образам  его  странствий,  не  заразив  их  вторичной  поэзией,  всг  больше
удаляющейся  от той, которую заложил в них живой опыт восприимчивых, знающих
и целомудренных натуралистов.
     "Что ж, понимаю и сочувствую, -- отвечала мать. -- Мне грустно, что это
у  тебя  не  получается, но конечно  не надо  себя форсировать. А  с  другой
стороны я убеждена,  что  ты немножко  преувеличиваешь. Я  убеждена, что, не
думай ты так много  о слоге,  о трудностях,  о том, что поцелуй первый шаг к
охлаждению, и т. д., у  тебя наверно бы  вышло очень хорошо, очень правдиво,
очень  интересно. Только  в том  случае, если ты представляешь себе, что  он
читает твою книгу,  и ему  неприятно, и  тебе совестно, только тогда, брось,
брось,  конечно. Но я знаю, что этого не  может быть, знаю, что он сказал бы
тебе: молодец. Мало того, я убеждена, что эту книгу ты всг-таки когда-нибудь
напишешь".
     Внешним   толчком   к   прекращению   работы   послужил    для   Федора
Константиновича  переезд на  другую  квартиру.  К  чести его хозяйки следует
сказать, что  она долго,  два  года, терпела  его. Но когда ей представилась
возможность получить с апреля жилицу идеальную, -- пожилую барышню, встающую
в половине восьмого,  сидящую в конторе до шести, ужинающую у своей сестры и
ложащуюся спать в десять, -- фрау  Стобой попросила  Федора  Константиновича
подыскать  себе в течение месяца  другой  кров.  Он же  всг  откладывал  эти
поиски, не только по лени и оптимистической склонности придавать дарованному
отрезку времени  округлую форму бесконечности, но  еще потому,  что ему было
нестерпимо  противно вторгаться в  чужие миры для высматривания себе  места.
Чернышевская, впрочем,  обещала ему свое содействие. Март был уже на исходе,
когда, однажды вечером, она ему сказала:
     "У меня, кажется, для вас что-то имеется. Вы раз видели у  меня  Тамару
Григорьевну,  такую армянскую даму. Она до сих пор  снимала комнату  у одних
русских, и оказывается теперь ищет, кому ее передать".
     "Значит,   было  плохо,  если   ищет",  --   беспечно   заметил   Федор
Константинович.
     "Нет,  она  просто  вернулась  к  мужу.  Впрочем,  если  вам заранее не
нравится, я хлопотать не стану, -- я совсем не люблю хлопотать".
     "Не обижайтесь,  -- сказал  Федор  Константинович,  -- очень  нравится,
клянусь".
     "Понятно,  не исключается, что уже сдано, но  я всг-таки  советовала бы
вам с ней созвониться".
     "О, непременно", -- сказал Федор Константинович.
     "Так  как  я  знаю  вас,  --  продолжала  Александра   Яковлевна,   уже
перелистывая  черную записную книжку. -- и так как знаю, что вы сами никогда
не позвоните..."
     "Завтра же", -- сказал Федор Константинович.
     "...так как вы этого никогда не сделаете... Уланд сорок восемь тридцать
один... то сделаю это я. Сейчас соединю вас, и вы у нее всг спросите".
     "Постойте,  постойте,  --  заволновался   Федор  Константинович,  --  я
абсолютно не знаю, что нужно спрашивать".
     "Не беспокойтесь, она сама вам всг  скажет", -- и Александра Яковлевна,
быстрым шопотом повторив номер, потянулась к столику с аппаратом.
     Как  только  она  приложила трубку  к уху,  тело  ее на диване  приняло
привычную  телефонную  позу,   из  сидячего  положения   она  перебралась  в
полулежачее, оправила, не глядя, юбку, голубые глаза задвигались туда и сюда
в  ожидании  соединения.  "Хорошо  бы",  --  начала  она,   но  тут  барышня
откликнулась, и  Александра Яковлевна сказала номер  с каким-то  абстрактным
увещеванием  в  тоне и особым ритмом в  произношении цифр  --  точно 48 было
тезисом, а 31 антитезисом, -- прибавив в виде синтеза: яволь. "Хорошо бы, --
обратилась она к  Федору Константиновичу, -- если б она пошла туда с вами. Я
уверена,  что вы никогда  в жизни..." Вдруг, с улыбкой опустив глаза, поведя
полненьким  плечом, слегка скрестив вытянутые ноги: "Тамара Григорьевна?" --
спросила  она новым голосом, мягким и приглашающим. Тихо засмеялась, слушая,
н ущипнула складку  на юбке. "Да,  это я, вы правы. Мне казалось, что вы как
всегда меня не узнаете. Хорошо, --  скажем: часто".  Усаживая  тон  свой еще
уютнее: "Ну, что у вас слышно?" Слушала, что слышно, мигая; как бы в скобках
подтолкнула  коробку   с  зеленым  мармеладом  по   направлению   к   Федору
Константиновичу; затем носки ее маленьких ног в потертых бархатных башмачках
начали  легонько  тереться  друг-о-друга;  перестали. "Да,  мне  уже об этом
говорили, но  я думала, что у  него есть  постоянная  практика".  Продолжала
слушать. В  тишине раздавалась бесконечно малая дробь потустороннего голоса.
"Ну,  это глупости, -- сказала Александра Яковлевна, -- ах,  это  глупости".
"Значит, вот у вас какие дела, -- протянула она через минуту, -- и потом, на
быстрый    вопрос,    прозвучавший   для   Федора    Константиновича,    как
микроскопический  лай, ответила со  вздохом:  Да  так  себе, ничего  нового.
Александр Яковлевич здоров,  занимается своим делом, сейчас в концерте, а  я
так,  ничего  особенного  не делаю.  У меня  сейчас  сидит...  Ну,  конечно,
развлекает его, но  вы не  можете  себе  представить,  как  я  иногда мечтаю
куда-нибудь с ним  поехать хотя бы на  месяц.  Что вы?  Нет,  не  знаю куда.
Вообще  иногда очень на душе тяжко, а так ничего нового". Медленно осмотрела
свою ладонь,  да так и осталась  с приподнятой рукой. "Тамара Григорьевна, у
меня сейчас  сидит Годунов-Чердынцев. Между прочим, он ищет комнату. У ваших
этих еще свободно? А, это чудно. Погодите, передаю трубку".
     "Здравствуйте, -- сказал Федор  Константинович, кланяясь  телефону,  --
мне Александра Яковлевна..."
     Звучный, так что даже защекотало в среднем ухе, необыкновенно проворный
и  отчетливый голос  сразу завладел  разговором.  "Комната еще не сдана,  --
быстро стала рассказывать мало известная  Тамара Григорьевна, -- и  они  как
раз очень хотели бы русского жильца. Я вам сейчас скажу, кто они. Фамилия --
Щеголев, это  вам ничего не говорит,  но  он был в России прокурором, очень,
очень культурный, симпатичный человек... И, значит, жена его, тоже милейшая,
и дочь  от первого брака. Теперь так:  живут  они  на  Агамемнонштрассе  15,
чудный  район,  квартира малюсенькая, но  хох-модерн, центральное отопление,
ванна, -- одним словом, всг-всг-всг.  Комната,  в которой вы будете жить, --
прелесть, но (с оттяжкой)  выходит во  двор,  это конечно маленький минус. Я
вам скажу, сколько я за нее платила, я платила за нее тридцать  пять марок в
месяц. Чудный кауч, тишина. Ну вот. Что вам еще сказать? Я у них столовалась
и должна признаться, что отлично, отлично,  но о цене вы сами столкуетесь, я
была на диэте. Теперь мы сделаем  так. Я у  них завтра всг равно буду утром,
так в пол одиннадцатого, я очень точна, и вы туда, значит, приходите".
     "Одну минуточку, -- сказал Федор Константинович (для которого  встать в
десять было то же, что другому встать  в пять), -- одну минуточку. Я завтра,
кажется... Может быть, лучше будет, если я вам..."
     Он  хотел сказать: "Позвоню",  --  но  Александра  Яковлевна,  сидевшая
близко, сделала такие глаза, что он, переглотнув, тотчас  поправился: "Да, в
общем, могу, -- сказал он без оживления, -- благодарю вас, я приду".
     "Ну вот... (повествовательно) значит, Агамемнонштрассе 15, третий этаж,
есть лифт. Так мы и сделаем. До завтра, буду очень рада".
     "До свидания", -- сказал Федор Константинович.
     "Стойте,   --  крикнула   Александра  Яковлевна,  --   пожалуйста,   не
разъединяйте".
     На  другое  утро,  когда,  с  ватой в  мозгу,  раздраженный  и какой-то
половинчатый  (словно  другая  половина  по   случаю  раннего  часа  еще  не
открылась),  он  явился  по  указанному   адресу,  выяснилось,  что   Тамара
Григорьевна не только не пришла, но звонила, что придти не может. Его принял
сам Щеголев (никого больше не было дома),  оказавшийся  громоздким,  пухлым,
очерком  напоминавшим  карпа,  человеком  лет  пятидесяти,  с  одним  из тех
открытых русских  лиц, открытость которых уже почти  непристойна.  Это  было
довольно полное лицо овального покроя, с маленькой черной бородкой под самой
губой.  У  него  была  замечательная  и тоже чем-то  непристойная  прическа:
жидкие,  черные  волосы, ровно приглаженные и разделенные пробором не совсем
посредине  головы,  но  и  не сбоку.  Крупные  уши,  простые  мужские глаза,
толстый,  желтоватый  нос  и  влажная   улыбка   дополняли  общее   приятное
впечатление.  "Годунов-Чердынцев,  --  повторил  он,  --  как  же,  как  же,
известнейшая  фамилья. Я знавал... позвольте -- это  не батюшка ли ваш, Олег
Кириллович? Ага, дядя.  Где же он  обретается теперь? В Филадельфии? Ну, это
не близко. Смотрите,  куда забрасывает нашего брата! Удивительно. А вы с ним
в контакте?  Так, так. Ну-с, давайте, не откладывая долгов в ящик покажу вам
апартамент".
     Из передней направо был короткий проход, сразу сворачивавший под прямым
углом  направо-же  и в виде зачаточного коридора упиравшийся  в полуоткрытую
дверь кухни.  По  его левой  стене  виднелись  две  двери, первую из которых
Щеголев,  энергично  сопнув,  отпахнул.  Оглянулась  и  замерла  перед  нами
маленькая, продолговатая комната, с крашеными вохрой стенами, столом у окна,
кушеткой вдоль одной  стены  и шкапом  у  другой. Федору Константиновичу она
показалась отталкивающей, враждебной, совершенно не  с жизни ему (как бывает
"не  с  руки"),  расположенной  на несколько  роковых  градусов  вкось  (как
пунктиром  отмечается  смещение  геометрической  фигуры   при  вращении)  по
отношению к тому воображаемому прямоугольнику, в пределах которого он мог бы
спать, читать, думать; но если б даже и  можно  было чудом  выправить  жизнь
согласно  углу  этой  не так стоявшей  коробки,  всг  равно  обстановка  ее,
окраска, вид на асфальтовый двор,  всг  -- было  невыносимо, и  он  сразу же
решил, что ее не наймет ни за что.
     "Ну-с вот, -- бодро сказал Щеголев, -- а тут рядом ванная. Тут немножко
не  убрано.  Теперь,  если  разрешите..."  Он  сильно  столкнулся  с Федором
Константиновичем, повернувшись в узком проходе,  и, виновато охнув,  схватил
его  за  плечо. Вернулись  в  прихожую. "Тут комната дочки,  тут -- наша, --
сказал  он, указывая на две двери,  слева  и справа.  А вот столовая,  -- и,
отворив дверь в глубине,  он на несколько секунд, словно снимая с выдержкой,
подержал  ее  в открытом  положении. Федор Константинович  миновал  в