всматривался  в  свое
отражение,  видел рыжеватый  пух,  точно прилипший к щекам,  считал наливные
прыщи -- и тут  же  начинал их  давить,  да так  жестоко, что потом не  смел
показываться.
     Лободовские! Свадьба друга произвела  на  нашего двадцатилетнего  героя
одно  из тех чрезвычайных впечатлений, которые  среди  ночи сажают  юношу  в
одном  белье  за дневник. Эта чужая  свадьба,  столь взволновавшая его, была
сыграна  19 мая  1848 года; в тот же  день шестнадцать лет спустя состоялась
гражданская  казнь  Чернышевского. Совпадение  годин, картотека дат. Так  их
сортирует судьба в предвидении нужд исследователя; похвальная экономия сил.
     Ему  было  радостно  на этой свадьбе.  Мало того:  собственная  радость
обрадовала его вторично ("я, значит, способен питать чистую  привязанность к
женщине"), -- да, он всегда  норовил повернуть сердце так,  чтобы оно  одним
боком отражалось в стекле рассудка, или, как выражается лучший  его биограф,
Страннолюбский,  "свои чувства  гнал через  алембики логики". Но  кто бы мог
сказать, что мысль  о любви  занимала его  в ту минуту? Много лет спустя,  в
своих кучерявых  "Бытовых Очерках",  этот самый Василий Лободовский небрежно
ошибся,  говоря,  что  тогдашний его  шафер, студент  "Крушедолин", так  был
серьгзен, что "наверное подвергал про себя всестороннему анализу только  что
прочитанные им сочинения, вышедшие в Англии".
     Французский  романтизм дал нам поэзию любви, немецкий -- поэзию дружбы.
Чувствительность молодого Чернышевского -- уступка эпохе, когда дружба  была
великодушна  и влажна. Чернышевский плакал  охотно и  часто. "Выкатилось три
слезы",  с характерной  точностью заносит  он  в  дневник,  --  и  мимоходом
читатель  мучится невольною  мыслью,  может ли число слез быть нечетным, или
это только парность их источников  заставляет нас требовать чета? "Не помяни
мне глупых слез, какими плакал я не раз,  своим покоем тяготясь", обращается
Николай   Гаврилович  к  своей   убогой  юности,  и  под  звук  некрасовской
разночинной рифмочки действительно роняет слезу: "на этом  месте в оригинале
след от  капнувшей слезы",  поясняет подстрочное замечание его сына Михаила.
След другой слезы,  куда более горячей, горькой и драгоценной, сохранился на
его знаменитом  письме из  крепости, при  чем  описание этой  второй слезы у
Стеклова грешит, по указанию  Страннолюбского, неточностями, -- о чем  будет
дальше. Затем, во дни ссылки, и особенно в Вилюйском остроге --  -- Но стоп:
тема слез непозволительно ширится...  вернемся к  отправной  ее  точке. Вот,
например, отпевают студента. В голубом гробу лежит восковой юноша, а студент
Татаринов,  ухаживавший за  больным,  но  едва  знавший  его прежде,  с  ним
прощается, долго смотрит, целует его, и  смотрит опять, без конца... Студент
Чернышевский, это записывая,  сам изнемогает от нежности; Страннолюбский же,
комментируя  данные  строки,  проводит  параллель  между  ними  и  горестным
гоголевским отрывком "Ночи на вилле".
     Но  по правде  сказать... мечтания молодого  Чернышевского в  отношении
любви и дружбы не отличаются изящностью -- и чем больше он предается им, тем
яснее вскрывается их порок,  -- их рассудочность; глупейшую из  грез он умел
согнуть в логическую дугу. Подробно  мечтая о том,  как у Лободовского, пред
которым  искренне  преклоняется, разовьется  чахотка,  и о  том как  Надежда
Егоровна  останется молодой вдовой, беспомощной, обездоленной, он преследует
особую цель. Подставной образ  нужен ему, чтобы оправдать свою влюбленность,
заменив ее  жалостью к жертве,  т.  е.  подведя под влюбленность утилитарную
основу. Ведь иначе сердечных волнений не  объяснить ограниченными средствами
топорного  материализма, которым он  уже безнадежно прельстился. Пускай  еще
вчера, когда  Надежда Егоровна  "сидела без платка, и миссионер был  конечно
немного разрезан спереди, и  была  видна некоторая часть  пониже шеи" (слог,
необыкновенно    схожий   с    говорком    нынешнего    литературного   типа
простака-мещанина), он спрашивал себя с честной тревогой, смотрел  ли бы  он
на "эту  часть" в  первые дни после свадьбы друга. И  вот, в мечтах медленно
друга  уморив, он со вздохом, как-бы нехотя, как-бы повинуясь долгу,  решает
на молодой вдове жениться -- грустный брак,  целомудренный  брак  (и все эти
подставные  образы повторяются еще  полнее, когда впоследствии он добивается
руки  Ольги Сократовны).  Самая красота бедной женщины  еще под сомнением; и
метод,   который   Чернышевский   избрал,   чтобы   прелесть  ее  проверить,
предопределил всг дальнейшее его отношение к понятию прекрасного.
     Сначала он установил  лучший образчик  грации Надежды  Егоровны: случай
поставил  для  него  живую картину  в  идиллическом роде, хотя  и  несколько
громоздкую. "Василий  Петрович стал на стул на  колени, лицом  к спинке; она
подошла  и стала нагибать стул, нагнула несколько  и приложила свое личико к
его  груди...  Свеча стояла на чайном столе...  и свет  падал на  нее хорошо
довольно,  т. е. полусвет,  потому что она была в тени от  мужа, но  ясный".
Николай  Гаврилович смотрел  внимательно, стараясь отыскать  что-нибудь, что
было бы не так; грубых черт не нашел, однако еще колебался сомнением.
     Как дальше быть? Он постоянно сличал ее черты с чертами  других женщин,
но несовершенство его зрения препятствовало добыче живых особей, необходимых
для сравнения.  Волей-неволей  пришлось  обратиться  к красоте, пойманной  и
запечатленной  другими,  к  препаратам  красоты, т.  е. к женским портретам.
Таким образом понятие  искусства с самого начала стало для него, близорукого
материалиста  (сочетание   в  сущности  абсурдное),  чем  то  прикладным   и
подсобным,  и  опытным  путем  можно  было  теперь  проверить  всг  то,  что
подсказывала  ему  влюбленность:   превосходство  красоты  Надежды  Егоровны
(которую  муж  звал "милкой" и "куколкой"), т. е.  жизни,  над красотой всех
других "женских головок", т. е. искусства (искусства!).
     На Невском  проспекте  в  витринах  Юнкера и  Дациаро  были  выставлены
поэтические картинки. Хорошенько их изучив, он возвращался домой и записывал
свои наблюдения. О чудо!  сравнительный метод всегда давал нужный результат.
У  калабрийской  красавицы  на гравюре  не  вышел  нос: "особенно не удалась
переносица и части, лежащие около носа, по бокам, где он поднимается". Через
неделю, всг еще неуверенный  в том, что достаточно испытана истина, а  не то
-- желая вновь насладиться уже знакомой податливостью опыта, он шел опять на
Невский,  посмотреть, нет  ли новой  красотки в окне.  На коленях, в пещере,
перед черепом и крестом, молилась  Мария Магдалина, и лицо ее и луче лампады
было мило, конечно, но насколько лучше полуосвещенное лицо Надежды Егоровны!
На белой  террасе  над  морем -- две  девушки: грациозная блондинка сидит на
каменной лавке целуясь с юношей,  а грациозная брюнетка смотрит, не  идет ли
кто,  отодвинув  малиновую  занавеску,  "отделяющую террасу от других частей
дома", как  отмечаем мы  в  дневнике,  ибо  всегда любим установить, в какой
связи находится данная  подробность по  отношению к  ее умозрительной среде.
Разумеется,  шейка у Надежды Егоровны  еще милее. Отсюда важный вывод: жизнь
милее  (а  значит лучше)  живописи,  ибо что такое  живопись, поэзия, вообще
искусство в самом чистом своем виде? Это -- солнце пурпурное, опускающееся в
море лазурное;  это  --  "красивые" складки  платья; это  --  розовые  тени,
которые пустой писатель тратит на иллюминовку своих глянцевитых глав; это --
гирлянды цветов, феи,  фрины, фавны... Чем дальше, тем облачнее: сорная идея
растет.  Роскошь  женских   форм  на  картине  уже  намекает  на  роскошь  в
экономическом  смысле. Понятие "фантазии" представляется Николаю Гавриловичу
в виде прозрачной, но  пышногрудой Сильфиды, которая,  без всякого корсета и
почти нагая, играя легким покрывалом, прилетает к поэтически  поэтизирующему
поэту. Две-три колонны, два-три дерева -- не  то  кипарисы, не то тополя  --
какая-то  мало  нам  симпатичная  урна,  --  и  поклонник чистого  искусства
рукоплещет. Презренный! Праздный!  И действительно,  как же  не  предпочесть
всему этому  вздору  честное описание современного быта, гражданскую горечь,
задушевные стишки?
     Смело  можно сказать,  что в  те  минуты,  когда он  льнул  к  витрине,
полностью  создалась  его  нехитрая магистерская  диссертация  "Эстетические
Отношения   Искусства   к  Действительности"  (не  удивительно,  что  он  ее
впоследствии написал прямо набело, сплеча,  в три ночи; удивительнее то, что
он за нее, хоть и с шестилетним опозданием, так-таки получил магистра).
     Бывали  томные,  смутные  вечера,  когда  он лежал  навзничь  на  своем
страшном, кожаном диване -- в кочках, в дырьях, с неистощимым (только  тащи)
запасом конского  волоса -- и "сердце как то чудно билось от первой страницы
Мишле, от взглядов Гизо, от теории и языка социалистов, от мысли  о  Надежде
Егоровне,  и всг это вместе", и вот он  начинал петь,  завывающим  фальшивым
голосом, -- пел "песню  Маргариты", при этом думал об отношениях Лободовских
между  собой, --  и "слезы катились  из  глаз понемногу".  Вдруг он вставал,
решив повидать  ее  немедленно;  был, представим  себе,  октябрьский  вечер,
летели  тучи,  кислой  вонью  несло  из  шорных  и каретных  лавок  в  низах
мрачно-желтых  домов,  купцы, в чуйках и  тулупах, с  ключами в  руках,  уже
запирали  лавки.  Один толкнул его, но  он  прошел  быстро  мимо.  Гремя  по
булыжнику  своей ручной  тележкой,  обтрепанный  фонарщик подвозил  ламповое
масло  к мутному, на деревянном столбе,  фонарю, протирал стекло  засаленной
тряпкой и со скрипом двигался к следующему  -- далекому.  Начинало моросить.
Николай Гаврилович летел проворным аллюром бедных гоголевских героев.
     По ночам он долго не  мог  уснуть, мучась вопросами, удастся ли Василию
Петровичу достаточно образовать жену, чтоб она ему служила помощницей,  и не
следует  ли для  оживления его чувств послать,  например,  анонимное письмо,
которое разожгло бы в муже ревность. Этим  уже предсказаны меры, принимаемые
героями  романов  Чернышевского.  Такие  же,  очень  точно  вычисленные,  но
ребячески   нелепые  планы  ссыльный   Чернышевский,   старик   Чернышевский
придумывает для  достижения  трогательнейших целей.  Вот как  она пользуется
минутой невнимания  и распускается, эта тема. Стой,  свернись. Да и  незачем
забираться  так  далеко.   В   студентском  дневнике  найдеся  такой  пример
расчетливости: напечатать фальшивый  манифест  (об отмене рекрутства), чтобы
обманом раззадорить мужиков; сам  тут же  окстился, -- зная, как диалектик и
как  христианин,  что внутренняя гнильца разъедает созданное строение, и что
благая цель, оправдывая  дурные средства, только выдает свое роковое  с ними
родство.  Так  политика,  литература,  живопись,  даже  вокальное  искусство
приятно  сплетались с любовными переживаниями Николая Гавриловича (вернулись
к исходной точке).
     Какой он  был  бедный,  какой  грязный  и  безалаберный,  как  далек от
соблазнов  роскоши...  Внимание!  Это  не  столько  пролетарское целомудрие,
сколько  естественное  пренебрежение,  с   которым  подвижник   относится  к
покусыванию несменяемой власяницы  и оседлых  блох. Однако  же  и  власяницу
приходится  порою  чинить.  Мы  присутствуем  при том,  как  изобретательный
Николай Гаврилович замышляет штопание своих старых панталон: ниток черных не
оказалось,  потому он какие нашлись принялся макать  в чернила; тут же лежал
сборник немецких  стихов, открытый на  начале  Вильгельма  Теля.  Вследствие
того, что он махал нитками (чтобы высохли), на  эту страницу упало несколько
чернильных капель;  книга же  была чужая.  Найдя в бумажном мешочке за окном
лимон, он попытался кляксы вывести, но только испачкал лимон, да подоконник,
где  оставил зловредные  нитки.  Тогда  он  обратился  к помощи  ножа и стал
скоблить  (эта  книжка  с продырявленными стихами  находится  в лейп-цигской
университетской библиотеке;  какими  путями  она  попала  туда,  к сожалению
установить  не  удалось).  Чернилами же (чернила в сущности  были  природной
стихией Чернышевского, который, буквально, буквально купался в них) он мазал
трещины на обуви, когда не хватало ваксы; или  же, чтобы замаскировать дырку
в  сапоге, заворачивал ступню в черный галстук. Бил стаканы, всг пачкал, всг
портил: любовь к вещественности без взаимности. Впоследствии, на каторге, он
оказался не  только неспособен к какому-либо специальному  каторжному труду,
но и вообще прославился неумением  что-либо делать  своими руками (при  этом
постоянно лез помогать  ближнему:  "да не суйтесь не в  свое дело,  стержень
добродетели",  грубовато говаривали  ссыльные).  Мы уже видели  мельком, как
пихали на улице бестолково летящего юношу. Редко сердился; всг же однажды не
без  гордости  записал,  как  отомстил  молодому  извозчику,  задевшему  его
оглоблей: вырвал у него клок волос,  молча навалившись на  сани,  между  ног
двух удивленных купцов. Вообще же был смирный, открытый обидам, -- но втайне
чувствовал  себя  способным  на поступки "самые  отчаянные, самые безумные".
Помаленьку  занимался и пропагандой, беседуя  то с  мужиками,  то с  невским
перевозчиком, то с бойким кондитером.
     Вступает тема  кондитерских.  Немало  они перевидали. Там Пушкин залпом
пьет  лимонад перед дуэлью;  там  Перовская и  ее  товарищи берут  по порции
(чего? история не  успела -- -- )  перед  выходом на канал. Нашего же  героя
юность  была кондитерскими околдована,  так  что  потом, моря себя голодом в
крепости, он -- в  "Что делать?" -- наполнял  иную реплику  невольным воплем
желудочной лирики: "У вас есть и кондитерская недалеко? Не знаю, найдется ли
готовый пирог  из грецких  орехов, -- на мой  вкус это  самый  лучший пирог,
Марья   Алексеевна".   Но   будущему  воспоминанию  наперекор,  кондитерские
прельщали  его вовсе не снедью,  -- не слоеным пирожком на горьком  масле, и
даже не пышкой с вишневым вареньем;  журналами, господа, журналами, вот чем!
Он пробовал разные, -- где газет побольше, где попроще, да повольнее. Так, у
Вольфа  "последние  оба раза вместо  булки  его (читай: Вольфа)  пил кофе  с
пятикопеечным  калачом (читай: своим), в последний раз не таясь" -- т.  е. в
первый  из  этих  двух  последних  разов  (щепетильная  обстоятельность  его
дневника вызывает в  можжечке  щекотку)  таился, не зная  как примут захожее
тесто. В кондитерской  было тепло, тихо, только изредка юго-западный ветерок
газетных листов  колебал  пламя свеч ("волнения уже касались  нам  вверенной
России", как выражался царь).  "Позвольте-с Эндепенданс Бельж. Благодарю-с."
Пламя  свеч выпрямляется, тишина (но щелкают выстрелы на Бульвар де Капюсин,
революция подступает к Тюльери, -- и вот Луи Филипп обращается в бегство: по
Авеню Нейи, на извозчике).
     А  потом донимала изжога.  Вообще  питался всякой дрянью  -- был нищ  и
нерасторопен.  Здесь  уместен стишок Некрасова: "питаясь чуть не  жестию,  я
часто ощущал такую индижестию, что умереть желал. А тут ходьба далекая...  Я
по ночам  зубрил;  каморка  невысокая, я  в  ней  курил,  курил"...  Николай
Гаврилович, впрочем, курил не зря, -- именно "жуковиной" и лечил  желудок (а
также зубы). Его  дневник,  особенно  за лето  и осень 49-го  года, содержит
множество  точнейших справок относительно того,  как и где его  рвало. Кроме
курения,  он  лечился  ромом  с  водой,  горячим  маслом, английской  солью,
златотысячником  с  померанцевым  листом,  да  постоянно,  добросовестно,  с
каким-то странным смаком, пользовался римским приемом, -- и вероятно в конце
концов  умер  бы от истощения, если бы (выпущенный кандидатом  и оставленный
при университете для занятий) не приехал в Саратов.
     И вот  тогда, в  Саратове...  Но  как ни  хочется  поскорее  вылезти из
черного  уголка,  куда  нас  завел  разговор  о  кондитерских  и перейти  на
солнечную сторону жизни  Николая Гавриловича,  все  же  (ради  некой скрытой
связности)  я  еще  немного тут потопчусь.  Однажды  он бросился за  большой
нуждой в дом  на Гороховой (следует многословное,  со спохватками,  описание
расположения  дома) и уже  оправлялся, когда  "какая-то  девушка  в красном"
отворила дверь. Увидав руку, -- хотел дверь удержать, -- она вскрикнула "как
это бывает обыкновенно". Тяжкий  дверной  скрип, ржавый  крючок отбит, вонь,
стужа, -- ужасно... но чудак  наш вполне готов потолковать с самим  собой об
истинной чистоте, отмечая  с удовлетворением, что "даже не полюбопытствовал,
хороша ли она". В своих сновидениях он зато смотрел зорче, и случай  сна был
к  нему милостивее судьбы явной, -- но и тут как он радуется,  когда, трижды
целуя  во  сне  гантированную  ручку  "весьма  светлорусой"   дамы   (матери
подразумеваемого  ученика,  во  сне  приютившей его,  т. е.  нечто  во вкусе
Жан-Жака),  он не  может  себя упрекнуть ни в  какой  плотской мысли. Зоркой
оказалась и память о той  молодой, кривой тоске по красоте. В пятьдесят лет,
в письме  из  Сибири,  он  вспоминает девушку-ангела,  замеченную однажды  в
юности   на   выставке   Промышленности   и   Земледелия:   "Идет   какое-то
аристократическое     семейство",    повествует    он    своим    позднейшим
ветхозаветно-медленным слогом.  "Понравилась мне эта девушка, понравилась...
Я пошел шагах в трех сбоку  и любовался... Они были, очевидно, очень знатные
люди. Это видели все по их чрезвычайно милым манерам (в патоке этой патетики
есть мошка от Диккенса, заметил бы Страннолюбский, но всг же не забудем, что
это  пишет полураздавленный каторгой старик,  как  справедливо  выразился бы
Стеклов). Толпа расступалась... Мне  было вовсе  свободно идти в шагах трех,
не  спуская взгляда с той девушки (бедненький сателлит!). И  длилось это час
или  больше" (вообще выставки, например, Лондонская 62 года  и Парижская  89
года, со  странной силой  отразились  на его  судьбе;  так,  Бувар и Пекюшэ,
принимаясь за описание жизни герцога Ангулемского, дивились тому, какую роль
сыграли в ней... мосты).
     Из всего этого следует, что по приезде в Саратов он не мог не влюбиться
в  девятнадцатилетнюю  дочку  доктора  Васильева, цыгановатенькую барышню  с
висячими  серьгами  в  длинных мочках ушей,  полуприкрытых темными  прядями.
Задира,  жеманница,  "мишень  и   краса  провинциального  бала",  по   слову
безымянного  современника,  она  шумом своих  голубых шу  и  певучестью речи
обольстила и оболванила неуклюжего девственника. "Смотрите, какая прелестная
ручка", -- говорила она, к его запотевшим очкам ручку протягивая -- смуглую,
голую, с блестящим пушком. Он мазался розовым маслом,  кровопролитно брился,
А какие придумывал серьгзные комплименты! "Вам бы жить в Париже", --  сказал
он   истово,   стороной  узнав,  что   она   "демократка";  Париж,   однако,
представлялся  ей  не  очагом  наук,  а королевством  лореток, так  что  она
обиделась.
     Перед нами "Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет мое
счастье".   Увлекающийся  Стеклов  называет  "ликующим  гимном  любви"   это
единственное  в  своем  роде  произведение,  --  напоминающее  скорее  всего
добросовестнейший доклад.  Докладчик  составляет проект любовного объяснения
(в точности приведенный в  исполнение  в  феврале 53 года  и без промедления
одобренный) с  пунктами  за  женитьбу и против  нее (опасался, например,  не
вздумает ли норовистая супруга носить мужское платье -- с  легкой ноги  Жорж
Занд) и  со сметой  брачного быта,  в которой учтено  решительно всг,  и две
стеариновые свечи на  зимние вечера, и молока на десять копеек, и театр; при
этом он уведомляет невесту, что  в виду его образа мыслей ("меня не испугает
ни грязь,  ни  пьяные  мужики  с  дубьем, ни  резня"), он  рано  или  поздно
"непременно  попадется",  а  для пущей  честности  рассказывает  ей  о  жене
Искандера,  которая,  будучи  беременной  ("извините,  что  я  говорю  так