мого
благосклонного читателя может только оттолкнуть".
     После  этого  посыпалось.  Профессор  пражского  университета,   Анучин
(известный общественный  деятель,  человек сияющей  нравственной  чистоты  и
большой личной смелости: это был тот профессор Анучин, который, в 1922 году,
незадолго  до высылки, когда наганно-кожаные личности пришли его арестовать,
но, заинтересовавшись коллекцией древних монет, замешкались с его уводом, --
спокойно  сказал, указав  на часы: господа,  история  не ждет),  напечатал в
толстом   журнале,   выходившем  в  Париже,   обстоятельный  раэбор   "Жизни
Чернышевского".
     "В прошлом  году (писал он) вышла  замечательная  книга Проф. Боннского
Университета Отто Ледерера (Otto Lederer) "Три  Деспота (Александр Туманный,
Николай Хладный,  Николай Скучный)".  Движимый страстной любовью  к  свободе
человеческого духа и горячей ненавистью к попиравшим его, автор бывал в иных
своих  оценках  несправедлив.  --  вовсе  не  учтя,  например,  того  пафоса
российской государственности, который  мощной  плотью облек символ трона; но
излишний пыл и даже  ослепление в процессе  порицания зла всегда  понятнее и
простительнее, чем малейшая насмешка, как бы она ни была остроумна, над тем,
что ощущается обществом,  как объективное благо.  Однако именно  этот второй
путь,    путь     эклектической     язвительности,     избран     господином
Годуновым-Чердынцевым   в   его   трактовке   жизни  и   творчества  Н.   Г.
Чернышевского.
     Автор несомненно основательно и  по-своему добросовестно  ознакомился с
предметом;  несомненно  также,   что  у  него  талантливое  перо:  некоторые
высказываемые  им мысли и  сопоставления мыслей несомненно находчивы;  но со
всем  этим  его  книга  отвратна.  Попробуем  спокойно  разобраться  в  этом
впечатлении.
     Взята известная эпоха,  и  выбран один из ее представителей. Но усвоено
ли  автором  понятие  "эпоха"?  Нет.  Прежде  всего  у  него  совершенно  не
чувствуется   сознание   той   классификации  времени,  без   коей   история
превращается   в   произвольное   вращение   пестрых   пятен,   в   какую-то
импрессионистическую   картину   с  фигурой   пешехода   вверх   ногами   на
несуществующем в природе  зеленом  небе. Но  в  этом  приеме  (уничтожающем,
кстати   сказать,  всякую  научную  ценность  данного  труда,   несмотря  на
щегольскую эрудицию) всг-таки не главная ошибка автора. Главная его ошибка в
том, как он изображает Чернышевского.
     Совсем  не  важно, что Чернышевский  хуже разбирался в вопросах поэзии,
чем современный  молодой  эстет.  Совсем не важно,  что  в своей философской
концепции  он чуждался  тех трансцедентальных  тонкостей,  которые господину
Годунову-Чердынцеву  приятны. А  важно  то,  что,  каков  бы  ни  был взгляд
Чернышевского на искусство  и науку, это было мировоззрение передовых  людей
его эпохи, неразрывно к  тому же связанное с развитием общественной мысли, с
ее  жаром  и  благотворной  деятельной силой. Вот в этом  аспекте, при  этом
единственно   правильном  свете,  строй  мыслей  Чернышевского   приобретает
значительность,  далеко  превышающую   смысл  тех   беспочвенных,  ничем  не
связанных с эпохой шестидесятых годов  доводов,  которыми  орудует  господин
Годунов-Чердынцев, ядовито высмеивая своего героя.
     Но издевается он, впрочем, не только над героем, -- издевается он и над
читателем. Как  иначе  квалифицировать  то, что среди  известных авторитетов
приводится авторитет  несуществующий, к которому  автор будто  аппелирует? В
каком-то смысле можно было бы, если не простить,  то по крайней мере  научно
понять  глумление  над Чернышевским,  если бы господин Годунов-Чердынцев был
горячим сторонником именно  тех, кто Чернышевского  преследовал. Это была бы
по крайней  мере  какая-то  точка  зрения,  и,  читая  рассматриваемый труд,
читатель делал бы постоянную поправку на партийную  точку зрения автора, тем
самым   добывая  себе   истину.   Но   горе   в   том,   что   у   господина
Годунова-Чердынцева не на  что сделать поправку, а точка зрения --  "всюду и
нигде"; мало того, -- как только читателю кажется, что, спускаясь по течению
фразы, он наконец  вплыл  в  тихую  заводь, в область идей,  противных идеям
Чернышевского, но кажущихся автору положительными, а потому  могущих явиться
некоторой  опорой для  читательских  суждений и руководства,  автор дает ему
неожиданного щелчка, выбивает из-под его ног мнимую подставку, так что опять
неизвестно, на чьей же стороне господин  Годунов-Чердынцев в своем походе на
Чернышевского,  -- на  стороне ли поклонников  искусства  для искусства, или
правительства,   или   каких-то   других  врагов   Чернышевского,   читателю
неизвестных. Что  же  касается издевательства  над  самим героем,  тут автор
переходит  всякую  меру. Нет  такой отталкивающей подробности, которой он бы
погнушался.  Он  вероятно  ответит,  что  все эти  подробности  находятся  в
"Дневнике" молодого Чернышевского; но там они на своем месте, в своей среде,
в  должных  порядке и  перспективе, среди  многих  других  мыслей  и чувств,
гораздо  их  ценнейших.  Но автор  выудил  и сложил  именно их,  как если бы
кто-нибудь  пожелал  восстановить  образ  человека путем  лишь  кропотливого
собирания обрезков его волос, ногтей и телесных выделений.
     Иными словами, автор на  протяжении всей своей книги всласть измывается
над  личностью одного из чистейших, доблестнейших сынов  либеральной России,
-- не говоря  о  попутных  пинках, которыми  он  награждает  других  русских
передовых   мыслителей,  уважение  к  которым  является  в   нашем  сознании
имманентной  частью  их  исторической сущности.  В  его  книге,  находящейся
абсолютно  вне  гуманитарной  традиции  русской  литературы,  а  потому  вне
литературы   вообще,   фактической    неправды    нет   (если   не   считать
вышеприведенного  "Страннолюбского",   двух-трех   сомнительных  мелочей  да
нескольких описок), но та  "правда", которая  в ней  заключается, хуже самой
пристрастной  лжи,  ибо  такая правда идет  в  разрез  с  той благородной  и
целомудренной правдой (отсутствие которой лишает  историю  того, что великий
грек назвал  "тропотос"),  которая является одним  из неотъемлемых  сокровищ
русской  общественной мысли.  В наши  дни, слава  Богу,  книг на  кострах не
сжигают, но приходится  признать, что, если бы такой обычай еще существовал,
книга господина Годунова-Чердынцева  могла бы  справедливо  считаться первой
кандидаткой в площадное топливо".
     Затем в альманахе "Башня" выступил Кончеев. Он начал с того, что привел
картину бегства во  время нашествия  или  землетрясения,  когда  спасающиеся
уносят с  собой  всг,  что  успевают  схватить, причем непременно кто-нибудь
тащит с собой большой,  в раме, портрет  давно  забытого родственника.  "Вот
таким портретом (писал  Кончеев)  является для русской интеллигенции и образ
Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесен в эмиграцию,  вместе
с другими, более  нужными вещами", -- и этим Кончеев объяснял stupe'faction,
вызванную  появлением  книги  Федора  Константиновича ("кто-то вдруг  взял и
отнял  портрет").  Далее, покончив  раз  навсегда  с соображениями  идейного
порядка и принявшись  за  рассмотрение  книги,  как произведения  искусства,
Кончеев стал хвалить ее так, что,  читая, Федор Константинович почувствовал,
как вокруг его лица собирается некое горячее сияние, а по рукам бежит ртуть.
Статья заканчивалась следующими словами:  "Увы! За рубежом вряд ли наберется
и   десяток,   людей,    способных    оценить   огонь   и   прелесть   этого
сказочно-остроумного  сочинения; и  я бы утверждал, что  сейчас  в России  и
одного ценителя  не  найдется, не  доведись  мне знать о существовании целых
двух  таких, одного живущего на Петербургской Стороне, другого,  -- где-то в
далекой ссылке".
     Монархический   орган   "Восшествие"  посвятил  "Жизни   Чернышевского"
заметку,  в которой указывалось, что  всякий смысл  и  ценность разоблачения
"одного из идеологических дядек большевизма" совершенно подрывается "дешевым
либеральничанием автора, всецело переходящего на сторону своего  плачевного,
но вредного героя, как  только долготерпеливый  Русский Царь наконец ссылает
его  в места,  не столь  отдаленные". "И вообще,  -- добавлял автор заметки,
Петр  Левченко,  --  давным  давно  пора  бросить  писать  о   каких-то  там
жестокостях  "царистского  режима"  по  отношению  к  никому  не  интересным
"светлым личностям".  Красное масонство  только обрадуется "труду" господина
Годунова-Чердынцева.  Прискорбно,  что  носитель  такой  фамильи  занимается
воспеванием "общественных идеалов", давно обратившихся в грошевые идолы".
     В "большевизанствующей" газете "Пора"  (это была та, которую берлинская
"Газета" неизменно называла  "рептилией"), в статье о праздновании столетней
годовщины рождения-Чернышевского, в конце говорилось  так:  "В богоспасаемой
нашей  эмиграции  тоже  зашевелились: некто  Годунов-Чердынцев  с  армейской
развязностью  поспешил  сбить книжонку, натаскав  туда  материала откуда  ни
попало,  и  выдав свой  гнусный  поклеп  за "Жизнь  Чернышевского". Какой-то
пражский профессор поспешил найти эту работу "талантливой и добросовестной",
и все  дружно подхватили. Написана она лихо и  по  своему внутреннему  стилю
ничем не отличается от васильевских передовиц о "Близком конце большевизма".
     Последнее  было  особенно  мило в  связи с  тем, что  в своей  "Газете"
Васильев  решительно  воспротивился какому-либо упоминанию  о  книге  Федора
Константиновича, причем честно сказал ему (хотя тот ни  о чем не спрашивал),
что, не будь  он  с ним в добрых отношениях, поместил бы такую статью, после
которой  от  автора  "Жизни  Чернышевского" "мокрого места бы  не осталось".
Словом,  вокруг  книги  создалась  хорошая,   грозовая  атмосфера  скандала,
повысившая  на  нее  спрос,  а  вместе  с  тем,  несмотря  на  нападки,  имя
Годунова-Чердынцева  сразу,  как говорится,  выдвинулось, и,  поднявшись над
пестрой бурей критических толков, утвердилось у всех на виду, ярко и прочно.
Но был один человек, мнение которого Федор Константинович уже узнать не мог.
Александр Яковлевич Чернышевский умер незадолго до выхода книги.
     Когда  однажды  французского мыслителя Delalande  на  чьих-то похоронах
спросили, почему он не обнажает головы (ne se de'couvre pas), он отвечал:  я
жду, чтобы  смерть начала первая (qu'elle se de'couvre la premie`re). В этом
есть  метафизическая  негалантность,  но смерть  бо'льшего не стоит.  Боязнь
рождает  благоговение, благоговение ставит жертвенник,  его  дым восходит  к
небу, там принимает образ крыл, и склоненная боязнь к нему обращает молитву.
Религия  имеет  такое же  отношение к  загробному состоянию  человека, какое
имеет математика  к его состоянию земному: то  и другое только условия игры.
Вера в Бога и вера в цифру: местная истина, истина места. Я знаю, что смерть
сама по себе никак не  связана с внежизненной  областью, ибо дверь есть лишь
выход из дома,  а не часть его окрестности, какой является  дерево или холм.
Выйти как-нибудь нужно, "но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру да
то, что  сделали столяр и плотник" (Delalande, Discours sur les ombres p. 45
et ante). Опять же: несчастная маршрутная мысль, с которой давно свыкся чело
веческий разум (жизнь в виде некоего пути) есть глупая иллюзия: мы никуда не
идем, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце
какого-то путешествия. В земном доме, вместо окна --  зеркало; дверь до поры
до времени затворена; но воздух входит  сквозь щели. "Наиболее доступный для
наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности долженствующей
раскрыться нам по распаде тела, это -- освобождение духа из глазниц плоти  и
превращение наше в одно  свободное сплошное  око, зараз видящее  все стороны
света,  или,  иначе  говоря:  сверхчувственное  прозрение  мира  при   нашем
внутреннем  участии" (там  же, стр. 64). Но все это только символы, символы,
которые становятся обузой для мысли в  то мгновение,  как она  приглядится к
ним...
     Нельзя ли  как-нибудь  понять  проще,  духовно  удовлетворительнее, без
помощи  сего изящного  афея, как и без  помощи  популярных верований? Ибо  в
религии  кроется  какая-то   подозрительная  общедоступность,   уничтожающая
ценность  ее  откровений.  Если  в  небесное  царство  входят  нищие  духом,
представляю себе,  как там весело. Достаточно я их  перевидал на  земле. Кто
еще составляет  небесное  население?  Тьма кликуш,  грязных  монахов,  много
розовых  близоруких  душ  протестантского,  что-ли  производства,  --  какая
смертная скука! У  меня высокая температура  четвертый день, и я уже не могу
читать.  Странно, мне  раньше  казалось,  что Яша всегда около  меня, что  я
научился общению с призраками, а теперь, когда я может быть умираю, эта вера
в призраки  мне кажется  чем-то земным, связанным с  самыми низкими  земными
ощущениями, а вовсе не открытием небесной Америки.
     Как-нибудь проще. Как-нибудь проще. Как-нибудь сразу! Одно  усилие -- и
всг пойму. Искание Бога: тоска всякого пса по хозяине; дайте мне начальника,
и я поклонюсь ему в огромные  ноги. Всг это земное. Отец, директор гимназии,
ректор, хозяин предприятия,  царь,  Бог.  Цифры, цифры, --  и ужасно хочется
найти  самое-самое  большое  число,  дабы  все  другие  что-нибудь  значили,
куда-нибудь лезли. Нет,  этим путем упираешься в  ватные  тупики,  --  и всг
становится неинтересным.
     Конечно,  я  умираю. Эти  клещи  сзади,  эта стальная  боль  совершенно
понятны.  Смерть берет за бока, подойдя сзади.  А я ведь  всю жизнь думал  о
смерти, и  если жил,  то жил  всегда на  полях  этой книги, которую не  умею
прочесть. Кто это был? Давным-давно в Киеве... Как его звали, Боже мой? Брал
в библиотеке книгу на неизвестном ему языке, делал на ней пометки и оставлял
лежать,  чтобы гость думал: Знает  по португальски,  по арамейски. Ich  habe
dasselbe getan. Счастье,  горе -- восклицательные знаки en marge, а контекст
абсолютно неведом. Хорошее дело.
     Страшно больно покидать чрево  жизни. Смертный  ужас рождения. L'enfant
qui nai^t ressent les affres de sa me`re. Бедный мой Яшенька! Очень странно,
что, умирая, я удаляюсь от него, когда, казалось бы, напротив, -- всг ближе,
ближе... Его  первое слово было: муха. И сразу потом --  звонок из  полиции:
опознать  тело. Как я его теперь  оставлю? В  этих  комнатах... Некому будет
являться,  --  в обоих  смыслах.  Она  ведь всг  равно  не  увидит... Бедная
Сашенька.  Сколько? Пять тысяч восемьсот...  И еще те... итого...  А  потом?
Боря поможет, -- а может быть и не поможет.
     ...Ничего в общем в  жизни и  не было, кроме подготовки к  экзамену,  к
которому всг равно подготовиться нельзя. "Ужу, уму -- равно ужасно умирать".
Неужели все  мои  знакомые это проделают? Невероятно! Eine  alte Geschichte:
название фильма, который мы с Сашей смотрели накануне его смерти.
     О, нет. Ни за что.  Она может уговаривать  сколько угодно.  Или это она
вчера уговаривала? Или  давным-давно? Ни в какие  больницы меня не увезут. Я
буду здесь лежать.  Довольно  было больниц.  Опять сойти  с  ума перед самым
концом,  -- нет, ни за  что. Я останусь  здесь.  Как трудно ворочать  мысли:
бревна. Я слишком плохо себя чувствую, чтобы умирать.
     "О чем он писал книгу, Саша? Ну, скажи, ты помнишь! Говорили об этом. О
каком-то священнике, -- нет? Ну, ты никогда ничего... Плохо, трудно...".
     После этого он уже почти не говорил, впав в состояние сумеречное; Федор
Константинович был допущен к нему и навсегда запомнил седую щетину на впалых
щеках, потускневшую лысину и руку в  серой экземе, шевелившуюся как  рак  на
простыне. На  другой день он умер, но перед тем пришел в  себя, жаловался на
мучения и потом  сказал (-- в  комнате было полутемно из-за спущенных штор):
"Какие  глупости. Конечно,  ничего потом  нет".  Он вздохнул, прислушался  к
плеску и журчанию за  окном и повторил необыкновенно отчетливо: "Ничего нет.
Это так же ясно, как то, что идет дождь".
     А между тем  за окном  играло на черепицах крыш  весеннее солнце,  небо
было задумчиво  и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы  по краю
своего балкона, и вода с журчанием стекала вниз.
     В  витрине похоронного бюро  на углу Кайзераллее была выставлена в виде
приманки  (как   Кук  выставляет   модель  Пульмана)   макета   крематорской
постановки: ряды стульчиков перед крохотной кафедрой, на них сидящие куколки
величиной  с  согнутый  мизинец  и впереди,  немножко  отдельно, можно  было
различить  вдовицу по  квадратному  сантиметру  платочка,  поднятого к лицу.
Немецкая    соблазнительность    этой   макетки   всегда   смешила    Федора
Константиновича, а потому было слегка противно войти в крематорий настоящий,
где из-под лавров в  кадках  по-настоящему опускался при звуках многопудовой
органной  музыки  гроб  с  телом  в  образцовую  преисподнюю,  прямо в печь.
Чернышевская платка не держала,  а сидела неподвижно и прямо,  с  мерцающими
сквозь  черный  флер глазами.  У друзей и  знакомых  было на лицах обычное в
таких случаях  настороженное выражение: подвижность  зрачков  при  некоторой
напряженности шейных мускулов. Адвокат Царский искренне сморкался; Васильев,
имевший, как общественный деятель, большой траурный опыт, внимательно следил
за  паузами  пастора  (Александр  Яковлевич  в  последнюю  минуту   оказался
лютеранином); Инженер Керн бесстрастно поблескивал стеклами пенснэ; Горяинов
всг высвобождал  из воротничков  полную шею, но  до покашливания не доходил;
дамы, бывавшие у Чернышевских, сидели  все вместе; вместе сидели и писатели,
--  Лишневский,  Шахматов, Ширин;  было  много людей, Федору Константиновичу
незнакомых   --  например,   чопорный  господин  с  белокурой   бородкой   и
необыкновенно  красными  губами  (кажется,  двоюродный  брат  покойного), да
какие-то немцы,  с цилиндрами на  коленях,  деликатно  сидевшие  в последнем
ряду.
     По  окончании  церемонии  присутствующие  должны   были,   по   замыслу
крематорского  распорядителя,  подходить  по   одному  к  вдове  со  словами
соболезнования,  но  Федор  Константинович решил этого  избежать и  вышел на
улицу.  Всг  было  мокро,  солнечно  и  как-то  обнаженно  ярко;  на черном,
отороченном  молодой травой, футбольном поле девочки  в трусиках  занимались
гимнастикой. За серым, с гуттаперчевым отливом, куполом крематория виднелись
бирюзовые вышки мечети, а по другую сторону площади блестели зеленые луковки
белой,  псковского вида, церкви, недавно выросшей вверх  из  углового дома и
казавшейся  почти  обособленной благодаря зодческому камуфляжу. На террасе у
входа  в  парк два  скверных бронзовых  боксера,  тоже недавно поставленных,
застыли в  позах,  совершенно  противных взаимной  гармонии  кулачного  боя:
вместо  его собранно-горбатой, кругло-мышечной  грации  получились два голых
солдата, повздорившие в  бане. С открытого места за  деревьями пущенный змей
высоко  в  лазури стоял  румяным  ромбиком.  С  удивлением, с досадой, Федор
Константинович   замечал  невозможность  остановить  свою  мысль  на  образе
только-что    испепеленного,    испарившегося    человека;    он    старался
сосредоточиться,  представить себе недавнюю теплоту их  живых  отношений, но
душа не желала шевелиться, а лежала,  сонная  и зажмуренная, довольная своей
клеткой.  Заторможенный  стих из  "Короля Лира",  состоящий целиком  из пяти
"never", -- вот всг, что ему приходило на ум. -- Ведь я никогда его не увижу
больше,--  несамостоятельно думал  он,  --  но этот  прутик ломался, души не
сдвинув. Он старался думать о смерти, и вместо этого думал о том, что мягкое
небо,  с бледной и нежной как  сало полосой улегшегося слева облака, было бы
похоже на ветчину, будь голубизна розовостью.  Он старался  представить себе
какое-то  продление  Александра  Яков