левича  за  углом  жизни  --  и тут  же
примечал, как  за стеклом чистильно-гладильной под православной церковью,  с
чертовской энергией,  с избытком пара,  словно  в  аду, мучат  пару  плоских
мужских брюк. Он старался в  чем-то покаяться перед Александром Яковлевичем,
хотя  бы  в  дурной мальчишеской  мысли,  мелькавшей  прежде  (о  неприятном
сюрпризе, который он ему  готовил своей книгой)  -- и вдруг вспоминал пошлый
пустяк:  как  Щеголев говорил  по какому-то  поводу:  "Когда у меня  умирают
добрые  знакомые, невольно  думаю, что они там  похлопочут  о  моей  здешней
судьбе, --  го-го-го!". Это было смутное, слепое состояние души,  непонятное
ему, как  вообще всг  было непонятно, от неба до желтого трамвая, гремевшего
по раскату Гогенцоллерндама (по  которому  некогда Яша  Чернышевский ехал на
смерть),  но  постепенно досада  на  самого  себя  проходила,  и с  каким-то
облегчением -- точно  ответственность за его  душу принадлежала  не  ему,  а
кому-то знающему,  в  чем  дело, --  он чувствовал,  что весь  этот переплет
случайных мыслей, как и всг прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности
воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся  нити  неразборчивых  звуков -- не
что иное как изнанка  великолепной ткани, с постепенным ростом  и оживлением
невидимых ему образов на ее лицевой стороне.
     Он  очутился  около   бронзовых  боксеров,  вокруг  которых  на  клумбе
зыблились бледные  с  черным Анютины глазки,  личиками  похожие несколько на
Чарли Чаплина, и сел на ту скамейку, где ночами раза два сиживал с Зиной, --
ибо за последнее время какое-то  беспокойство  вынесло их далеко за  пределы
тихой,  темной  улицы,  где  они  укрывались  сначала. По  соседству  сидела
женщина, вязавшая на спицах;  рядом с ней  маленький ребенок, весь в голубой
шерсти, сверху кончавшейся помпоном на колпачке, а снизу штрипочками, утюжил
скамейку  игрушечным танком,  в кустах кричали  воробьи, изредка  все вместе
совершавшие налеты на газон, на  бронзу; липко  пахло тополевыми почками,  а
далеко за площадью круглый  крематорий  имел теперь  сытый, облизанный  вид.
Издали Федор Константинович мог видеть маленькие фигуры расходившихся...  он
даже различил, как кто-то подвел Александру Яковлевну к макетному автомобилю
(завтра  нужно будет зайти к ней), и как у остановки трамвая набралась кучка
знакомых,  как  их  скрыл  остановившийся на  мгновение  трамвай,  и  как  с
легкостью фокуса они исчезли по отводе заслонки.
     Федор  Константинович собрался было во-свояси, когда его сзади окликнул
шепелявый  голос: он принадлежал Ширину, автору романа "Седина" (с эпиграфом
из  книги  Иова), очень  сочувственно  встреченного  эмигрантской  критикой.
("Господи, отче --  --? По Бродваю, в лихорадочном шорохе долларов, гетеры и
дельцы  в  гетрах,  дерясь,  падая, задыхаясь,  бежали  за  золотым тельцом,
который,  шуршащими  боками  протискиваясь  между  небоскребами,  обращал  к
электрическому  небу изможденный  лик свой и выл.  В  Париже, в низкопробном
притоне, старик Лашез, бывший пионер авиации, а ныне дряхлый бродяга, топтал
сапогами   старуху-проститутку  Буль-де-Сюиф.  Господи  отчего  --   --?  Из
московского подвала  вышел палач и, присев у конуры, стал тюлюкать мохнатого
щенка:  Махонький, приговаривал  он,  махонький...  В  Лондоне лорды и  лэди
танцевали джими и распивали коктайль, изредка посматривая на эстраду, где на
исходе восемнадцатого ринга  огромный негр кнок-оутом уложил на ковер своего
белокурого  противника. В арктических  снегах, на пустом ящике  из-под мыла,
сидел  путешественник Эриксен и  мрачно думал:  Полюс  или не  полюс?.. Иван
Червяков бережно обстригал  бахрому  единственных  брюк. Господи,  отчего Вы
дозволяете  все  это?").  Сам  Ширин  был  плотный,  коренастый  человек,  с
рыжеватым бобриком, всегда плохо выбритый, в больших очках, за которыми, как
в  двух аквариумах,  плавали два  маленьких,  прозрачных  глаза,  совершенно
равнодушных к зрительным  впечатлениям.  Он  был слеп как Мильтон,  глух как
Бетховен, и глуп как бетон.  Святая ненаблюдательность (а  отсюда --  полная
неосведомленность  об  окружающем  мире --  и полная неспособность  что-либо
именовать) -- свойство, почему-то  довольно часто  встречающееся  у русского
литератора-середняка,   словно   тут  действует  некий   благотворный   рок,
отказывающий безталанному в благодати чувственного познания, дабы  он зря не
изгадил  материала. Бывает, конечно,  что  в  таком  темном  человеке играет
какой-то собственный фонарик, -- не говоря о том, что известны случаи, когда
по прихоти находчивой природы, любящей неожиданные приспособления и подмены,
такой внутренний свет  поразительно ярок --  на зависть любому  краснощекому
таланту.  Но даже Достоевский всегда  как-то  напоминает  комнату, в которой
днем горит лампа.
     Сейчас,  идя  вместе  с  Шириным  через   парк,   Федор  Константинович
безкорыстно  наслаждался смешной мыслью, что его  спутник -- глухой слепец с
заткнутыми ноздрями, но  к  этому состоянию относится совершенно равнодушно,
хотя  иногда  не  прочь  наивно вздохнуть  о  разобщенности  интеллигента  с
природой:  недавно  Лишневский  рассказывал, что Ширин  назначил ему деловое
свидание в Зоологическом саду и, когда, после часового разговора, Лишневский
случайно обратил его внимание на клетку с гиеной, обнаружилось, что тот едва
ли сознавал, что в Зоологическом саду бывают  звери, а вскользь посмотрев на
клетку машинально  заметил: "Плохо, плохо наш брат знает мир животных", -- и
сразу  продолжал  обсуждать  то,  что  его  особенно   в  жизни   волновало:
деятельность и состав Правления  Общества Русских  Литераторов в Германии. И
теперь  он находился  в  крайней степени этого  волнения, так как "назревало
некоторое событие".
     Председателем  Правления  был  Георгий  Иванович  Васильев,  да  и  всг
предопределяло это:  его  досоветская известность,  многолетняя редакторская
деятельность, а главное -- та непреклонная почти грозная честность,  которой
имя  его  славилось;  дурной  же  характер,  полемическая  резкость  и,  при
громадном  общественном опыте,  полное  незнание людей,  честности  этой  не
только не  вредили, а, наоборот, --  придавали  ей некую приятную терпкость.
Недовольство Ширина было направлено не против него,  а против остальных пяти
членов правления -- во-первых,  потому, что  ни один (как,  впрочем,  и  две
трети всего состава  Союза) не имел профессионального касательства к перу, а
во-вторых  потому,  что  трое  из  них  (в  том  числе  казначей  и  товарищ
председателя) были -- если не прямыми мошенниками, как пристрастно утверждал
Ширин,   --   то,  во  всяком  случае,  филомелами  в  своих  стыдливых,  но
изобретательных делах.  Вот  уже  несколько  времени, как  началась довольно
забавная  (по  мнению Федора  Константиновича)  и  абсолютно неприличная (по
терминологии Ширина) история  с  кассой Союза. Всякий  раз, как поступало от
какого-нибудь члена  прошение о пособии или ссуде (различие между коими было
приблизительно  такое,  как  между  арендой  на  девяносто  девять   лет   и
пожизненным  владением), начиналась  погоня  за  этой кассой, делавшейся при
попытке ее нагнать до странности текучей и беспредметной, словно  она всегда
находилась где-то на полпути между тремя точками, представляемыми казначеем,
и двумя  членами правления. Погоня затруднялась тем,  что  Васильев давно  с
этими  тремя  членами  не разговаривал,  отказываясь  даже сноситься с  ними
письменно,  и  последнее  время выплачивал  ссуды  и пособия из  собственных
средств, предоставляя другим добывать деньги из Союза для возвращения ему. В
конце концов деньги  эти  по кусочкам выцарапывались,  но тогда оказывалось,
что казначей у кого-то  взял в долг, так что  призрачное  состояние казны от
этого не менялось. Члены Союза,  особенно  часто  обращавшиеся  за  помощью,
начали заметно  нервничать. Через месяц  созывалось общее собрание, и  Ширин
подготовил к нему план решительного действия.
     "Было время, -- сказал он шагая  с Федором  Константиновичем по аллее и
машинально следуя ее лукаво ненавязчивому завороту; -- было время,  когда  в
правление нашего Союза входили все  люди высокопорядочные,  вроде Подтягина,
Лужина,  Зиланова,  но  одни  умерли,  другие  в  Париже.  Каким-то  образом
просочился  Гурман,  а  затем постепенно  втащил приятелей. Для этой  тройки
полная апатия добрейших,  --  я ничего  не говорю -- но совершенно  инертных
Керна и Горяинова (это же две глиняные глыбы!), только прикрытие, блиндаж. А
натянутые  отношения   с   Георгием   Ивановичем  являются  залогом  и   его
бездеятельности. Во  всем  этом  виноваты мы,  члены Союза. Если бы  не наша
лень,   беспечность,  неорганизованность,  равнодушное  отношение  к  Союзу,
вопиющая  неприспособленность  к  общественной  работе,  то  никогда  бы  не
случилось, что из года в год Гурман со товарищи выбирали себя самих или себе
удобных. Пора положить этому конец. На  ближайших выборах  будет  как всегда
циркулировать     их     список...     А      мы     тут     пустим     наш,
стопроцентно-профессиональный:  председатель  Васильев, товарищ председателя
Гец,  члены: Лишневский, Шахматов, Владимиров, вы и я, --  ну  и ревизионную
комиссию составим  по-новому, тем более что Беленький и Чернышевский  из нее
выбыли".
     "Нет   уж,  пожалуйста,   --   сказал  Федор   Константинович  (мельком
полюбовавшись ширинским определением смерти), -- на  меня не  рассчитывайте.
Ни в какие правления никогда в жизни не войду".
     "Перестаньте!    --    воскликнул   Ширин,   поморщившись.    --    Это
недобросовестно".
     "Напротив, очень добросовестно. И  вообще -- если  я член Союза, то это
по  рассеянности. Честно говоря, Кончеев прав, что держится от всего этого в
стороне".
     "Кончеев, --  сказал  Ширин  сердито.  --  Кончеев --  никому  ненужный
кустарь-одиночка,  абсолютно лишенный  каких-либо общих  интересов.  А вы уж
потому должны интересоваться судьбой Союза, что, простите за прямоту, берете
оттуда деньги".
     "Вот именно, вот именно! Сами понимаете, что если войду в правление, то
выдавать себе самому будет невозможно".
     "Что вы фантазируете? Почему невозможно? Это вполне законная процедура.
Будете просто вставать и  удаляться в уборную,  на минуту  превращаясь,  так
сказать в рядового члена, пока обсуждается коллегами ваше  прошение. Всг это
пустые отговорки, которые вы сейчас придумали".
     "Как ваш  новый  роман? -- спросил Федор Константинович. -- Подходит  к
концу?".
     "Дело сейчас не в моем романе. Я  вас  очень прошу дать свое  согласие.
Нужны молодые силы. Этот список мы с Лишневским обдумывали без конца".
     "Ни за что, -- сказал Федор Константинович. -- Не хочу валять дурака".
     "Ну, если вы называете общественный долг валянием дурака...".
     "Если войду в правление, то валять буду непременно, так что отказываюсь
как раз из уважения к долгу".
     "Очень печально, -- сказал  Ширин. -- Неужели придется вместо вас взять
Ростислава Странного?".
     "Конечно! Чудно! Обожаю Ростислава".
     "Я собственно его отложил для ревизионной комиссии. Есть еще,  конечно,
Буш... Но  вы всг-таки еще подумайте.  Дело  не  пустяковое. Будет настоящее
сражение  с этими  разбойниками. Я такое  выступление готовлю, что  ой-г-гй.
Подумайте, подумайте, у вас есть еще целый месяц".
     За этот месяц  вышла книга  Федора Константиновича,  и успело появиться
два-три отзыва  о ней, так что  на  общее  собрание он отправился с приятным
чувством, что  увидит  там не  одного врага-читателя.  Происходило оно,  как
всегда,  в верхнем помещении большого кафе, и, когда он пришел, все уже были
в сборе. Феноменально проворный кельнер со стреляющими глазами разносил пиво
и  кофе. За столиками расположились члены Союза. Чистые литераторы теснились
вместе, и уже  слышалось энергичное "пест, пест" Шахматова, которому  подали
не  то, что  он  заказал. В глубине, за  длинным  столом, сидело  правление:
грузный,  чрезвычайно  мрачный  Васильев, с  инженером  Керном  и Горяиновым
одесную, и тремя другими ошую. Керн, занимавшийся главным образом турбинами,
но  когда-то  близко  знавший  Александра  Блока,  и бывший чиновник бывшего
департамента  Горяинов, прекрасно  читавший  "Горе от Ума", а  также  диалог
Иоанна  с литовским  послом (причем великолепно подделывал польский акцент),
держались  с   тихим  достоинством,   давно,   впрочем,  предав  своих  трех
неправедных коллег. Из этих  Гурман  (ударение на первом слоге) был толстый,
лысый человек,  с кофейным  родимым пятном в  полчерепа,  большими  покатыми
плечами и презрительно-обиженным выражением на толстых, лиловатых губах. Его
прикосновенность к  литературе исчерпывалась недолгим и всецело коммерческим
отношением  к  какому-то  немецкому издательству  технических  справочников;
главной же темой его  личности, фабулой  его существования, была спекуляция,
-- особенно он  увлекался советскими векселями. Рядом с ним сидел маленький,
но  крепко-упругий  присяжный  поверенный,  с  выдающейся  челюстью, волчьим
огоньком в  правом глазу  (другой был  от природы  прищурен) и целым складом
металла во рту, --  человек  бойкий, горячий, своего рода бретер,  постоянно
привлекавший людей к третейскому суду, причем об этом говорил (я его вызвал,
он отказался)  с чеканной  суровостью испытанного дуэлянта.  Второй приятель
Гурмана,  рыхлый, серый,  томный, в роговых очках, похожий всем  обликом  на
мирную жабу, которая желает только одного, -- чтобы ее оставили совершенно в
покое  на сыром  месте, -- когда-то куда-то  давал заметки по  экономическим
вопросам,  --  хотя  злоязычный  Лишневский  даже  и  в  этом ему отказывал,
клянясь, что  единственным его печатным произведением было письмо в редакцию
одесской  газеты,  в котором он  возмущенно  отмежевывался от неблаговидного
однофамильца,  оказавшегося впоследствии  его  родственником,  затем  -- его
двойником, и наконец -- им самим,  словно тут  действовал неотвратимый закон
капельного притяжения и слияния.
     Федор   Константинович  сел  между  Шахматовым  и  Владимировым,  около
широкого окна,  за  которым  мокро  чернела  блестящая  ночь,  со  световыми
рекламами  двух   оттенков  (на   большее  число  не   хватило   берлинского
воображения),   озонно-лазурного   и   портвейно-красного,  и  с   гремящим,
многооконным,  отчетливо-быстро  озаренным  снутри  электрическим   поездом,
скользившим над площадью по виадуку, в пролеты  которого внизу тыкался и всг
не мог найти лазейку медленный, скрежещущий трамвай.
     Между тем председатель правления встал и предложил выбрать председателя
собрания, и тогда с разных мест понеслось: "Краевич,  просим, Краевич..." --
и  профессор Краевич  (ничего  общего  не имевший  с  составителем  учебника
физики, -- он  был  профессором международного  права), подвижной, угловатый
старик в вязаном  жилете и  разлетающемся  пиджаке, необычайно быстро, держа
левую руку в кармане штанов,  а правой подкидывая пенснэ на шнурке, пронесся
к столу президиума, опустился между Васильевым  и Гурманом (который медленно
и угрюмо вкручивал папиросу  в  янтарный мундштук), тотчас вытянулся опять и
объявил собрание открытым.
     "Интересно  бы знать, -- подумал  Федор Константинович, искоса взглянув
на Владимирова, -- прочел ли он  уже...?". Владимиров  опустил свой стакан и
посмотрел  на Федора  Константиновича, но не произнес ничего. Под пиджаком у
него был спортивный свэтер с  оранжево-черной каймой  по вырезу, убыль волос
по  бокам лба преувеличивала его размеры, крупный  нос был что называется  с
костью, неприятно блестели  серовато-желтые зубы  из-под слегка  приподнятой
губы,  глаза смотрели умно и равнодушно, -- кажется, он учился в  Оксфорде и
гордился  своим псевдо-британским пошибом. Он уже был автором  двух романов,
отличных  по   силе  и  скорости  зеркального  слога,  раздражавшего  Федора
Константиновича  потому, может  быть,  что  он чувствовал  некоторое  с  ним
родство. Как собеседник, Владимиров был до странности непривлекателен. О нем
говорили,  что  он насмешлив,  высокомерен, холоден,  неспособен к  оттепели
приятельских  прений, --  но  так говорили  и  о Кончееве, и  о самом Федоре
Константиновиче,  и  о  всяком, чья мысль  живет в собственном доме, а не  в
бараке, или кабаке.
     Когда  выбран  был  и  секретарь, профессор Краевич  предложил  почтить
память   двух   скончавшихся  членов  Союза   вставанием;  во   время  этого
пятисекундного  оцепенения  оглашенный  кельнер  окидывал  глазами  столики,
забыв,  кто  ему заказал принесенный  им  на  подносе  бутерброд с ветчиной.
Каждый стоял, как мог. Гурман, например,  опустив пегую  голову, держал руку
ладонью  вверх на столе, так, словно выплеснул  кости и сокрушенно замер над
проигрышем.
     "Алло! Хир!", --  крикнул Шахматов, с трудом дождавшись того мгновения,
когда, с грохотом облегчения, жизнь уселась опять, -- и тогда кельнер быстро
подняв указательный палец (вспомнил), скользнул к нему  и со звоном поставил
тарелку  на поддельный мрамор.  Шахматов  немедленно стал  резать бутерброд,
крестообразно держа  нож и вилку; на краю  тарелки  желтая нашлепка  горчицы
подняла, как  это обычно бывает,  желтый свой рог. Покладисто-наполеоновское
лицо Шахматова, с голубовато-стальной прядью, идущей косо к виску,  особенно
нравилось Федору Константиновичу в эти  его гастрономические минуты. Рядом с
ним сидел и пил  чай с лимоном, сам очень лимонный, с печально  приподнятыми
бровями, сатирик из  "Газеты", псевдоним которого,  Фома Мур,  содержал,  по
собственному  его  заверению, "целый французский роман, страничку английской
литературы  и немножко еврейского скептицизма".  Ширин  чинил  карандаш  над
пепельницей,  --  весьма  обиженный  на  Федора  Константиновича  за   отказ
"фигурировать"  в избирательном списке. Из литераторов тут был еще Ростислав
Странный,  -- страшноватый господин,  с браслеткой на волосатой  кисти, -- и
пергаментная,  с вороными  волосами,  поэтесса Анна Аптекарь,  и театральный
критик,  -- тощий,  своеобразно-тихий молодой человек, с  каким-то неуловимо
дагерротипным  оттенком  русских  сороковых  годов  во  всем облике,  --  и,
конечно,  добрейший Буш,  отечески  поглядывавший на Федора Константиновича,
который, в полуха слушая отчет председателя Союза,  теперь перешел  взглядом
от   Буша,   Лишневского,   Ширина  и  других  сочинителей  к   общей   гуще
присутствующих,  среди которых  было  несколько журналистов, вроде  старичка
Ступишина, въедавшегося ложечкой в клин кофейного торта, и много репортеров,
и одиноко сидевшая, неизвестно по какому признаку здесь находившаяся  Любовь
Марковна,  в  пугливо блестевшем  пенснэ, и  вообще большое  количество тех,
которых Ширин  пристрастно  называл  "пришлым  элементом":  представительный
адвокат Чарский,  державший  в белой, всегда дрожащей руке четвертую за  это
время  папиросу; какой-то  маленький бородатый мытарь, когда-то напечатавший
некролог   в  бундистском  журнальчике;  нежный,  бледный  старик,  на  вкус
напоминавший яблочную пастилу,  с  увлечением отправлявший должность регента
церковного  хора;   громадный,  загадочный  толстяк,  живший  отшельником  в
сосновом лесу под Берлином, чуть ли не в пещере,  и там составивший  сборник
советских анекдотов; отдельная группа скандалистов, самолюбивых неудачников;
приятный  молодой  человек, неизвестного  состояния и назначения  ("чекист",
просто и мрачно говорил Ширин); еще  одна дама, -- чья-то бывшая секретарша;
ее муж -- брат известного издателя; и все эти люди, начиная от безграмотного
оборванца,  с тяжелым,  пьяным  взглядом, пишущего  обличительно-мистические
стихи, которые  еще ни  одна  газета  не  согласилась  напечатать, и  кончая
отвратительно-маленьким,  почти  портативным присяжным поверенным  Пышкиным,
который произносил в разговоре с  вами: "Я не дымаю"  и  "Сымасшествие",  --
словно