шии,  повторение  Ходынки,  с
гостинцами  -- во какими (гораздо больше сперва  предлагавшихся) и прекрасно
организованным увозом трупов... А в общем -- пускай Всг пройдет и забудется,
-- и опять через двести лет, самолюбивый неудачник отведет душу на мечтающих
о довольстве простаках (если только не будет моего мира,  где каждый сам  по
себе, и нет равенства,  и нет властей, -- впрочем, если не хотите,  не надо,
мне решительно всг равно).
     Потсдамская площадь, всегда искалеченная городскими работами (о, старые
открытки с  нее, где  всг так  просторно, отрада  извозчиков, подолы  дам  в
кушачках, метущие пыль,  -- но те  же  жирные  цветочницы). Псевдо-парижский
пошиб Унтер-ден-Линдена. Узость  торговых улиц за ним. Мост,  баржа и чайки.
Мертвые  глаза  старых  гостиниц  второго,  третьего,  сотого  разряда.  Еще
несколько минут езды, и вот -- вокзал.
     Он  увидел   Зину  в  бланжевом  жоржетовом  платье  и  белой  шапочке,
взбегающую по ступеням. Она  взбегала, прижав  к бокам розовые локти,  зажав
сумку,  -- и  когда он ее  полуобнял,  догнав, она обернулась с той  нежной,
матовой улыбкой, с той счастливой грустью в глазах,  которыми  она встречала
его наедине. "Слушай", -- сказала она суетливо,  -- "я опаздываю, бежим". Но
он ответил, что уже распрощался с ними и подождет ее внизу.
     Низкое,  садящееся   за  крыши,  солнце,  как  бы  выпало  из  облаков,
покрывавших свод (но уже совсем мягких и отрешенных, как волнистое их таяние
на зеленоватом плафоне),  и  там, в  узком просвете, небо  было раскалено, а
напротив,  как  медь,  горело  окно  и  металлические  буквы.  Длинная  тень
носильщика, катящая тень тачки, втянула эту тень в себя, но она опять острым
углом выперла на повороте.
     "Будем  скучать без тебя,  Зиночка, -- сказала Марианна Николаевна, уже
из вагона. -- Но ты, во всяком  случае, возьми отпуск в августе и приезжай к
нам, -- посмотрим, может быть и совсем останешься".
     "Не думаю, -- сказала Зина. -- Ах да. Я сегодня дала тебе мои ключи. Не
увези их, пожалуйста".
     "Я,  знаешь  их в  передней  оставила...  А  борины  в столе... Ничего:
Годунов тебя впустит", -- добавила Марианна Николаевна примирительно.
     "Так-то.   Счастливо  оставаться,  --  вращая  глазами,   сказал  Борис
Иванович, из-за жениного полного плеча. -- Ах, Зинка, Зинка, -- вот приедешь
к нам, на велосипеде будешь кататься, молоко хлестать, -- лафа!".
     Поезд содрогнулся и вот пополз. Марианна Николаевна  еще долго  махала.
Щеголев, как черепаха, втянул голову (а, сев, вероятно, крякнул).
     Она вприпрыжку сбежала по  ступеням, -- сумка теперь свисала с пальцев,
и от последнего солнечного луча  бронзовый блеск пробежал  у нее в  зрачках,
когда она подлетела к Федору Константиновичу. Они  поцеловались так,  словно
она только-что приехала издалека, после долгой разлуки.
     "А  теперь  поедем ужинать, -- сказала она, беря его под руку.  --  Ты,
наверное, безумно голоден".
     Он кивнул. Чем это  объяснить?  Откуда это странное смущение  -- вместо
ликующей, говорливой свободы, которую я так, так  предвкушал? Я словно отвык
от нее или не могу с ней, прежней, примениться к этой свободе.
     "Что с  тобой? Почему ты  окислился?" -- заметливо спросила  она  после
молчания (они шли к остановке автобуса).
     "Грустно  расстаться  с Борисом Бодрым",  -- ответил он, стараясь  хоть
остротой разрешить стеснение чувств.
     "А я думаю, что это вчерашнее безобразие", усмехнулась Зина, -- и вдруг
он  уловил  в  ее  тоне  какой-то приподнятый звон, по-своему отвечавший его
собственному замешательству и тем самым подчеркивавший и усиливавший его.
     "Глупости. Дождь был теплый Я дивно себя чувствую".
     Подкатил, сели. Федор Константинович заплатил из ладони за  два билета.
Зина  сказала:  "Жалованье я получаю только  завтра, так  что у  меня сейчас
всего две марки. Сколько у тебя?".
     "Слабо.  От твоих  двухсот мне отчислилось  три  с полтиной,  но из них
больше половины уже ухнуло".
     "На ужин-то у нас хватит", -- сказала Зина.
     "Ты совсем уверена, что тебе нравится идея ресторана? потому-что мне --
не очень".
     "Ничего, примирись. Вообще  теперь со здоровым домашним столом кончено.
Я не умею делать даже яичницу. Надо будет подумать, как устроиться. А сейчас
я знаю отличное место".
     Несколько минут  молчания. Уже зажигались фонари, витрины; от незрелого
света  улицы  осунулись и поседели, а небо  было светло, широко, в облачках,
отороченных фламинговым пухом. "Смотри, готовы фоточки".
     Он  их взял  из  ее  холодных  пальцев. Зина на  улице, перед конторой,
прямая  и светлая,  с  тесно  составленными ногами, и  тень липового  ствола
поперек  панели, как  опущенный перед  ней  шлагбаум; Зина, боком сидящая на
подоконнике с  солнечным  венцом  вокруг  головы;  Зина  за  работой,  плохо
вышедшая,  темнолицая,  --  зато на первом  плане --  царственная машинка, с
блеском на рычажке каретки.
     Она  их засунула обратно в  сумку, вынула и  положила обратно  месячный
трамвайный билет в  целофане, вынула  зеркальце, посмотрела,  оскалившись на
пломбу в  переднем  зубе, положила  обратно, защелкнула сумку, опустила ее к
себе на колени, посмотрела себе на плечо, смахнула пушинку, надела перчатки,
повернула голову к  окну, -- всг это  необыкновенно быстро,  с движением  на
лице, с миганием, с каким-то внутренним покусыванием и  втягиванием  щек. Но
теперь она сидела неподвижно, сухожилье было натянуто на бледной шее, руки в
белых перчатках лежали на зеркальной коже сумки.
     Теснина бранденбургских ворот.
     За Потсдамской площадью,  при  приближении к каналу,  пожилая скуластая
дама (где я  ее видел?), с глазастой, дрожащей собачкой подмышкой, рванулась
к выходу, шатаясь, борясь  с  призраками,  и Зина  посмотрела вверх  на  нее
беглым небесным взглядом.
     "Узнал?  -- спросила  она.  --  Это  Лоренц. Кажется, безумно  на  меня
обижена, что я ей не звоню. В общем, совершенно лишняя дама".
     "У тебя копоть на скуле,  -- сказал Федор Константинович. -- Осторожно,
не размажь".
     Опять сумка, платочек, зеркальце.
     "Нам скоро вылезать, -- проговорила она погодя. -- Что?".
     "Ничего. Соглашаюсь. Вылезем, где хочешь".
     "Здесь", --  сказала она еще через две остановки,  взяв его  за локоть,
приподнявшись, сев опять от толчка, поднявшись окончательно, вылавливая, как
из воды, сумку.
     Огни  уже  отстоялись;  небо   совсем  обмерло.  Проехал   грузовик   с
возвращавшимися после каких-то гражданских  оргий,  чем-то махавшими, что-то
выкрикивавшими молодыми людьми. Посреди бездревесного сквера, состоявшего из
большого продолговатого  цветника,  обведенного дорожкой,  цвела армия  роз.
Открытый загончик ресторана (шесть столиков) против этого сквера был отделен
от панели беленым барьером с петуньями поверху.
     Рядом  жрут кабан с кабанихой, у кельнера  черный  ноготь  окунается  в
соус,  а  к золотой  каемке  моего  пивного  стакана  вчера  льнула  губа  с
язвочкой...  Туман какой-то  грусти  обволок Зину  --  ее  щеки, прищуренные
глаза, душку на шее, косточку, -- и этому  как-то  способствовал бледный дым
ее папиросы. Шаркание прохожих, как бы месило сгущавшуюся темноту.
     Вдруг, в откровенно ночном небе, очень высоко -- --
     "Смотри, -- сказал он. -- Какая прелесть!".
     По  темному бархату медленно скользила брошка  с тремя рубинами, -- так
высока, что даже грома мотора не было слышно.
     Она улыбнулась, приоткрыв губы, глядя вверх.
     "Сегодня?" -- спросил он, тоже глядя вверх.
     Теперь только он вступил  в строй чувств, который он себе  сулил, когда
прежде   думал  о  том,  как   с  ней  выскользнет   из   плена,  постепенно
утвердившегося за  время их встреч, постепенно ставшего  привычным, хотя был
основан  на чем-то искусственном и, в  сущности,  недостойном того значения,
которое оно приобрело:  теперь  казалось непонятным,  почему в любой из этих
четырехсот  пятидесяти пяти  дней  они  просто  не  съехали  со  щеголевской
квартиры, чтобы поселиться вдвоем; но  вместе с тем  он подразумно знал, что
эта  внешняя помеха  была только предлогом, только показным  приемом судьбы,
наспех поставившей первую попавшуюся под руку загородку, чтобы  тем временем
заняться важным, сложным делом,  внутренней необходимостью которого была как
раз задержка развития, зависевшая будто бы от житейской преграды.
     Теперь  (в  этом белом, освещенном загончике,  при золотистой  близости
Зины и  при участии  теплой вогнутой  темноты,  сразу за вырезным  озарением
петуний) он окончательно  нашел  в мысли о методах  судьбы то,  что  служило
нитью,  тайной душой, шахматной идеей  для едва еще  задуманного "романа", о
котором он  накануне  вскольз сообщал  матери.  Об  этом то он  и  заговорил
сейчас,  так  заговорил, словно  это  было  только  лучшее,  естественнейшее
выражение  счастья,  --  которое  тут  же,  побочно, в  более  общедоступном
издании,  выражалось такими  вещами, как  бархатистость воздуха, три липовых
изумрудных  листа,  попавших  в  фонарный  свет,  холод пива, лунные вулканы
картофельного пюре, смутный говор, шаги, звезда среди развалин туч...
     "Вот что  я хотел бы сделать, -- сказал  он. -- Нечто похожее на работу
судьбы  в нашем отношении.  Подумай, как она за  это принялась  три  года  с
лишним тому назад... Первая попытка свести нас: аляповатая, громоздкая! Одна
перевозка мебели чего стоила... Тут было  что-то такое размашистое, "средств
не жалею", --  шутка  ли  сказать, --  перевезти  в  дом,  куда я только-что
въехал, Лоренцов и всю их обстановку! Идея была грубая:  через жену  Лоренца
познакомить меня  с  тобой,  -- а для ускорения был взят Романов,  позвавший
меня на вечеринку к  ним. Но тут-то судьба и  дала маху: посредник был  взят
неудачный, неприятный мне, -- и  получилось как  раз  обратное: из-за него я
стал  избегать  знакомства с  Лоренцами,  --  так  что  всг  это  громоздкое
построение  пошло к чорту, судьба  осталась с  мебельным  фургоном на руках,
затраты не окупились".
     "Смотри, -- сказала Зина, -- на  эту критику она может теперь обидеться
-- и отомстить".
     "Слушай дальше. Она сделала свою вторую попытку, уже более дешевую,  но
обещавшую  успех, потому  что  я-то  нуждался  в  деньгах  и  должен был  бы
ухватиться за предложенную работу, -- помочь незнакомой барышне с  переводом
каких-то документов;  но  и это  не  вышло.  Во-первых,  потому  что адвокат
Чарский  оказался  тоже маклером  неподходящим,  а во-вторых,  потому что  я
ненавижу заниматься  переводами  на немецкий,  -- так  что  опять сорвалось.
Тогда-то, наконец,  после этой неудачи, судьба  решила бить наверняка, т. е.
прямо вселить  меня в квартиру, где ты  живешь, и для этого в посредники она
выбрала уже не первого  попавшегося, а человека, не только мне симпатичного,
но  энергично взявшегося за дело  и  не давшего  мне увильнуть. В  последнюю
минуту, правда, случился  затор, чуть  не погубивший всего: второпях --  или
поскупившись -- судьба не  потратилась  на твое присутствие  во  время моего
первого посещения;  я же,  понимаешь,  когда  пять минут  поговорил с  твоим
вотчимом, собственно по небрежности выпущенным из клетки, и через  его плечо
увидел ничем не привлекательную комнату, решил ее не снимать, -- и тогда, из
крайних  средств,  как  последний   отчаянный  маневр,  судьба,  не   могшая
немедленно мне  показать тебя, показала мне твое  бальное голубоватое платье
на  стуле,  --  и,  странно,  сам  не  понимаю  почему,  но  маневр  удался,
представляю себе, как судьба вздохнула".
     "Только это было  не мое платье, а моей  кузины  Раисы, --  причем  она
очень милая, но совершенная  морда, -- кажется, она мне его оставила,  чтобы
что-то снять или пришить".
     "Тогда   это   совсем   остроумно.   Какая   находчивость!  Всг   самое
очаровательное  в  природе  и  искусстве основано  на  обмане. Вот видишь --
начала с ухарь-купеческого размаха,  а кончила  тончайшим штрихом. Разве это
не линия  для  замечательного романа? Какая  тема! Но  обстроить,  завесить,
окружить  чащей  жизни  --  моей  жизни,  с  моими  писательскими страстями,
заботами".
     "Да,  но  это  получится  автобиография,  с  массовыми  казнями  добрых
знакомых".
     "Ну,  положим, -- я  это всг так перетасую, перекручу,  смешаю, разжую,
отрыгну...  таких  своих  специй  добавлю,   так   пропитаю  собой,  что  от
автобиографии останется  только пыль, -- но такая пыль, конечно, из  которой
делается  самое оранжевое небо. И не сейчас я это напишу, а буду  еще  долго
готовиться,  годами,  может  быть... Во  всяком случае,  сперва  примусь  за
другое,   --  хочу  кое-что   по-своему   перевести  из   одного  старинного
французского  умницы,  -- так, для окончательного порабощения слов, а  то  в
моем "Чернышевском" они еще пытаются голосовать".
     "Это всг чудно, --  сказала  Зина. --  Это  мне всг страшно нравится. Я
думаю, ты будешь таким писателем,  какого еще не  было, и Россия будет прямо
изнывать  по  тебе, -- когда слишком поздно  спохватится... Но любишь ли  ты
меня?".
     "То, что  говорю,  и есть  в  некотором  роде  объяснение в любви",  --
ответил Федор Константинович.
     "Мне мало "некоторого рода".  Знаешь, временами я, вероятно, буду  дико
несчастна с тобой. Но в общем-то мне всг равно, иду на это".
     Она  улыбнулась,  широко раскрыв глаза и  подняв брови,  а потом слегка
откинулась на своем стуле и стала пудрить подбородок и нос.
     "Ах,  я  должен тебе сказать,  --  это  великолепно,  --  есть  у  него
знаменитое место, которое кажется,  могу сказать наизусть, если не  собьюсь,
не  перебивай меня, перевод еще  приблизительный:  был однажды человек... он
жил истинным христианином; творил много добра, когда словом, когда  делом, а
когда  молчанием; соблюдал  посты; пил  воду горных долин  (это  хорошо,  --
правда?); питал дух созерцанием  и бдением;  прожил чистую, трудную,  мудрую
жизнь; когда же  почуял приближение  смерти, тогда, вместо мысли о ней, слез
покаяния, прощаний и скорби, вместо монахов и черного нотария, созвал гостей
на  пир, акробатов, актеров,  поэтов,  ораву  танцовщиц,  трех  волшебников,
толленбургских  студентов-гуляк,  путешественника с Тапробаны,  осушил  чашу
вина и умер с беспечной  улыбкой, среди  сладких стихов, масок  и  музыки...
Правда, великолепно? Если мне когда-нибудь придется  умирать, то я  хотел бы
именно так".
     "Только без танцовщиц", сказала Зина.
     "Ну,  это  просто   символ  веселого  общества...  Может  быть,  теперь
пойдем?".
     "Надо заплатить, -- сказала Зина. -- Кликни его".
     После этого у  них осталось одиннадцать  пфеннигов, считая  почерневшую
монетку, которую она на-днях подобрала с панели: приносит счастье. Когда они
пошли по  улице, он  почувствовал быструю  дрожь  вдоль  спины  и  --  опять
стеснение  чувств,  но уже в другом, томном, преломлении. До дому было минут
двадцать  тихой ходьбы,  и сосало  под  ложечкой  от воздуха,  от  мрака, от
медового  запаха цветущих лип. Этот запах таял,  заменяясь черной свежестью,
от  липы  до  липы, и опять, под  ждущим  шатром,  наростало  душное, пьяное
облако,  и Зина,  напрягая  ноздри, говорила: "ах...  понюхай",  --  и опять
преснел мрак, и опять наливался медом. Неужели сегодня, неужели сейчас? Груз
и угроза счастья.  Когда я  иду так с тобой, медленно-медленно, и держу тебя
за плечо,  всг  немного  качается,  шум  в голове, и хочется волочить  ноги,
соскальзывает с пятки левая туфля, тащимся,  тянемся, туманимся, --  вот-вот
истаем  совсем... И всг  это мы когда-нибудь  вспомним, -- и липы, и тень на
стене, и чьего-то пуделя, стучащего неподстриженными когтями по плитам ночи.
И звезду, звезду. А вот площадь и  темная кирка с  желтыми часами. А вот, на
углу -- дом.
     Прощай-же,  книга!  Для видений -- отсрочки смертной тоже нет.  С колен
поднимется  Евгений, -- но  удаляется  поэт. И всг-же  слух  не может  сразу
расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, -- и
для ума внимательного нет  границы  -- там, где поставил точку я: продленный
призрак бытия  синеет  за  чертой  страницы, как завтрашние  облака, -- и не
кончается строка.