итву, которой меня научила покойная мать, -- набожная и  очень несчастная
женщина, --  она-то, конечно, сказала  бы, что эти две вещи несовместимы, но
ведь  и то правда,  что счастье  не  идет в чернецы. Эту молитву я  помнил и
повторял долго, почти до юности, но однажды я вник в  ее смысл, понял все ее
слова,  --  и  как  только  понял,  сразу  забыл,  словно  нарушил  какие-то
невосстановимые  чары.  Мне  кажется,  что  то же самое  произойдет с  моими
стихами,  -- что если я  начну о них осмысленно думать, то мгновенно потеряю
способность их сочинять. Вы-то, я знаю, давно развратили свою поэзию славами
и смыслом, --  и  вряд  ли будете  продолжать ею заниматься. Слишком богаты,
слишком жадны. Муза прелестна бедностью".
     "Знаете,  как  странно,  -- сказал  Федор  Константинович,  -- однажды,
давно, я себе  страшно живо представил разговор с  вами  на такие темы, -- и
ведь вышло как-то похоже! хотя, конечно,  вы бесстыдно подыгрывали мне и всг
такое. То,  что  я вас  так хорошо  знаю,  в  сущности  не  зная  вас вовсе,
невероятно меня радует,  ибо, значит, есть  союзы в мире, которые не зависят
ни от каких  дубовых дружб,  ослиных симпатий,  "веяний века",  ни от  каких
духовных  организаций  или  сообществ  поэтов, где дюжина крепко  сплоченных
бездарностей общими усилиями "горит".
     "На всякий случай я хочу вас предупредить, -- сказал честно Кончеев, --
чтобы  вы  не  обольщались  насчет нашего  сходства:  мы  с вами  во  многом
различны, у меня другие вкусы,  другие навыки, вашего Фета  я,  например, не
терплю, а зато горячо люблю автора "Двойника" и "Бесов", которого вы склонны
третировать...  Мне  не нравится  в  вас  многое,  --  петербургский  стиль,
гальская закваска,  ваше  нео-вольтерианство и слабость к Флоберу, -- и меня
просто оскорбляет ваша, простите, похабно-спортивная нагота. Но вот, с этими
оговорками, правильно, пожалуй, будет сказать, что где-то -- не здесь, но  в
другой  плоскости, угол  которой, кстати,  вы сознаете еще смутнее  меня, --
где-то на задворках нашего существования, очень далеко, очень  таинственно и
невыразимо, крепнет довольно божественная между нами связь. А может быть, вы
это всг так чувствуете и говорите, потому что я печатно похвалил вашу книгу,
-- это, знаете, тоже бывает".
     "Да, знаю. Я об этом  сам подумал. Особенно в виду того,  что я  прежде
завидовал вашей славе. Но, по совести говоря -- -- ".
     "Слава? -- перебил Кончеев.  -- Не смешите.  Кто знает  мои стихи? Сто,
полтораста, от силы, от силы, двести интеллигентных изгнанников, из которых,
опять же, девяносто процентов не понимают их. Это провинциальный успех, а не
слава. В будущем, может быть, отыграюсь, но что-то  уж очень  много  времени
пройдет, пока тунгуз и калмык  начнут друг у друга вырывать мое "Сообщение",
под завистливым оком финна".
     "Но   есть   утешительное   ощущение,   --   задумчиво   сказал   Федор
Константинович. -- Можно  ведь  занимать  под  наследство. Разве  не забавно
вообразить, что когда-нибудь, вот сюда, на этот брег, под этот дуб, придет и
сядет заезжий  мечтатель, и в  свою  очередь  вообразит, что мы  с вами  тут
когда-то сидели".
     "А  историк сухо скажет ему, что мы никогда вместе не гуляли, едва были
знакомы, а если и встречались, то говорили о злободневных пустяках".
     "И всг-таки попробуйте! Попробуйте  почувствовать  этот чужой, будущий,
ретроспективный трепет...  Все волоски  на  душе  становятся дыбом!  Вообще,
хорошо  бы  покончить  с нашим  варварским  восприятием  времени,  особенно,
по-моему, мило,  когда заходит речь  о  том,  что  земля  через триллион лет
остынет, и  всг  исчезнет, если  заблаговременно  не будут  переведены  наши
типографии на соседнюю звезду.  Или ерунда с вечностью: столь много отпущено
времени вселенной, что цифра ее гибели уже должна была  выйти, как нельзя ни
в одном  отрезке  времени разумно  представить себе  целым яйцо, лежащее  на
дороге, по которой без конца  проходит армия. Как это глупо! Наше превратное
чувство  времени,  как  некоего  роста,  есть  следствие  нашей  конечности,
которая, всегда находясь на уровне настоящего, подразумевает его  постоянное
повышение  между  водяной  бездной прошедшего и воздушной бездной  будущего.
Бытие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка будущего в
прошедшее,   --  призрачный,   в  сущности,  процесс,   --   лишь  отражение
вещественных  метаморфоз, происходящих  в  нас.  При  этих  обстоятельствах,
попытка постижения мира сводится к попытке постичь  то, что мы сами создали,
как  непостижимое. Абсурд,  до  которого  доходит  пытливая  мысль -- только
естественный  видовой  признак  ее  принадлежности  человеку,  а  стремление
непременно добиться  ответа --  то же, что  требовать  от куриного  бульона,
чтобы  он  закудахтал. Наиболее для меня заманчивое мнение,  --  что времени
нет, что всг есть некое настоящее,  которое  как сияние  находится вне нашей
слепоты, -- такая же безнадежно  конечная  гипотеза,  как  и  все остальные.
"Поймешь, когда будешь  большой", вот всг-таки самые мудрые слова, которые я
знаю.  Если к  этому  добавить, что у  природы двоилось в глазах,  когда она
создавала  нас (о,  эта  проклятая  парность,  от  которой  некуда деваться:
лошадь-корова, кошка-собака, крыса-мышь, блоха-клоп), что  симметричность  в
строении живых  тел  есть  следствие  мирового  вращения  (достаточно  долго
пущенный волчок начнет,  быть  может,  жить, расти,  размножаться), а что  в
порыве к ассиметрии, к неравенству, слышится мне вопль по настоящей свободе,
желание вырваться из кольца, -- --
     "Herrliches  Wetter, -- in  der Zeitung  steht es  aber, dass es morgen
bestimmt  regnen wird", -- проговорил,  наконец, сидящий на  скамье, рядом с
Федором  Константиновичем   молодой  немец,  показавшийся  ему  похожим   на
Кончеева.
     Опять,  значит, воображение, --  а  как жаль!  Даже  покойную  мать ему
придумал для  приманки  действительности...  Почему разговор  с ним никак не
может  распуститься  явью,  дорваться  до  осуществления?  Или  это  и  есть
осуществление, и лучшего  не нужно...  --  так как подлинная  беседа была бы
только  разочарованием, --  пеньками запинок, жмыхами хмыканья осыпью мелких
слов?
     "Da  kommen  die  Wolken  schon",  --  продолжал кончеевовидный  немец,
указывая  пальцем полногрудое  облако,  поднимавшееся  с  запада.  (Студент,
пожалуй. Может  быть,  с  философской или музыкальной прожилкой.  Где теперь
Яшин приятель? Вряд ли сюда заглядывает).
     "Halb  fu:nf ungefa:hr", -- добавил он на вопрос Федора Константиновича
и,  забрав  свою  трость,  покинул  скамейку.  Его  темная,  сутулая  фигура
удалилась по тенистой  тропе. (Может  быть, поэт?  Ведь  есть же в  Германии
поэты. Плохенькие, местные, -- но всг-таки, не мясники. Или только гарнир  к
мясу?).
     Ему  было  лень  возвращаться  на  другой  берег  вплавь;  он побрел по
дорожке, огибающей озеро с  северной стороны. Там, где шел  широкий песчаный
свалок  к  воде,  с  обнаженными  корнями   опасливых  сосен,  удерживающими
оползающий берег, было опять людно, и  внизу,  на полоске травы,  лежало три
голых  трупа, белый, розовый и  коричневый,  как  тройной  образец  действия
солнца. Дальше, по загибу озера,  тянулось  болотце, и  темная, почти черная
земля тропы свежо липла к пяткам.  Он поднялся  опять наверх, по  усыпанному
хвойными  иголками  скату,  и  пошел пестрым лесом  к  своему логовищу. Было
весело, грустно,  солнечно, тенисто, --  не хотелось возвращаться  домой,  а
пора было. На минуту он  прилег у  старого  дерева, словно подозвавшего,  --
покажу что-то  интересное.  Среди  деревьев  зазвучала  песенка,  и  вот  --
показались, идущие скорым  шагом, пять евангелических сестер, круглолицых, в
черных  платьях  и  белых наколках,  и  песенка  -- смесь  гимназического  и
ангельского  -- всг время  висела между ними,  покамест то  одна, то  другая
наклонялась   на  ходу,  чтобы  сорвать  скромный  цветок  (незримый  Федору
Константиновичу,  хотя  он  лежал близко),  и  разгибалась  особенно  ловко,
одновременно догоняя остальных, подхватывая такт и приобщая призрак цветка к
призрачному  пучку  идиллическим   жестом  (пальцы  большой  и  указательный
соединены  на  миг,  другие  отогнуты),  --  и  стало  ясно:  ведь  все  это
сценическое  действие, -- и  какое  умение  во  всем,  какая бездна грации и
мастерства, какой режиссер за соснами, как всг рассчитано, -- и то, что идут
слегка вразброд, а вот теперь выровнялись, спереди три, сзади две, и то, что
сзади  одна  мимолетно  смеется  (очень келейный юмор),  оттого  что  идущая
впереди  вдруг, с оттенком экспансивности, полувсплеснула руками на особенно
небесной  ноте,  и  то, как песенка мельчает,  удаляясь, между  тем, как всг
наклоняется плечо, и пальцы ловят стебель  травы  (но  он, лишь  качнувшись,
остался блестеть на солнце... где это уже раз так было -- что качнулось?..),
-- и вот -- все уходят  за деревья  своей  скорой  походкой  на пуговках,  и
какой-то  полуголый  мальчик,  будто  ища свой  мяч  в  траве,  грубовато  и
машинально  повторяет  обрывок   их  песенки  (знакомый  музыкантам  смешной
повтор).  Как  это  поставлено! Сколько  труда  было положено на эту легкую,
быструю сцену, на это  проворное прохождение, какие мускулы под этим тяжелым
с виду черным сукном, которое после антракта будет сменено на газовые пачки!
     Облако  забрало   солнце,   лес  поплыл  и   постепенно  потух.   Федор
Константинович  направился  в чащу,  где оставил  одежду. В ямке под кустом,
всегда так услужливо укрывавшей ее,  он  теперь нашел только одну туфлю: все
остальное --  плед,  рубашка, штаны,  -- исчезло.  Есть  рассказ о  том, как
пассажир  нечаянно  вы  ронивший  из  вагонного  окна  перчатку,  немедленно
выбросил вторую,  чтобы по крайней мере у нашедшего оказалась пара. В данном
случае похититель поступил наоборот: туфли, вероятно,  ему не годились, да и
резина на подошвах была в  дырках, но, чтоб, пошутить над своей  жертвой, он
пару разобщил. В туфле, кроме того, был оставлен клочек газеты с карандашной
надписью: "Vielen Dank".
     Федор  Константинович  побродил  кругом  да  около, никого и  ничего не
найдя. Рубашка была поношенная, Бог  с ней, но клетчатого пледа, вывезенного
из России, и хороших фланелевых штанов, купленных сравнительно недавно, было
немного  жалко. Со  штанами ушли двадцать  марок,  третьего дня  добытые для
частичной  хотя  бы уплаты за комнату. Еще  ушел карандашик, платок и связка
ключей. Последнее было почему-то неприятнее  всего. Если сейчас никого  дома
нет, что вполне вероятно, то попасть в квартиру невозможно.
     Ослепительно загорелся край облака, и солнце выскользнуло. Оно источало
такую жгучую, блаженную силу, что Федор Константинович, забыв досаду, прилег
на мох и стал смотреть туда, где, съедая синеву, близилась следующая снежная
громада:  солнце  в нее  гладко  въехало,  с  каким-то  траурным  трепетом в
двоящемся ободке огня, дрожа и  летя сквозь  кучевую бель, -- а затем, найдя
выход, сперва  выбросило  три  луча, а потом распустилось пятнистым  огнем в
глазах, прокатя их на вороных (так что, куда ни взглянешь, скользят призраки
каланчевых  баллов), --  и по  мере усиления или обмирания света все  тени в
лесу дышали, то припадая грудью к земле, то приподымаясь на руках.
     Маленьким  побочным  утешением  служило то,  что благодаря  завтрашнему
отъезду  Щеголевых в Данию, будет  всг равно лишняя связка ключей, -- значит
можно умолчать о пропаже.  Уезжают, уезжают, уезжают! Он вообразил  то,  что
постоянно  воображал  в течение последних  двух месяцев,  завтрашнее  начало
полной жизни с Зиной, --  освобождение, утоление, --  а между тем заряженная
солнцем  туча, наливаясь, ростя, с  набухшими бирюзовыми жилами,  с огненным
зудом в  ее  грозовом корне, всем своим тяжким,  неповоротливым великолепием
заняла   небо,  лес,  его  самого,  и  разрешить   это  напряжение  казалось
чудовищным, человечески непереносимым счастьем. Ветер пробежал по его груди,
волнение медленно ослабло, всг  было темно и душно, надо было спешить домой.
Он еще пошарил под кустами;  пожал плечами, потуже  завел  резиновый  поясок
трусиков -- и отправился в обратный путь.
     Когда он  вышел из леса и стал переходить улицу, смоляное прикосновение
асфальта к босой ступне оказалось приятной новинкой. Дальше, по панели, было
тоже интересно идти. Легкость сновидения. Пожилой прохожий в черной фетровой
шляпе остановился, глядя  ему вслед, и грубо сказал что-то, -- но тут  же, в
виде  благого  возмещения  убытка, слепой,  сидящий  с  гармоникой  спиной к
каменной  ограде, пробормотал, как  ни  в  чем ни  бывало,  просьбу  о малой
милости, выжимая  многоугольный звук (странно всг же, --  ведь он должен был
слышать,  что я  бос).  Два  школьника  с  кормы  трамвая  окликнули  голого
мимоездом,  и затем  воробьи  вернулись на  газон, между рельсов,  откуда их
спугнул гремящий желтый  вагон. Начал  капать дождь, и это было  так, словно
кто-то прикладывал к разным частям его тела  серебряную монету. От  газетной
будки медленно отделился и перешел к нему молодой полицейский.
     "Так по  городу  гулять  воспрещается",  --  сказал  он,  глядя  Федору
Колстантиновичу в пупок.
     "Всг украли", -- объяснил Федор Константинович кратко.
     "Этого случаться не должно", сказал полицейский.
     "Да, но  всг-таки  случилось", --  сказал, кивая, Федор  Константинович
(несколько человек  уже  остановилось  подле и  следило  с  любопытством  за
диалогом).
     "Обокрали  ли вас или нет, ходить по улицам нагишом нельзя", --  сказал
полицейский, начиная сердиться.
     "Однако я должен же как-нибудь дойти до стоянки таксомоторов, -- как вы
полагаете?".
     "В таком виде -- не можете".
     "К сожалению, я неспособен обратиться в дым или обрасти костюмом".
     "А я  вам  говорю,  что  так  гулять  нельзя", --  сказал  полицейский.
("Неслыханное бесстыдство", -- комментировал чей-то толстый голос сзади).
     "В  таком случае, -- сказал Федор Константинович, -- вам остается пойти
за такси для меня, а я пока постою здесь".
     "Стоять в голом виде тоже нельзя", -- сказал полицейский.
     "Я сниму трусики и изображу статую", -- предложил Федор Константинович.
     Полицейский вынул книжечку и так вырвал из нее карандаш, что уронил его
на панель. Какой-то мастеровой подобострастно поднял.
     "Фамилия и адрес", -- сказал полицейский, кипя.
     "Федор Годунов-Чердынцев", -- сказал Федор Константинович.
     "Перестаньте делать виды и скажите ваше имя", -- заревел полицейский.
     Подошел другой, чином постарше, и полюбопытствовал, в чем дело.
     "У меня в лесу украли одежду", -- терпеливо сказал Федор Константинович
и  вдруг  почувствовал, что совершенно  влажен  от  дождя. Кое-кто из  зевак
убежал под прикрытие навеса, а старушка, стоявшая  у  его локтя,  распустила
зонтик, едва не выколов ему глаз.
     "Кто украл?" -- спросил вахмистр.
     "Я не знаю, кто, и главное, мне это  совершенно безразлично, --  сказал
Федор Константинович. -- Сейчас я хочу ехать домой, а вы меня задерживаете".
     Дождь  внезапно  усилился и  понесся через  асфальт,  по всей плоскости
которого  запрыгали  свечки,  свечки,  свечки.   Полицейским  (уже  в  конец
свалявшимся и почерневшим от мокроты) ливень, вероятно, показался стихией, в
которой купальные штаны -- если не уместны -- то, во всяком случае, терпимы.
Младший попробовал еще  раз добраться  до адреса  Федора Константиновича, но
старший махнул рукой, и оба, слегка ускорив чинный шаг, отступили  под навес
колониальной лавки.  Блестящий Федор Константинович, побежал  среди  шумного
плеска, завернул за угол и нырнул в автомобиль.
     Доехав  и велев  шоферу подождать,  он  нажал  кнопку, до восьми  часов
вечера  автоматически отпиравшую дверь,  и  ринулся  вверх  по лестнице. Его
впустила Марианна Николаевна: в прихожей было полно народу и вещей: Щеголев,
без  пиджака, двое  мужиков, возившихся с ящиком  (в  котором, кажется, было
радио), миловидная шляпница с картонкой, какая-то проволока, горка белья  из
прачешной...
     "Вы с ума сошли!" -- вскрикнула Марианна Николаевна.
     "Ради Бога,  заплатите  за  такси",  --  сказал  Федор  Константинович,
холодным телом извиваясь между людей и вещей, -- и, наконец, через баррикаду
чемоданов, он дорвался до своей комнаты.
     В тот вечер трапеза была общая, а попозже должны были придти Касаткины,
балтийский барон, еще кто-то... За ужином Федор  Константинович рассказывал,
не без прикрас, о приключившемся с ним, и Щеголев смеялся здоровым смехом, а
Марианна Николаевна интересовалась (не  зря), сколько  в  штанах было денег.
Зина  же пожимала плечами и  с непривычной откровенностью науськивала Федора
Константиновича на водку, явно опасаясь, что он простудился.
     "Ну что ж, -- последний наш вечерок! -- сказат Борис Иванович,  вдоволь
нахохотавшись.  -- За ваше преуспевание, синьор. Кто-то мне на-днях говорил,
что вы накатали презлой реферат о Петрашевском. Похвально. Слушай, мама, там
стоит еще бутылочка, незачем везти, отдашь Касаткиным".
     "...Значит,  остаетесь сиротой (продолжал он, принимаясь за итальянский
салат  и  необыкновенно грязно  его  пожирая). Не  думаю, что  наша  Зинаида
Оскаровна будет особенно холить вас. Ась, принцесса?".
     "...Да,  так-то,  дорогой,  меняется судьба человечья, печенка  овечья.
Думал ли я, что вдруг улыбнется счастье, -- тьфу,  тьфу, тьфу,  не сглазить.
Еще  этой  зимой  ведь  прикидывал:  зубы  на  полку  али  продать  Марианну
Николаевну на слом?... Полтора года, как-никак, прожили  с вами вместе, душа
--  извините за  выражение --  в душу,  а  завтра  расстанемся, -- вероятно,
навсегда. Судьба играет человеком. Нынче -- пан, завтра -- папан".
     Когда  ужин  кончился,  и  Зина  пошла  вниз  впускать  гостей,   Федор
Константинович беззвучно отступил в  свою комнату, где от ветра и дождя  все
было тревожно-оживленно. Он прикрыл раму, но через минуту ночь сказала: Нет,
--  и  с какой-то  широкоглазой  назойливостью,  презирая  удары, подступила
опять. Мне было так забавно узнать, что у Тани родилась девочка, и я страшно
рад за нее,  за тебя. Я Тане на-днях написал длинное лирическое письмо, но у
меня неприятное чувство, что я неправильно  надписал ваш адрес:  вместо "сто
двадцать два" -- какой-то другой номер, на ура (тоже  в рифму), как уже было
раз, не понимаю, отчего  это происходит, -- пишешь,  пишешь адрес, множество
раз, машинально и правильно, а потом  вдруг спохватишься, посмотришь на него
сознательно,  и  видишь, что не уверен в нем,  что  он незнакомый, --  очень
странно...  Знаешь:  потолок, па-та-лок,  pas  ta loque,  патолог, --  и так
далее, -- пока  "потолок"  не  становится  совершенно чужим и одичалым,  как
"локотоп" или "покотол". Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет.
Во всяком случае,  передай  Таничке  всякого  от  меня  веселого,  зеленого,
лешински-летнего. Завтра уезжают мои хозяева,  и от радости я  вне себя: вне
себя, -- очень приятное положение, как ночью на крыше. Еще  месяц я останусь
на  Агамемноне, а  потом  перееду...  Не  знаю,  как  сложится дальше. Между
прочим, мой Чернышевский сравнительно неплохо идет. Кто именно тебе говорил,
что Бунин хвалит? Мне уже кажется давнишним делом моя возня с этой книгой, и
все те маленькие  бури мысли,  заботы пера, -- и  теперь я  совершенно пуст,
чист,  и  готов  принять снова постояльцев. Знаешь,  я как  цыган  черен  от
груневальдского   солнца.  Кое-что   вообще   намечается,  --   вот   напишу
классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами -- --
     Дверь вдруг открылась,  наполовину  вошла Зина  и, не отпуская  дверной
ручки, бросила к нему на стол что-то.
     "Это заплатите маме", -- сказала она; прищурилась -- и исчезла.
     Он развернул бумажку. Двести. Сумма представилас