зглядом
стол, вазу с орехами, буфет... У дальнего окна, где стояли бамбуковый столик
и  высокое  кресло,  вольно  и  воздушно  лежало  поперек его  подлокотников
голубоватое  газовое платье, очень короткое, как носили тогда на балах, а на
столике блестел серебристый цветок рядом с ножницами.
     "Вот и всг,  -- сказал Щеголев, осторожно затворив дверь, -- видите, --
уютно,  по-семейному, всг у  нас  небольшое, но  всг  есть. Ежели  пожелаете
получать от нас харчи, милости просим, поговорим об этом с моей супружницей,
она, между нами, готовит неплохо. За комнату будем у вас по знакомству брать
столько же, сколько у мадам Абрамовой, притеснять не будем, будете жить, как
Христос за пазухой", -- и Щеголев сочно рассмеялся.
     "Да, мне  комната,  кажется, подходит, -- сказал Федор  Константинович,
стараясь на него не глядеть. -- я собственно хотел бы уже в среду въехать".
     "Сделайте одолжение", -- сказал Щеголев.
     Случалось ли тебе,  читатель, испытывать  тонкую  грусть  расставания с
нелюбимой  обителью? Не разрывается сердце,  как  при прощании с предметами,
милыми нам. Увлажненный взор не блуждает округ, удерживая слезу, точно желал
бы в ней унести дрожащий отсвет покидаемого места; но в  лучшем уголку  души
мы чувствуем жалость к вещам, которых собой не оживили, едва замечали, и вот
покидаем навеки. Этот мертвый уже инвентарь не воскреснет потом в памяти: не
пойдет вслед за нами  постель, неся самое себя; отражение в зеркальном шкалу
не восстанет из своего гроба; один только вид в окне ненадолго пребудет, как
вделанная  в   крест  выцветшая  фотография  аккуратно   подстриженного,  не
мигающего, господина в крахмальном воротничке. Я бы тебе сказал  прощай,  но
ты бы даже не услышала моего прощания. Всг-таки -- прощай. Ровно два  года я
прожил здесь, обо многом здесь думал, тень моего каравана шла по этим обоям,
лилии  росли  на  ковре  из папиросного  пепла,  --  но  теперь  путешествие
кончилось. Потоки книг возвратились в  океан библиотеки. Не знаю, перечту ли
когда  наброски  и  выписки  уже сунутые под  белье в  чемодан, но знаю, что
никогда, никогда сюда не загляну боле.
     Федор  Константинович  запер, сидя  на  нем,  чемодан, обошел  комнату,
напоследок  осмотрел  ее ящики, но ничего не нашел:  мертвецы не воруют.  По
оконному  стеклу  ползла  вверх  муха,  нетерпеливо  срывалась,  полупадала,
полулетела  вниз, словно  что-то  тряся,  и  опять  принималась  ползти. Дом
насупротив, который он в позапрошлом апреле застал в лесах,  теперь очевидно
опять требовал ремонта: у панели лежали заготовленные доски.  Он вынес вещи,
пошел проститься  с хозяйкой, в  первый  и  последний  раз  пожал  ее  руку,
оказавшуюся сухой, сильной, холодной, отдал  ей ключи и вышел. Расстояние от
старого до нового жилья было примерно такое,  как,  где-нибудь в России,  от
Пушкинской -- до улицы Гоголя.

--------
        Глава третья

     Каждое утро, в начале девятого, один и тот  же звук за тонкой стеной, в
аршине от  его виска, выводил его из  дремоты. Это был чистый,  круглодонный
звон стакана, ставимого обратно на стеклянную полочку; после чего, хозяйская
дочка откашливалась. Потом был прерывистый треск вращающегося  валика, потом
--  спуск  воды,  захлебывающейся, стонущей  и  вдруг пропадавшей, потом  --
загадочный  внутренний вой  ванного  крана, превращавшийся  наконец в  шорох
душа. Звякала  задвижка,  мимо  двери  удалялись шаги.  К ним  навстречу шли
другие, темно-тяжелые, с пришлепом: это Марианна Николаевна спешила на кухню
варить  дочке кофе. Было  слышно,  как сначала газ  не  брал  спички,  шумно
лопаясь;  укрощенный, вспыхивал и ровно шипел. Первые шаги возвращались, уже
на каблуках; на кухне начинался скорый, сердито  взволнованный разговор. Как
иные  говорят  с южным  или московским  акцентом, так мать и дочь  неизменно
говорили между собой с произношением ссоры. Голоса были схожи, оба смуглые и
гладкие,  но один был грубее и  как бы  теснее, другой  -- вольнее и чище. В
рокоте материнского была просьба, даже  виноватая просьба; в укорачивающихся
ответах  дочери  звенела  злость.  Под эту  невнятную  утреннюю  бурю  Федор
Константинович опять мирно засыпал.
     В редеющей местами  дремоте  он  различал  звуки  уборки;  стена  вдруг
рушилась на него: это половая щетка поехала и хлопнулась у его двери.  Раз в
неделю толстая,  тяжело переводившая дух, пахнувшая кислым  потом швейцариха
приходила  с пылесосом, и тогда  начинался ад, мир рвался  на части,  адский
скрежет проникал в самую душу, разрушая ее, и гнал Федора Константиновича из
постели, из комнаты, из дома. Обычно же,  около десяти Марианна Николаевна в
свою очередь занимала ванную, а после нее, уже харкая на ходу, туда следовал
Иван  Борисович.  Воду  он  спускал  до  пяти  раз; ванной  не  пользовался,
удовлетворяясь лепетом маленького умывальника. К  половине одиннадцатого всг
в  доме стихало:  Марианна  Николаевна уходила  за хозяйственными покупками,
Щеголев  --  по  своим  темным  делам.  Федор  Константинович  погружался  в
блаженную  бездну,  в  которой теплые  остатки  дремоты мешались  с чувством
счастья, вчерашнего и предстоящего.
     Довольно часто теперь  он день начинал стихотворением. Лежа навзничь, с
первой, утоляюще-вкусной, крупной и длительной  папиросой  между  запекшихся
губ, он  снова, после перерыва почти в десять лет, сочинял того особого рода
стихи,  которые  в  ближайший  же вечер  дарятся, чтобы отразиться в  волне,
вынесшей их.  Он сравнивал строй  этих со строем тех. Слова тех были забыты.
Только  кое-где  среди  стертых  букв  еще  сохранились  рифмы,  богатенькие
вперемешку с  нищими:  поцелуя-тоскуя,  лип-скрип,  аллея-алея  (листья  или
закат?). В  то  шестнадцатое лето его  жизни он  впервые  взялся  за писание
стихов серьезно; до того, кроме энтомологических частушек, ничего и не было.
Но какая-то атмосфера  сочинительства была ему  давно знакома и привычна:  в
доме  пописывали все  --  писала Таня, в альбомчик  с ключиком; писала мать,
трогательно непритязательные стихотворения в  прозе  о красоте  ровных мест;
отец и дядя Олег  складывали стишки  на случай -- и случаи эти были нередки;
тетя  Ксения,  та,  писала  стихи  только  по-французски,  темпераментные  и
"звучные", совершенно  игнорируя при этом тонкости силлабического  стиха; ее
излияния были  очень популярны  в петербургском  свете,  особенно поэма  "La
femme et la panthe're", а также перевод из Апухтина

        Le gros gree d'Odessa, le juif de Varsovie,
        Le jeune lieutenant, le ge'ne'ral a^ge',
        Tous ils cherchaient en elle un peu de folle vie,
        Et sur son sein re^vait leur amour passager.

Наконец  был  и  один  "настоящий"  поэт,  двоюродный  брат  матери,   князь
Волховской, издавший толстый, дорогой, на бархатистой бумаге, дивным шрифтом
набранный,   весь   в   итальянских   виноградных  виньетках,   том   томных
стихотворений "Зори и Звезды", с фотографическим портретом автора в начале и
чудовищным списком опечаток в конце. Стихи были разбиты на отделы: Ноктюрны,
Осенние  Мотивы,  Струны Любви. Над большинством  был герб  эпиграфа,  а под
каждым  --  точная  дата и  место написания: "Сорренто", "Ай-Тодор"  или  "В
поезде". Я ничего не помню из этих пьесок,  кроме часто повторяющегося слова
"экстаз": которое уже тогда для меня звучало как старая посуда: "экс-таз".
     Мой  отец  мало  интересовался  стихами,  делая  исключение  только для
Пушкина: он  знал его,  как иные  знают  церковную  службу,  и, гуляя, любил
декламировать. Мне иногда думается, что эхо "Пророка" еще до сих  пор дрожит
в  каком-нибудь  гулко-переимчивом  азиатском  ущелье.  Еще   он  цитировал,
помнится, несравненную "Бабочку" Фета  и тютчевские "Тени сизые"; но то, что
так  нравилось  нашей  родне,  жиденькая,   удобозапоминаемая  лирика  конца
прошлого века, жадно ждущая переложения на музыку, как избавления от бледной
немочи  слов, проходило  совершенно мимо  него. Поэзию же новейшую он считал
вздором, -- и  я при  нем не очень распространялся о моих увлечениях в  этой
области. Когда он однажды перелистал, с готовой уже усмешкой, книжки поэтов,
рассыпанные у  меня на столе,  и  как раз попал на  самое скверное  у самого
лучшего из  них (там, где появляется невозможный, невыносимый "джентльмен" и
рифмуется "ковер" и "сгр"),  мне  стало  до  того досадно, что я ему  быстро
подсунул "Громокипящий Кубок", чтобы  уж лучше на нем он отвел душу.  Вообще
же мне казалось,  что если  бы  он на время забыл  то, что  я, по  глупости,
называл "классицизмом", и  без предубеждения вник бы в то, что я так  любил,
он   понял  бы  новое  очарование,  появившееся  в  чертах  русской  поэзии,
очарование,  чуемое  мной  даже  в  самых нелепых ее проявлениях. Но когда я
подсчитываю, что теперь для меня уцелело из этой новой  поэзии, то вижу, что
уцелело очень  мало, а именно только то, что естественно продолжает Пушкина,
между  тем, как  пестрая  шелуха, дрянная фальш, маски бездарности  и ходули
таланта -- все то, что когда-то моя  любовь прощала  и освещала по-своему, а
что отцу моему казалось истинным лицом новизны, --  "мордой модернизма", как
он  выражался, -- теперь так устарело, так забыто, как даже не забыты  стихи
Карамзина;  и  когда  мне  попадается на  чужой полке  иной  сборник стихов,
когда-то живший  у меня как брат, то  я  чувствую в  них лишь то, что тогда,
вчуже, чувствовал  мой отец. Его ошибка заключалась не в том, что он свально
охаял  всю "поэзию модерн", а  в  том, что он в  ней  не захотел  высмотреть
длинный животворный луч любимого своего поэта.
     Я с  ней познакомился в июне  1916 года. Ей было года двадцать три.  Ее
муж,  приходившийся  нам дальним родственником,  был на фронте. Она  жила на
дачке в пределах нашего имения и часто приезжала к нам. Из-за  нее я едва не
забыл бабочек  и  вовсе проглядел  русскую  революцию.  Зимой 1917  года она
уехала в Новороссийск, -- и только в  Берлине я случайно узнал о ее страшной
смерти.  Была она  худенькая, с  высоко  причесаными  каштановыми  волосами,
веселым взглядом больших черных глаз,  ямочками на бледных  щеках  и  нежным
ртом, который она подкрашивала  из  флакона с  румяной, душистой  жидкостью,
прикладывая стеклянную пробку к губам. Во всей  ее повадке было что-то милое
до  слез, неопределимое  тогда,  но  что  теперь  мне  видится  как какая-то
патетическая беспечность. Она была не умна,  мало образованна,  банальна, т.
е. полной твоей противоположностью... нет, нет, я вовсе не хочу сказать, что
я ее любил больше  тебя,  или что те свидания были счастливее наших вечерних
встреч с  тобой... но  все ее недостатки  таяли  в таком  наплыве  прелести,
нежности,   грации,   такое   обаяние  исходило   от   ее  самого   скорого,
безответственного слова, что я готов был смотреть на нее и слушать ее вечно,
--  а  что теперь было  бы, если  бы  она  воскресла,  -- не  знаю, не  надо
спрашивать  глупостей. По вечерам  я  провожал  ее  домой. Эти  прогулки мне
когда-нибудь пригодятся. В ее спальне был маленький портрет царской семьи, и
пахло по-тургеневски гелиотропом.  Я возвращался за-полночь, благо  гувернер
уехал в Англию, -- и никогда я  не забуду  того чувства  легкости, гордости,
восторга  и  дикого ночного голода  (особенно  хотелось простокваши с черным
хлебом),  когда я шел по нашей  преданно и даже льстиво шелестевшей  аллее к
темному  дому  (только  у  матери -- свет)  и слышал  лай  сторожевых  псов.
Тогда-то и началась моя стихотворная болезнь.
     Бывало, сижу за завтраком, ничего не  вижу, губы движутся, -- и соседу,
попросившему  сахарницу,  передаю свой стакан или салфетное кольцо. Несмотря
на  неопытное  желание  как  можно  скорее  перевести на  стихи  шум  любви,
наполнявший меня  (вспоминаю,  как дядя Олег так прямо и говорил, что, ежели
он издал  бы сборник, то непременно назвал  бы его "Сердечные  Шумы"), я уже
тогда соорудил себе  -- грубую  и бедную  --  мастерскую слов.  При  подборе
прилагательных, я  уже  знал, что такие, как "таинственный" или "задумчивый"
просто и удобно заполняют зияющее,  жаждущее петь, пространство от цезуры до
конечного  слова;  что  опять-таки,  под  это  конечное  слово  можно  взять
дополнительное  прилагательное,  короткое, двусложное,  так чтоб получилось,
скажем, "таинственный  и нежный", --  звуковая  формула,  являющаяся, кстати
сказать,  настоящим  бедствием  в  рассуждении русской  (да  и  французской)
поэзии;  я  знал, что сподручных прилагательных амфибрахического образца (т.
е.  тех, которые зрительно  можно себе представить  в  виде  дивана с  тремя
подушками, --  со впадиной  в средней) -- пропасть, -- и  сколько  я загубил
таких "печальных",  "любимых", "мятежных";  что хореических тоже вдосталь, а
дактилических --  куда меньше, и как-то они все стоят в профиль; что наконец
анапестов  и  ямбов  --  маловато,  и  всг  скучноватые да  негибкие,  вроде
"неземной" или  "немой". Я знал  далее, что в четырехстопный стих приходят с
собственным    оркестром   длиннейшие,   приятнейшие   "очаровательные"    и
"неизъяснимые",  а   что  комбинация  "таинственной   и  неземной"   придает
четырехстопной строке некую муаровость: так посмотришь -- амфибрахий, а этак
-- ямб.  Несколько позже монументальное исследование Андрея  Белого о ритмах
загипнотизировало меня своей системой наглядного отмечания  и  подсчитывания
полуударений, так что  все  свои  старые  четырехстопные  стихи я немедленно
просмотрел  с этой новой  точки  зрения, страшно  был  огорчен преобладанием
прямой линии,  с  пробелами и одиночными точками,  при отсутствии каких-либо
трапеций и  прямоугольников;  и  с  той  поры, в продолжении почти года,  --
скверного, грешного года, --  я  старался  писать так,  чтобы получилась как
можно более сложная и богатая схема:

        Задумчиво и безнадежно
        распространяет аромат
        и неосуществимо нежно
        уж полуувядает сад, --

и так  далее,  в том же духе:  язык спотыкался,  но  честь была спасена. При
изображении ритмической структуры этого чудовища  получалось нечто вроде той
шаткой башни  из  кофейниц,  корзин, подносов,  ваз, которую балансирует  на
палке клоун,  пока  не наступает на барьер, и тогда всг медленно наклоняется
над истошно вопящей ложей, а при падении оказывается безопасно нанизанным на
привязь.
     Вследствие,  вероятно, слабой моторности моей молодой роликовой лирики,
глаголы и прочие части речи менее занимали  меня. Не то -- вопросы размера и
ритма. Борясь с природной  склонностью к ямбу, я волочился за трехдольником;
а затем уклонения от  метра увлекли меня.  То было время, когда  автор "Хочу
быть  дерзким" пустил  в обиход  тот  искусственный  четырехстопный  ямб,  с
наростом  лишнего  слога  посредине  строки  (или иначе  говоря  двухстопное
восьмистишие  с женскими  окончаниями кроме четвертой  и  последней  строки,
поданное  в  виде  четверостишья),  которым,  кажется,  так  никогда   и  не
написалось  ни  одно  истинно   поэтическое  стихотворение.  Я  давал  этому
пляшущему горбуну нести закат или  лодку и удивлялся, что  тот гаснет, та не
плывет. Легче  обстояло  дело  с  мечтательной  запинкой блоковского  ритма,
однако, как только я  начинал  пользоваться им, незаметно вкрадывался  в мой
стих  голубой паж,  инок или  царевна,  как  по  ночам  к  антиквару Штольцу
приходила за своей треуголкой тень Бонапарта.
     Рифмы  по  мере  моей  охоты за  ними сложились  у меня в  практическую
систему несколько картотечного порядка.  Они  были распределены по семейкам,
получались  гнезда  рифм,  пейзажи  рифм.  "Летучий"  сразу собирал тучи над
кручами  жгучей пустыни  и  неминучей судьбы.  "Небосклон" направлял музу  к
балкону  и указывал ей на  клен.  "Цветы"  подзывали  мечты,  на  ты,  среди
темноты.   Свечи,   плечи,   встречи  и   речи  создавали  общую   атмосферу
старосветского  бала,  Венского конгресса  и губернаторских именин.  "Глаза"
синели в обществе  бирюзы,  грозы и  стрекоз -- и  лучше было их не трогать.
"Деревья"  скучно  стояли  в  паре  с  "кочевья",  --  как  в  наборной игре
"городов", Швеция была представлена только двумя городами (а Франция, та, --
двенадцатью!). "Ветер" был одинок  -- только вдали  бегал  непривлекательный
сеттер,  --  да  пользовалась   его  предложным  падежом  крымская  гора,  а
родительный  -- приглашал геометра. Были  и редкие  экземпляры  -- с пустыми
местами, оставляемыми для других  представителей серии, вроде "аметистовый",
к  которому  я не  сразу  подыскал "перелистывай" и совершенно неприменимого
неистового  пристава. Словом,  это  была  прекрасно  размеченная  коллекция,
всегда у меня бывшая под рукой.
     Не сомневаюсь, что даже тогда, в пору той уродливой и вредоносной школы
(которой вряд  ли бы я  прельстился вообще,  будь я поэтом  чистой воды,  не
подпадающим  никогда   соблазну  гармонической   прозы),   я  все-таки  знал
вдохновение.  Волнение,  которое меня  охватывало, быстро окидывало  ледяным
плащом,  сжимало  мне  суставы  и дергало  за пальцы, лунатическое блуждание
мысли, неизвестно как  находившей  среди  тысячи  дверей  дверь  в шумный по
ночному сад,  вздувание и сокращение души, то достигавшей размеров звездного
неба, то  уменьшавшейся  до  капельки ртути, какое-то  раскрывание  каких-то
внутренних объятий, классический трепет, бормотание, слезы, -- все это  было
настоящее.  Но  в  эту  минуту,  в  торопливой,  неумелой  попытке  волнение
разрешить, я  хватался за первые попавшиеся  заезженные слова, за готовое их
сцепление,  так  что  как  только  я  приступал  к  тому,  что  мнилось  мне
творчеством, к тому,  что должно было быть выражением,  живой  связью  между
моим  божественным  волнением  и  моим  человеческим  миром,  всг  гасло  на
гибельном словесном сквозняке,  а  я  продолжал вращать  эпитеты, налаживать
рифму, не  замечая разрыва, унижения, измены, -- как человек, рассказывающий
свой сон (как всякий сон, бесконечно свободный и сложный, но сворачивающийся
как кровь,  по  пробуждении), незаметно для себя и для слушателей округляет,
подчищает, одевает его  по моде  ходячего бытия, и если  начинает  так: "Мне
снилось, что я сижу у себя в комнате", чудовищно опошляет приемы сновидения,
подразумевая, что она была обставлена совершенно так,  как  его  комната  на
яву.
     Прощание  навеки:  в  зимний  день  с  крупным снегом, валившим с утра,
всячески -- и отвесно,  и косо, и даже вверх.  Ее большие ботики и маленькая
муфта.  Она увозила с  собой  решительно все -- и между прочим тот парк, где
летом  встречались.  Оставалось  только  его  рифмованная опись, да портфель
подмышкой,  потрепанный  портфель  восьмиклассника,  непошедшего   в  школу.
Странное  стеснение,   желание   сказать   важное,   молчание,   рассеянные,
незначительные  слова.  Любовь,  скажем  просто,  повторяет перед  последней
разлукой  музыкальную  тему  робости,  предшествовавшую  первому  признанию.
Клетчатое  прикосновение  ее  соленых  губ  сквозь вуаль.  На  вокзале  была
мерзкая, животная  суета: это было время, когда щедрой рукой сеялись  семена
цветка   счастья,  солнца,  свободы.  Он  теперь  подрос.  Россия   заселена
подсолнухами. Это самый большой, самый мордастый и самый глупый цветок.
     Стихи:  о  разлуке,  о  смерти,  о  прошлом. Невозможно определить (но,
кажется, это случилось уже заграницей) точный срок  перемены  в отношении  к
стихотворчеству,  --  когда  опротивела  мастерская,   классификация   слов,
коллекция рифм. Но как  было  мучительно трудно всг это сломать,  рассыпать,
забыть!   Ложные  навыки  держались  крепко,   сжившиеся   слова  не  хотели
расцепиться. Сами по себе они не были  ни плохи, ни хороши, но их соединение
по  группам, круговая порука рифм, раздобревшие ритмы, -- всг  это делало их
страшными, гнусными,  мертвыми. Считать  себя  бездарностью вряд  ли было бы
лучше, чем верить в  свою  гениальность:  Федор Константинович  сомне