ение
лампы в черном оконном  стекле. Он распахнул окно. Исписанные листы на столе
вздрогнули, один завернулся, другой плавно скользнул на пол. В комнате сразу
стало сыро  и холодно.  Внизу,  по  пустой,  темной  улице, медленно проехал
автомобиль, -- и странно, почему-то как раз эта медленность напомнила Федору
Константиновичу множество  мелких неприятных вещей,  -- только-что  минувший
день,  пропущенный урок, --  и когда он представил себе, что  утром придется
звонить  обманутому  старику,  у  него  сразу  стеснилось  сердце   каким-то
отвратительным  унынием.  Но лишь  снова он  окно  затворил,  и,  уже ощущая
пустоту между согнутыми пальцами, повернулся к терпеливо ожидавшей лампе,  к
рассыпанным черновикам,  к еще теплому  перу, незаметно скользнувшему в руку
(объяснив пустоту и ее восполнив), он  сразу  попал опять в тот мир, который
был столь же ему свойственен, как снег -- беляку, как вода -- Офелии.
     Он  помнил с живостью невероятной, словно сохранил тот солнечный день в
бархатном  футляре, последнее  возвращение отца, в июле 1912 года. Елизавета
Павловна уже давно  поехала  встречать мужа за десять  верст на станцию: она
всегда встречала его одна, и всегда случалось так, что никто толком не знал,
с какой стороны  они вернутся, справа  ли или  слева от дома, так как  дорог
было две, одна  -- подлиннее и поглаже, -- по  шоссе и через село, другая --
покороче и  поухабистей  --  через Песчанку.  Федор  на всякий случай  надел
галифе и приказал оседлать  лошадь, -- но  всг равно не мог решиться выехать
отцу  навстречу,  боясь  его  пропустить. Он  тщетно  старался  справиться с
раздувшимся,  преувеличенным  временем. Редкая  бабочка,  на  днях пойманная
среди гонобобля торфяного  болота,  еще не  высохла на расправилке:  он  всг
трогал кончиком  булавки  ее брюшко,  -- увы,  оно  было еще мягкое, значит,
нельзя было снять бумажных полос, сплошь закрывающих крылья, которые ему так
хотелось  показать отцу  в полной  их  красоте.  Он  слонялся  по  усадьбе в
каком-то тяжелом болезненном  волнении, завидуя тому, как другие  переживают
эти  крупные,  пустые  минуты. С  речки  доносились отчаянно-страстные вопли
купавшихся  деревенских  ребят,  и  этот  гомон,  всегда игравший в  глубине
летнего  дня, теперь звучал вроде  дальних  оваций. Таня восторженно и мощно
качалась на качелях в саду, стоя на доске; по летящей белой юбке так мчалась
фиолетовая тень листвы,  что рябило в глазах, блузка сзади то  отставала, то
прилипала   к  спине,  обозначая   впадину  между  сведенных  лопаток,  один
фокс-терьер  лаял  снизу  на нее,  другой  гонялся  за трясогузкой, радостно
скрипели  канаты,  и казалось,  что  Таня взмывает  так,  чтобы  увидеть  за
деревьями дорогу.  Француженка под  муаровым зонтиком,  с давно  неслыханной
любезностью  делилась своими опасениями (поезд  опоздает часа на два, а то и
совсем не придет) с Браунингом, которого ненавидела, а тот бил  себя  стэком
по краге -- он не был полиглотом. Ивонна Ивановна выходила то на одну, то на
другую веранду с тем недовольным выражением на маленьком лице, которое у нее
всегда появлялось при радостных событиях. Около служб было особое оживление:
качали воду, кололи дрова, огородник  нес в двух продолговатых,  запачканных
красным,   корзинах   землянику.  Жаксыбай,   пожилой  киргиз,   коренастый,
толстолицый, со  сложными морщинами у глаз, спасший в 92-ом году Константину
Кирилловичу жизнь (застрелил навалившуюся на него медведицу) и живший теперь
на покое, больной  грыжей,  в  лешинском доме, надел  свой  синий  бешмет  с
карманами  в  виде  полумесяцев,  лакированные  сапоги,  красную  в блестках
тюбетейку,  подпоясался  шелковым кушаком с  кисточками, уселся  у кухонного
крыльца  и долго уже  так  сидел на угреве, с  горящей  на груди  серебряной
цепочкой часов, в тихом и праздничном ожидании.
     Вдруг, тяжело взбегая по закругленной тропе, ведущей вниз, к  речке, из
теневой глубины появился с диким блеском  в  глазах, с уже кричавшим, но еще
беззвучным  ртом,  старый,  в  седых подусниках, слуга  Казимир:  прибежал с
вестью,  что  из-за  ближней излучины,  с  моста,  послышался топот (быстрая
деревянная дробь  копыт,  сразу осекавшаяся),  --  залог  того,  что  сейчас
промчится коляска мягкой дорогой вдоль парка.  Федор бросился к ней -- между
стволами,  по мху и  чернике --  а там,  за крайней тропинкой,  уже неслись,
скользя  над уровнем  низеньких елок, со  стремительностью некоего  видения,
голова  кучера и его  васильковые  рукава. Он кинулся назад,  --  и  в  саду
содрогались покинутые качели, а у подъезда стояла порожняя коляска со смятым
пледом, поднималась по  ступеням мать,  волоча за собой дымчатый шарф,  -- и
Таня висела на шее у отца, который,  свободной рукой вынув часы,  смотрел на
них, ибо всегда любил знать, за сколько минут доехал от станции до дому.
     В следующем году,  занятый научными трудами, он никуда  не ездил, а уже
весною 1914  года  начал  подготовлять новую экспедицию  в  Тибет, вместе  с
орнитологом Петровым и английским ботаником Россом. Внезапно война с немцами
оборвала всг это.
     Войну он  воспринял, как досадную помеху, становившуюся со временем всг
досаднее. Родня была  почему-то  уверена,  что Константин  Кириллович тотчас
отправится добровольцем, во главе  дружины: его почитали чудаком, но чудаком
мужественным.  На самом же деле,  Константин  Кириллович, который вступил  в
свой  шестой  десяток  всг  с тем  же запасом  здоровья, легкости, свежести,
неразменных сил -- и, пожалуй, еще охотнее, чем  прежде, готов был одолевать
горы, тангутов, непогоду и тысячу других опасностей, не снившихся домоседам,
-- теперь  не только  засел дома, но  старался не замечать  войны, а  если и
говорил о ней, то  лишь  со злобным  презрением.  "Мой отец, --  писал Федор
Константинович, вспоминая то время, -- не только многому меня научил, но еще
поставил самую  мою  мысль по правилам своей школы, как ставится  голос  или
рука.  Таким образом,  к  жестокости  войны  я  был  довольно  равнодушен; я
допускал даже, что  можно находить известную прелесть в меткости выстрела, в
опасности  разведки,  в тонкости маневра; но этими маленькими удовольствиями
(к тому же  лучше представленными в  других специальных отраслях спорта, как
то:  охота  на  тигра,  игра в крестики,  профессиональный  бокс) ничуть  не
искупался оттенок мрачного идиотизма, присущий всякой войне".
     Между тем, несмотря на "непатриотическую позицию Кости", как выражалась
тетя Ксения (прочно и умело, через  "большие связи", укрывшая мужа-офицера в
тыловую тень), суетность войны проникала в дом. Елизавету Павловну втянули в
лазаретную  работу,  причем  это  освещалось  так,  что  она, дескать, своей
энергией  возмещает праздность мужа, "больше занятого  азиатскими козявками,
чем  славой  русского  оружия", как  и было  указано, между  прочим, в одной
бодрой  газете.  Завертелись  грамофонные  пластинки   с  романсом  "Чайка",
переодетым в  защитную форму  (...Вот прапорщик юный  со взводом пехоты...);
появились  в  доме какие-то сестрички  с  кудряшками из-под  косынки,  ловко
стучавшие папироской о портсигар, прежде чем  закурить;  бежал на фронт  сын
швейцара,  ровесник Федора, и Константина Кирилловича просили  содействовать
его возвращению; Таня хаживала в материнский лазарет учить  русской  грамоте
мирного восточного  бородача, которому резали ногу всг  выше и выше, обгоняя
гангрену;  Ивонна Ивановна вязала напульсники;  по праздникам  артист  Феона
развлекал  солдат  фарсовыми  песенками;  на любительских спектаклях  играли
"Вова приспособился"; в журналах печатались стишки, посвященные войне:

        Теперь ты бич судьбы над родиною милой,
        Но светлой радостью заблещет русский взор,
        Когда постигнет он германского Аттилы
        Бесстрастным временем отмеченный позор!

     Весной 1915-го года, вместо того,  чтобы собраться в Лешино, что всегда
казалось  столь же  естественным  и незыблемым, как  чередование  месяцев  в
календаре, поехали на лето в крымское имение -- на  берегу моря, между Ялтой
и Алупкой.  На  покатых  полянках райски-зеленого  сада Федор, страдальчески
скалясь (тряслись от  счастья руки), ловил южных бабочек; но  не там,  среди
миртов, мушмулы и магнолий, а гораздо  выше, в горах, между скал  Ай-Петри и
на волнистой Яйле,  водились настоящие крымские редкости: не раз за это лето
с  ним поднимался боровыми тропками  отец, чтобы с  улыбкой  снисхождения  к
европейскому пустяку  показывать ему сатира, недавно описанного  Кузнецовым,
перелетавшего с камня  на камень у самого того места, где какой-то  скверный
смельчак на крутой скале вырезал  свое имя. Одни  эти прогулки и  развлекали
Константина Кирилловича. Он  не то, чтоб  был мрачен  или раздражителен (эти
ограниченные эпитеты  не  вязались  с  его  духовной  осанкой),  а  попросту
выражаясь, он  не  находил себе места, -- и Елизавета Павловна,  да  и дети,
отлично понимали,  чего именно хотелось ему.  Вдруг  в августе, он ненадолго
уехал, никто  не  знал,  куда,  кроме самых  близких:  поездку  свою  он так
законспирировал, что ему мог бы позавидовать любой путешествующий террорист;
было смешно  и страшно  представить себе, как всплеснуло бы  ручками русское
общественное мнение, если бы узналось, что в разгар войны  Годунов-Чердынцев
ездил  в Женеву,  на  свидание с  толстым,  лысым, необыкновенно  жовиальным
немецким профессором (туда же прибыл и третий заговорщик, старик англичанин,
в легоньких очках  и  просторном  сером  костюме), что  сошлись  они  там  в
маленьком  номере скромного отеля для  ученого совещания и, столковавшись, о
чем  надобно  было  (речь  шла  о  многотомном  труде,  упорно  продолжавшем
издаваться в Штуттгарте,  при  давнем  участии  иностранных специалистов  по
отдельным группам бабочек), мирно разъехались -- каждый  во-свояси.  Но  эта
поездка его  не развеселила,  напротив  --  постоянная мечта, тяготевшая над
ним, еще  усилила свое  тайное  давление.  Осенью вернулись в Петербург;  он
усиленно  работал над  пятым  томом "Чешуекрылых  Российской Империи",  мало
выходил, играл в  шахматы -- более  сердясь  на  промахи противника, чем  на
свои,  -- с  недавно овдовевшим  ботаником Бергом:  просматривал, усмехаясь,
газеты; брал Таню  к  себе на  колени, вдруг задумывался, и его  рука  на ее
круглом плече  задумывалась  тоже.  Как-то  в  ноябре ему подали  за  столом
телеграмму,  он распечатал ее, прочел про себя, перечел, судя  по вторичному
пробегу глаз,  отложил, отпил портвейна из ковшика  и невозмутимо  продолжал
разговор с бедным  родственником,  старичком с веснушками  по всему  черепу,
приходившим обедать дважды  в месяц и  неизменно  приносившим  Тане тянучки.
Когда гости ушли, он опустился в кресло,  снял очки, провел  ладонью  сверху
вниз по лицу и сообщил ровным голосом,  что дядя Олег опасно ранен  осколком
гранаты в живот (работая под огнем на перевязочном пункте) -- и сразу в душе
Федора  выделился,   краями  разрывая  душу,   один  из   тех   бесчисленных
нарочито-глупых диалогов, которые братья еще так недавно вели за столом:

        Дядя Олег (заигрывающим тоном)
     А скажи-ка, Костя,  не  приходилось тебе  видеть  в урочище  Ви  птичку
Зо-вас?
        Отец (сухо)
     Не приходилось.
        Дядя Олег (воодушевляясь)
     А не видывал ли ты, Костя, как муха Попова кусает лошадь Поповского?
        Отец (еще суше)
     Не видывал.
        Дядя Олег (в полном экстазе)
     А  не  случалось тебе,  например,  наблюдать диагональное  передвижение
энтоптических стаек?
        Отец (в упор глядя на него)
     Случалось.

     В ту же  ночь он поехал за ним в Галицию, необыкновенно  скоро и удобно
привез,   добыл    лучших    из   лучших    врачей,    Гершензона,    Ежова,
Миллер-Мельницкого, сам  присутствовал на  двух  длительных  операциях...  К
Рождеству брат  был здоров. И  затем  что-то вдруг изменилось  в  настроении
Константина  Кирилловича:  ожили  и   подобрели   глаза,  послышалось  вновь
музыкальное мурлыкание,  которое  он  на  ходу  издавал,  будучи  чем-нибудь
особенно доволен, куда-то он ездил, прибывали и отбывали какие-то ящики, а в
доме,  вокруг  таинственной  веселости  хозяина   чувствовалось   наростание
смутного, выжидательного недоумения, -- и однажды Федор, случайно проходя по
золотистой, залитой весенним солнцем, зале, вдруг заметил, как содрогнулась,
но  не  сразу поддалась  латуневая ручка белой  двери,  ведущей  в отцовский
кабинет, словно  кто-то ее снутри вяло теребил, не отворяя; но вот  она тихо
раскрылась,  вышла мать  с рассеянно  кроткой улыбкой  на  заплаканном лице,
странно махнула рукой, проходя мимо Федора... Он постучался к отцу и вошел в
кабинет. "Что  тебе?" --  спросил  Константин  Кириллович,  не  оглядываясь,
продолжая писать. "Возьми меня с собой", -- сказал Федор.
     То, что Константин  Кириллович,  в тревожнейшее  время, когда крошились
границы России и  разъедалась  ее внутренняя плоть,  вдруг собрался покинуть
семью года на два  ради  далекой  научной экспедиции, большинству показалось
дикой  прихотью, чудовищной  беззаботностью.  Поговаривали даже о  том,  что
правительство "не допустит закупок", что не будет у безумца ни спутников, ни
вьючного скота. Но уже  в  Туркестане запашок эпохи  почти не  чувствовался:
волостными  управителями устраиваемый  той,  на  который  являлись  гости  с
подарками в пользу войны (немного позже вспыхнуло восстание среди киргизов и
казаков в связи с призывом на военные  работы), был едва  ли не единственным
ее    напоминанием.   Перед   самым   отбытием,   в   июне   1916-го   года,
Годунов-Чердынцев приехал в  Лешино  проститься с семьей. До крайней  минуты
Федору мечталось, что отец всг-таки возьмет его с собой, -- некогда говорил,
что так сделает, как только сыну исполнится пятнадцать. "В другое время взял
бы", -- сказал он теперь, -- точно забыв, что для него-то  время было всегда
другим.
     Само по себе это последнее прощание ничем  не отличалось от предыдущих.
После  стройной, выработанной  семейным  обычаем, череды объятий,  родители,
надев одинаковые желтые  очки с замшевыми шорами, уселись в красный открытый
автомобиль:  кругом  стояли  слуги;  старик  сторож,  опираясь  на  дубинку,
держался поодаль,  у расщепленного молнией тополя; маленький толстый шофер с
рыжим затылком и топазом на пухлой белой руке, весь круглый, в вельветиновой
ливрее и оранжевых крагах, страшно напрягаясь, дернул, дернул и завел машину
(отец  и мать, сидя,  задрожали), быстро  сел за  руль,  переставил  на  нем
рычажок, натянул перчатки с раструбами, оглянулся. Константин Кириллович ему
задумчиво кивнул, автомобиль тронулся, захлебнулся лаем фокс, дико извиваясь
у Тани на руках, переворачиваясь на спину,  перегибая голову через ее плечо;
красный кузов исчез за  поворотом, и  уже из-за глок  донесся  на восходящем
взвое резкий перебор скоростей, и затем -- облегченно удалявшийся рокот; всг
стихло, но  через  четверть  минуты,  с  села  за  рекой,  опять  послышался
победоносный  гром  мотора,  постепенно   смолкавший   --  навсегда.  Ивонна
Ивановна,  обливаясь  слезами,  пошла за  молоком  для кота. Таня, притворно
напевая, вернулась  в прохладный, звонко-пустой дом. Тень Жаксыбая, умершего
прошлой  осенью,  скользнула  прочь  с  завалинки,  обратно  в  свой  тихий,
нарядный, розами и баранами богатый, рай.
     Федор пошел через парк, отворил запевшую калитку,  пересек  дорогу, где
виднелись только что выдавленные следы толстых шин. Плавно поднялась с земли
и  описала  широкий  круг  знакомая черно-белая  красавица,  тоже участвуя в
проводах. Он завернул  в  лес  и тенистой дорогой,  где в  поперечных  лучах
висели на трепете  золотые мухи,  дошел  до любимой лужайки,  -- кочковатой,
цветущей,  влажно  сверкающей  на  жарком  солнце.  Божественный  смысл этой
лужайки выражался в ее бабочках. Всякий  нашел  бы тут что-нибудь. Дачник бы
отдохнул на пеньке. Прищурился бы живописец. Но несколько глубже проникала в
ее истину знанием умноженная любовь: отверстые зеницы.
     Свежие, от  свежести кажущиеся смеющимися, почти апельсиновые селены  с
изумительной тихостью плыли на вытянутых крыльях, редко-редко вспыхивая, как
плавником  -- золотая рыбка. Уже несколько потрепанный,  без одной шпоры, но
еще мощный  махаон, хлопая  доспехами,  опустился на ромашку, снялся, словно
пятясь,  а цветок,  покинутый им,  выпрямился  и  закачался.  Лениво  летали
боярышницы, иная  закапанная кукольной кровкой (пятна  коей  на белых стенах
городов  предсказывали нашим предкам гибель Трои, мор, трус). Подпрыгивающим
валким  аллюром первые шоколадные гиперанты уже порхали  над травой; из  нее
вылетали, тотчас  падая  вновь,  бледные  моли.  На скабиозе, в  компании  с
мошкой, поместилась красно-синяя, с  синими  сяжками,  цыганка,  похожая  на
ряженого жука. Торопливо покинув лужайку  и  сев  на  лист  ольхи, капустная
самка  странным  задратием  брюшка  и  плоским  положением  крыльев  (чем-то
напоминавшим приложенные  уши) дала знать  своему потертому  преследователю,
что она уже оплодотворена. Два медных с лиловинкой мотылька (их-то самки еще
не вылупились)  встретились  на  молниеносном  лету, взвились,  вертясь друг
вокруг  друга,  бешено дерясь,  поднимаясь  всг  выше и  выше,  --  и  вдруг
стрельнули врозь,  обратно к цветам.  Лазоревый  амандус мимолетом пристал к
пчелке. Смуглая фрея мелькнула  среди селен. Маленький бражник с телом шмеля
и стеклянистыми, невидимыми от быстроты биения, крыльцами, с воздуха попытал
длинным хоботком цветок, кинулся  к другому, к третьему. Всю эту обаятельную
жизнь, по сегодняшнему сочетанию которой можно было безошибочно определить и
возраст лета  (с  точностью чуть ли  не  до  одного  дня), и  географическое
положение местности, и растительный состав лужайки, всг это живое, истинное,
бесконечно  милое,  Федор  воспринял  как  бы  мгновенно,  одним  привычным,
глубоким взглядом. Вдруг  он приложил кулак  к  березовому  стволу и, к нему
наклонясь, разрыдался.
     Хотя   отец   фольклора   не  долюбливал,  он   бывало   приводил  одну
замечательную   киргизскую   сказку.   Единственный   сын   великого   хана,
заблудившись во время охоты (чем начинаются лучшие сказки и кончаются лучшие
жизни),  заприметил между деревьями  какое-то  сверкание.  Приблизившись, он
увидел, что это собирает хворост девушка в платье из рыбьей чешуи; однако не
мог  решить, что именно сверкало так, лицо ее или одежда. Пойдя  с ней  к ее
старухе матери, царевич предложил  дать  в  калым  кусок  золота  с  конскую
голову. "Нет,  --  сказала невеста,  --  а  вот  возьми этот  мешочек -- он,
видишь, едва больше наперстка, да и наполни его".  Царевич, рассмеявшись ("И
одна, --  говорит, -- не войдет), бросил туда монету, бросил другую, третью,
а там и все бывшие при нем. Весьма озадаченный, пошел он  к своему отцу. Все
сокровища собрав, всг в мешочек побросав, хан  опустошил казну, ухо приложил
ко дну, накидал  еще вдвойне, -- только  звякает на  дне.  Призвали старуху:
"Это, -- говорит,  -- человеческий  глаз, хотящий вместить всг на свете", --
взяла щепотку земли да и разом мешочек наполнила.
     Последнее достоверное сведение о моем отце (не  считая  его собственных
писем)  я  отыскал  в заметках  французского миссионера (и ученого ботаника)
Баро, случайно  встретившего его  в  горах  Тибета  (летом 1917  года) около
деревни  Чэту.  "Я   с  удивлением  увидел,  --   пишет  Баро  ("Exploration
catholique", за 1923 год) -- пасущуюся  среди  горного луга белую лошадь под
седлом, а затем появился,  спускаясь  со скал, человек в европейском платье,
приветствовавший  меня   по-французски   и  оказавшийся  знаменитым  русским
путешественником Годуновым.  Я  не видал европейца уже свыше восьми  лет. Мы
провели несколько  прелестных  минут, на  мураве,  в  тени  скалы,  обсуждая
номенклатурную тонкость