ие
подробности"),  при  получении известия,  что  мужа  схватили  в  Сардинских
владениях  и  отправляют в  Россию, "падает мертвой". Ольга Сократовна,  как
добавил бы тут Алданов, мертвой бы не упала.
     "Если когда-нибудь", --  писал он далее, -- "молва  запятнает ваше имя,
так что вы не будете надеяться  иметь другого мужа... всегда буду  по одному
вашему слову готов стать вашим мужем". Положение рыцарское, но основанное на
далеко не рыцарских  предпосылках,  и  этот  свойственный ему поворот  разом
переносит  нас на знакомый путь его прежних  любовных  квази-фантазий  с  их
обстоятельной жаждой жертвы и защитного цвета  состраданием; что не помешало
ему испытать самолюбивую досаду,  когда невеста предупредила его, что в него
не влюблена. Всг же был как то пестро  счастлив. Его жениховство -- с легким
немецким  оттенком,   с   шиллеровскими   песнями,  с  бухгалтерией   ласок:
"расстегивал сначала  две, после три  пуговицы на ее мантилье..." Непременно
хотел  поставить  ее  ножку (в тупоносенькой серой ботинке, прошитой цветным
шелком) на свою голову: сладострастие питалось символами. Иногда он читал ей
Лермонтова, Кольцова; читал же стихи, как псалтырь.
     Но  что занимает  почетнейшее место в  дневнике  и особенно  важно  для
понимания  многого  в судьбе Николая  Гавриловича, это -- подробное описание
шуточных церемоний, которыми густо украшались саратовские вечера. Он не умел
полькировать  ловко  и  плохо танцевал  гроссфатер,  но  зато  был  охоч  до
дурачеств,  ибо даже пингвин не чужд некоторой игривости, когда, ухаживая за
самочкой,  окружает  ее  кольцом  из камушков.  Собиралась,  как  говорится,
молодежь, и пуская в ход  модный в те  дни и  в том  кругу прием  кокетства,
Ольга Сократовна за столом кормила с тарелки, как ребенка,  того или другого
гостя, а  Николай  Гаврилович прижимал салфетку  к сердцу,  грозил проткнуть
себе  вилкой грудь.  В свою очередь, она  притворялась  сердитой.  Он просил
прощения  (всг это до жути  не  смешно), целовал "открытые  части"  ее  рук,
которые она прятала. "Как вы смеете!"  Пингвин принимал  "серьгзный,  унылый
вид, потому что в  самом деле могло случиться,  что сказал что-нибудь такое,
чем другая на ее месте оскорбилась  бы". По праздникам он озорничал в Божием
храме, смеша невесту, -- но напрасно  марксистский  комментатор видит в этом
"здоровую  кощунственность".  Какие  глупости.   Сын   священника,   Николай
чувствовал себя  в  церкви, как  дома (королевич,  венчающий  кота отцовской
короной, отнюдь не выражает этим  сочувствия к народовластию). Тем менее его
можно  упрекнуть  в насмешке  над  крестоносцами,  оттого  что  мелком он по
очереди  ставил  всем на  спине  крест:  знак поклонников  Ольги Сократовны,
страдающих по ней. И после еще некоторой возни в том же духе  происходит  --
запомним это -- шутовская дуэль палками.
     А несколько лет спустя, при аресте, забран был этот дневник, написанный
ровным,  хвостатеньким   почерком  и  зашифрованный  домашним   способом,  с
сокращениями   вроде  "слабь!  глупь!"  (слабость,  глупость!),   "свбды-ва"
(свободы, равенства)  или  "чк" (человек, а не другое). Его разбирали  люди,
видимо,  неумелые,   ибо   допустили   кой-какие  ошибки,   например,  слово
"подозрения", написанное "дзрья", прочли как "друзья"; вышло: "у меня весьма
сильные  друзья"  вместо:  "подозрения против меня  будут  весьма сильными".
Чернышевский ухватился за это и стал утверждать, что весь дневник -- вымысел
беллетриста,  так как, дескать, у него "не было  тогда влиятельных друзей, а
ведь тут явно  действует человек, имеющий друзей  сильных в  правительстве".
Неважно  (хотя вопрос сам по себе  занимателен), помнил ли он дословно  свои
настоящие фразы; важно, что им, этим  фразам, дано своеобразное алиби в "Что
делать?", где развернут  полностью их внутренний, "черновой" ритм (например,
в песенке одной из участниц пикника: "О  дева, друг недобрый я, глухих лесов
жилец. Опасна будет жизнь моя, печален мой конец"). Сидя в  крепости и зная,
что опасный дневник разбирается, он спешил  посылать  Сенату "образцы  своей
черновой работы", т. е. вещи, которые он писал исключительно для того, чтобы
дневник оправдать,  превращая  его  задним  числом  тоже  в черновик  романа
(Страннолюбский прямо полагает,  что это и  толкнуло его писать  в  крепости
"Что делать?", посвященное, кстати, жене и начинающееся в день  св.  Ольги).
Посему  он  выражал  негодование,  что дается  юридическое  значение  сценам
выдуманным  "я  ставлю  себя  и других  в  разные положения и  фантастически
развиваю... Какое  то "я" говорит  о возможности ареста, одного из  этих "я"
бьют   палкой   при  невесте".   Он  надеялся,  вспоминая   это  место,  что
обстоятельное повествование о всяких домашних  играх может  быть воспринято,
как  вообще "фантазия": не станет  же солидный человек... (горе в том, что в
казенных кругах его и не считали солидным человеком, а именно буфоном, и как
раз в  шутовстве его журнальных приемов  усматривали бесовское проникновение
вредоносных идей). И для полного завершения  темы саратовских пти-жг давайте
еще  дальше  продвинемся,  уже  на  каторгу, где отзвук их  жив  в  пьесках,
сочиняемых  им для товарищей,  и особенно  в романе  "Пролог" (написанном  в
Александровском  заводе в 66 году),  где есть и студент,  не смешно валяющий
дурака, и красавица, кормящая поклонников. Если к этому добавить, что  герой
(Волгин), говоря жене о грозящей  ему опасности, ссылается на свое добрачное
предупреждение, то  как  не  заключить:  вот  поздняя  правда,  подведенная,
наконец, под  давнишнее утверждение Чернышевского, что дневник лишь черновик
сочинителя...  ибо  самая плоть "Пролога"  сквозь  весь  мусор  беспомощного
вымысла  теперь и впрямь кажется беллетристическим продолжением  саратовских
записок.
     Преподавая словесность в  тамошней  гимназии, он показал себя учителем,
крайне симпатичным:  в  неписанной классификации, быстро и точно применяемой
школьниками к  наставникам,  он причтен  был  к типу  нервного,  рассеянного
добряка,  легко  вспыхивающего,  легко отвлекаемого  в сторону  --  и  сразу
попадающегося в мягкие лапы классному  виртуозу (в данном  случае  Фиолетову
младшему), который  в критический миг, когда гибель не знающих урока кажется
уже неизбежной, а  до звоночка сторожа остается недолго, задает спасительный
оттяжной  вопрос:  "Николай Гаврилович,  а вот  тут насчет Конвента..." -- и
Николай Гаврилович сразу  загорается, подходит к  доске и, кроша мел, чертит
план залы  заседаний  Конвента  (он, как мы  знаем, был  большой  мастер  на
планы),  а  затем, всг  более  воодушевляясь, указывает  и  места, где члены
каждой партии сидели.
     В те годы в провинции он  держался,  повидимому, довольно  неосторожно,
людей   степенных,  юношей  богобоязненных   пугая   резкостью   взглядов  и
развязностью  манер.  Сохранился слегка  подкрашенный рассказ о том,  как на
похоронах матери, едва спущен был гроб, он закурил папироску и ушел подручку
с   Ольгой  Сократовной,  с  которой  спустя   десять  дней  обвенчался.  Но
саратовские  гимназисты постарше  увлекались  им;  иные из них  впоследствии
привязались   к  нему  с  той  восторженной   страстью,  с  которой  в   эту
дидактическую эпоху люди льнули к наставнику, вот-вот готовому стать вождем;
а что насчет "словесности", то, по совести говоря, справляться с запятыми он
питомцев своих не научил. Много ли было из их  числа спустя сорок лет на его
похоронах? По  одним  сведениям,  двое, по другим  --  ни  одного.  Когда же
погребальное шествие остановилось  было у здания саратовской гимназии, чтобы
отслужить  литию,  директор  выслал  сказать  священнику,  что  это, знаете,
нежелательно, и,  сопутствуемая  путавшимся в своих полах октябрским ветром,
процессия прошла мимо.
     Гораздо   менее  успешно,  чем  в  Саратове  было  его  учительство  по
перемещении  в  Петербург, где в  течение нескольких  месяцев 54-го  года он
преподавал во  втором  кадетском корпусе. Кадеты  на  его лекциях  вели себя
распущенно.  Он визгливо кричал на балбесов, чем лишь усугублял кавардак. Не
очень  разговоришься  тут о  монтаньярах! Как то была  перемена, в одном  из
классов  шумели,   дежурный  офицер  вошел,   гаркнул  и  оставил  за  собой
относительный порядок, а  тут шум поднялся  в  другом классе, куда (перемена
кончилась) с портфелем подмышкой  входил Чернышевский. Оборотясь  к офицеру,
он его остановил прикосновением кисти и со  сдержанным раздражением  сказал,
взглянув поверх  очков: "а  теперь вам  сюда  нельзя-с".  Офицер оскорбился,
учитель  извиниться  не  пожелал  и  вышел  в  отставку.  Так  началась тема
"офицеров".
     Просветительная забота, однако, определилась  у  него на всю жизнь. Его
журнальная  деятельность с  53 года до 62 г. проникнута насквозь стремлением
питать тощего  русского читателя  здоровым  домашним столом разнообразнейших
сведений  -- порции  были огромные,  хлеба отпускалось  сколько  угодно,  по
воскресеньям давались орехи; ибо подчеркивая значение мясных блюд политики и
философии, Николай Гаврилович никогда не забывал и сладкого. Из его рецензии
на "Комнатную Магию" Амарантова  явствует, что он у  себя дома проверил  эту
увеселительную физику и один  из лучших  фокусов, а именно "переноску воды в
решете" дополнил  собственной поправкой: как у всех  популяризаторов, у него
была  слабость к таким невинным  кунстштюкам; не забудем к тому же, что едва
ли  год прошел с того дня, как по уговору батюшки  он  окончательно забросил
мысль о вечном двигателе.
     Он  любил читать календари,  отмечая  для  общего сведения  подписчиков
"Современника" (1855): Гинея -- 6 руб. 47 с  пол.  коп.; северо-американский
доллар -- 1 руб 31 коп. серебром: или сообщал, что "между Одессой и Очаковым
построены   на   счет   пожертвований   телеграфические   башни".   Истинный
энциклопедист, своего рода Вольтер, с ударением, правда, на первом слоге, он
исписал, не  скупясь, тьму страниц  (всегда готовый  обхватить как свернутый
ковер и развернуть перед читателем всю историю затронутого вопроса), перевел
целую библиотеку, использовал  все  жанры  вплоть до стихов и до конца жизни
мечтал  составить  "критический  словарь  идей  и  фактов"  (что  напоминает
флоберовскую карикатуру, тот "dictionnaire des ide'es  rec,ues", иронический
эпиграф к которому -- "большинство всегда право" -- Чернышевский выставил бы
всерьез).  Об этом то он пишет жене из крепости, со страстью, с горестью,  с
ожесточением рассказывая о тех титанических трудах, которые он еще совершит.
Далее,  все двадцать лет сибирского одиночества, он лечился этой мечтой: но,
познакомившись  за  год до смерти  со словарем Брокгауза,  увидел  в  нем ее
воплощение.  Тогда  он возжаждал  Брокгауза перевести (а  то  "напихают туда
всякой дряни, вроде мелких  немецких художников"), почитая такой труд венцом
всей своей жизни; оказалось, что и это уже предпринято.
     Еще в начале  журнального поприща он писал о Лессинге,  который родился
ровно за сто  лет до него, и сходство с которым  он сам сознавал: "для таких
натур существует служение более милое, нежели служение любимой науке, -- это
служение  развитию  своего  народа". Как и Лессинг  он  по  привычке  всегда
начинал  с частного случая развитие общих мыслей. Помня, что у Лессинга жена
умерла от  родов,  он  боялся за  Ольгу  Сократовну,  о  первой беременности
которой писал отцу по латыни, точно так же,  как Лессинг, сто лет перед тем,
писал по латыни и своему батюшке.
     Наведем сюда свет: двадцать первого декабря 53 года Николай  Гаврилович
сообщал, что, по словам знающих женщин, жена зачала. Роды. Тяжелые. Мальчик.
"Милятятька  мой", -- гулюкала над  первенцом Ольга Сократовна,  очень скоро
однако маленького Сашу  разлюбившая.  Врачи  предупреждали, что  вторые роды
убьют ее. Все же она  забеременела вновь, -- "как то по нашим грехам, против
моей воли", -- писал  он,  жалуясь и  томясь, Некрасову. Нет, что-то другое,
сильнее,   чем  боязнь  за  жену,   томило  его.  По   некоторым  сведениям,
Чернышевский в пятидесятых  годах подумывал о самоубийстве; он будто-бы даже
пил, -- какое жуткое видение: пьяный Чернышевский! Что таить, брак получился
несчастный, трижды  несчастный,  и даже впоследствии, когда ему  и удалось с
помощью  воспоминания "заморозить свое  прошлое  до  состояния  статического
счастья" (Страннолюбский), всг  равно  еще сказывалась та роковая,  смертная
тоска, составленная из жалости, ревности и уязвленного самолюбия, -- которую
также знавал муж  совсем другого склада и совсем иначе расправившийся с ней:
Пушкин.
     И жена и младенец Виктор выжили; а  в декабре 58 года она вновь чуть не
умерла,  производя  на  свет  третьего сына,  Мишу.  Удивительное  время  --
героическое, кроличье, в кринолине, -- символе многочадия.
     "Оне умные, образованные, добрые, я вижу, --  а я дура, необразованная,
злая", -- не без надрывчика говорила Ольга  Сократовна о родственницах мужа,
Пыпиных,  которые,  при  всей  доброте,  не  пощадили  "эту  истеричку,  эту
взбалмошную бабенку с нестерпимым характером". Как она  швырялась тарелками!
Какому биографу склеить их  осколки? А  эта страсть  к  перемене мест... Эти
диковинные недомогания...  Старухой она любила вспоминать, как в  Павловске,
пыльным, солнечным  вечером,  на рысаке,  в  фаэтоне,  перегоняла  вел.  кн.
Константина, откидывая  вдруг синюю  вуаль и  его поражая огненным взглядом,
или как изменяла мужу с польским эмигрантом Савицким, человеком, славившимся
длиной  усов: "канашечка-то  знал... Мы с Иваном Федоровичем в алькове, а он
пишет себе у окна". Канашечку очень жаль, -- и очень мучительны, верно, были
ему молодые люди, окружавшие  жену  и  находившиеся с  ней в  разных стадиях
любовной близости,  от аза до  ижицы. Вечера у Чернышевской бывали  особенно
оживлены  присутствием ватаги студентов кавказцев. Николай Гаврилович  почти
никогда к  ним не выходил.  Раз, накануне нового  года,  грузины, во главе с
гогочущим  Гогоберидзе,  ворвались  в   его  кабинет,  вытащили  его,  Ольга
Сократовна накинула на него мантилью и заставила плясать.
     Да, жалко его, -- а все-таки... Ну, вытянул бы разок ремнем, ну, послал
бы  к  чортовой  матери; или  хотя бы:  вывел  со  всеми  грехами,  воплями,
рысканием, несметными  изменами в одном из тех романов, писанием  которых он
заполнял свой  тюремный досуг. Так  нет  же!  В "Прологе" (и отчасти в  "Что
делать?") нас умиляет попытка автора реабилитировать жену.  Любовников  нет,
есть только благоговейные поклонники,  нет и той дешевой  игривости, которая
заставляла "мущинок" (как она,  увы, выражалась) принимать се за женщину еще
более   доступную,  чем   была   она  в  действительности,  а   есть  только
жизнерадостность    остроумной   красавицы.   Легкомыслие    превращено    в
свободомыслие,  а  уважению  к  бойцу-мужу  (которое  она  и  в  самом  деле
испытывала к нему, но попусту) дана власть над всеми ее другими чувствами. В
"Прологе"  студент  Миронов, чтобы  мистифицировать  приятеля,  сказал,  что
Волгина вдова.  Это ее так расстроило, что она  заплакала, -- подобно  тому,
как в "Что делать?" она, всг та же "она", тоскует среди лубочных ветренников
по арестованном муже. Из типографии Волгин забежал в оперу и  тщательно стал
осматривать  в  бинокль   сперва  одну  сторону  зала,  потом  другую;   вот
остановился, -- и слезы нежности потекли из под стекол. Он пришел проверить,
правда ли его жена, сидящая  в  ложе, милее и  наряднее всех,  -- совершенно
также как автор в молодости сравнивал Лободовскую с "женскими головками".
     И тут мы снова оказались окружены голосами его эстетики,  -- ибо мотивы
жизни Чернышевского теперь мне послушны, -- темы я приручил,  они привыкли к
моему перу; с улыбкой даю им удаляться: развиваясь, они лишь описывают круг,
как бумеранг или сокол, чтобы затем снова вернуться к моей руке; и даже если
иная уносится далеко,  за горизонт  моей страницы,  я спокоен:  она прилетит
назад, как вот эта прилетела.
     Итак: 10 мая 55 года Чернышевский защищал в  университете уже  знакомую
нам диссертацию, "Отношения искусства к действительности", написанную в  три
августовские  ночи,  в  53  году, т.  е. именно  в  ту пору, когда  "смутные
лирические чувства, подсказавшие ему  в юности взгляд  на  искусство, как на
снимок  с  красотки,  окончательно вызрели, дав пухлый  плод в  естественном
соответствии с апофеозом  супружеской  страсти"  (Страннолюбский).  На  этом
публичном диспуте было  в  первый раз  провозглашено "умственное направление
шестидесятых годов", как потом вспоминал старик Шелгунов, с обескураживающей
простотой отмечая, что  Плетнев не был  тронут  речью  молодого  ученого, не
угадал таланта...  Слушатели зато были  в  восхищении.  Народу  навалило так
много, что стояли на окнах. "Налетели, как мухи на падаль", фыркал Тургенев,
который   должно  быть  чувствовал  себя  задетым,  в  качестве  "поклонника
прекрасного", -- хотя сам был не прочь мухам угождать.
     Как часто бывает  с идеями порочными, от  плоти не освободившимися  или
обросшими ею, можно в эстетических воззрениях "молодого  ученого" расслышать
его  физический  стиль,  самый  звук  его  тонкого  наставительного  голоса.
"Прекрасное  есть жизнь. Милое нам есть прекрасное; жизнь нам  мила в добрых
своих проявлениях...  Говорите же о жизни, и только  о жизни (так продолжает
этот  звук, столь  охотно воспринятый  акустикой  века), а если человеки  не
живут по-человечески, -- что ж, учите их жить, живописуйте им портреты жизни
примерных  людей и благоустроенных обществ". Искусство  таким  образом  есть
замена, или приговор, но отнюдь не ровня жизни,  точно так же как "гравюра в
художественном  отношении  гораздо  хуже  картины",  с   которой  она  снята
(особенно  прелестная  мысль).  "Единственное, впрочем, --  ясно  проговорил
диссертант, -- чем поэзия может стоять выше  действительности, это украшение
событий   прибавкой  эффектных   аксессуаров   и   согласованием   характера
описываемых лиц с теми событиями, в которых они участвуют".
     Таким образом, борясь  с  чистым искусством, шестидесятники,  и за ними
хорошие русские люди  вплоть  до девяностых годов,  боролись,  по  неведению
своему,  с собственным ложным понятием о нем,  ибо точно  также как двадцать
лет  спустя Гаршин видел  "чистого художника" в  Семирадском(!),  -- или как
аскету  снится  пир,  от  которого  бы  чревоугодника  стошнило,  --  так  и
Чернышевский, будучи лишен малейшего понятия об истинной сущности искусства,
видел его венец в искусстве условном, прилизанном (т. е. в антиискусстве), с
которым  и воевал, -- поражая пустоту. При этом  не  следует  забывать,  что
другой лагерь, лагерь "художников", -- Дружинин с его  педантизмом и дурного
тона  небесностью,   Тургенев   с  его   чересчур   стройными   видениями  и
злоупотреблением  Италией, -- часто давал врагу как  раз ту  вербную  халву,
которую легко было хаять.
     Николай Гаврилович  казнил "чистую  поэзию" где только ни отыскивал ее,
--  в  самых  неожиданных  закоулках.  Критикуя  на страницах "Отечественных
Записок" (54 год) какой-то справочный словарь, он приводит список статей, по
его мнению слишком  длинных:  Лабиринт,  Лавр, Ланкло, --  и список  статей,
слишком   кратких:  Лаборатория,  Лафайет,   Лен,   Лессинг.   Красноречивое
притязание! Эпиграф ко  всей  умственной жизни его!  Из олеографических волн
"поэзии"   рождалось   (как   мы   уже   видели)   пышногрудая    "роскошь";
"фантастическое"  принимало  грозный  экономический оборот.  "Иллюминации...
Конфеты, сыплющиеся на улицы с  аэростатов, --  перечисляет он  (речь идет о
праздниках  и  подарках  по  случаю  крестин  сына  Людовика Наполеона),  --
колоссальные  бонбоньерки, спускающиеся  на  парашютах...".  А какие  вещи у
богатых:  "кровати  из  розового  дерева... шкапы с  пружинами и  выдвижными
зеркалам