ечто большее. Вы моя единственная
надежда  и  все  мое будущее. Я полагал, что, готовясь  делить со  мною  мои
успехи, вы могли бы разделить и мои невзгоды. И вот мы уже разлучаемся.
     - Вы судите меня,- сказала она.- Вы меня не любите.
     Люсьен посмотрел на нее так печально, что она не могла не сказать:
     -  Милый мальчик, я останусь, если ты  этого хочешь.  Мы  погубим себя,
лишимся опоры. Но, когда  мы оба окажемся несчастными,  отверженными,  когда
невзгоды,-предвидеть надо  все,- загонят  нас обратно  в  Эскарба,  вспомни,
любовь  моя, что  я  предрекала такую  развязку, я  советовала  тебе  начать
карьеру в согласии с законами света, подчиниться им.
     - Луиза,- отвечал  он, обнимая  ее,- меня пугает твоя рассудительность.
Вспомни, ведь я совершенный младенец, ведь я всецело отдался твоей,  дорогой
мне, воле. Я хотел
     с  бою взять верх  над людьми  и обстоятельствами, но если твоя  помощь
послужит  моему  успеху,  я буду счастлив сознанием, что  обязан тебе  всеми
моими  удачами. Прости! Я слишком многое связал  с тобою, вот  отчего я  так
боюсь всего. Разлука предвещает, что я буду покинут, а для меня это смерть.
     -  Милый мой  мальчик,  свет требует от тебя немногого,- отвечала она.-
Лишь одного:  ночь  проводи  здесь. Днем мы будем неразлучны,  и в  том  нет
греха.
     Его приголубили, и он вполне успокоился.
     Часом  позже Жантиль  подал записку, в  которой  Шатле сообщал г-же  де
Баржетон,  что  квартира  для  нее  найдена  в улице  Нев-де-Люксембур.  Она
спросила, где находится эта улица, и, узнав, что неподалеку от  улицы Эшель,
сказала Люсьену: "Мы соседи".
     Два часа спустя  Луиза села в карету, присланную  дю Шатле,  и отбыла к
себе.  Квартира,- одна  из тех, которые торговцы обставляют  мебелью и сдают
внаем  богатым  депутатам  или  важным  особам, наезжающим  в  Париж,-  была
роскошная, но неудобная.  Люсьен воротился  к  одиннадцати часам  в скромную
гостиницу "Гайар-Буа", успев увидеть в Париже только часть улицы Сент-Оноре,
что  между  улицей  Нев-де-Люксембур и улицей Эшель. Он  лег спать  в убогой
комнатке, невольно сравнив ее с пышными  покоями Луизы. Не успел он выйти от
г-жи де Баржетон,  как там  появился  барон дю Шатле во всей красе  бального
туалета:  он возвращался от министра иностранных дел. Он спешил дать отчет в
своих  действиях  г-же де  Баржетон.  Луиза казалась встревоженной, вся  эта
роскошь ее пугала. Провинциальные нравы все же сказались: она стала чересчур
осторожна в  денежных делах и  проявляла  столь излишнюю бережливость, что в
Париже  могла прослыть  скупою. Она привезла с собою двадцать тысяч  франков
облигациями главного  казначейства; эта  сумма предназначалась  на  покрытие
непредвиденных расходов и была рассчитана  на четыре года: Луиза  опасалась,
достанет ли у нее денег и не случится ли ей войти в долги. Шатле сказал, что
квартира обойдется шестьсот франков в месяц.
     - Сущая безделица,- сказал  он, заметив, что Наис вздрогнула.- Карета в
вашем распоряжении. Это еще пятьсот франков в месяц; всего-навсего пятьдесят
луидоров.  Вам остается озаботиться туалетами. Женщина нашего круга не может
жить  по-иному.   Ежели   вы  прочите   господина  де   Баржетона  на   пост
главноуправляющего сборами
     или мечтаете видеть его при дворе, вы не должны изображать собою нищую.
Здесь  подают  лишь  богатым.  Счастье, что при  вас Жантиль  для  выездов и
Альбертина для услуг. В Париже слуги  -  разорение. Но так как вам предстоит
вращаться в обществе, да еще столь блистательном,  обедать дома вам придется
редко.
     Г-жа  де  Баржетон  и  барон  заговорили о  Париже. Дю  Шатле рассказал
злободневные новости, посвятил  в тысячу пустяков, знать которые необходимо,
иначе  вас не сочтут парижанином. Затем он назвал Наис  те модные лавки, где
ей следует одеваться; для токов он указал  мадам Эрбо, для  шляп  и чепцов -
Жюльетту;   он   сообщил  адрес  модистки,  которая  вполне  могла  заменить
Викторину;   одним    словом,   он   дал   почувствовать,   что   необходимо
разангулемиться.  Перед  уходом  его  осенила  остроумная  мысль,  счастливо
пришедшая в голову.
     -  Завтра,-  сказал  он  небрежно,-  у  меня,  очевидно, будет  ложа  в
каком-нибудь театре; я заеду за вами  и  господином де Рюбампре, вы сделаете
мне большое одолжение, разрешив показать Париж вам обоим.
     "Он  великодушнее,  нежели  я полагала",-  подумала  г-жа де  Баржетон,
услышав, что Шатле приглашает и Люсьена.
     В июне  министры  не  знают, что  им делать со своими ложами в театрах:
правительственные депутаты и избиратели поглощены виноградниками или пекутся
об  урожае; самые взыскательные знакомые  или  в деревне, или путешествуют,-
вот отчего лучшие ложи в парижских театрах заняты в эту  пору разношерстными
пришельцами,  завсегдатаи никогда не  встретятся  с ними здесь; и по милости
этих гостей театральная толпа напоминает потертый ковер. Дю Шатле сообразил,
что  благодаря  этому  обстоятельству  он может,  не  слишком  потратившись,
доставить Наис развлечение, столь приманчивое для провинциалов.
     Поутру, когда  Люсьен впервые  зашел к  Луизе, ее не было дома. Г-жа де
Баржетон  выехала,  чтобы  сделать  необходимые покупки. Она отправилась  на
совет с теми важными и знаменитыми законодателями в области женских нарядов,
о которых  говорил Шатле; ведь она  уже  известила  маркизу  д'Эспар о своем
приезде. И хотя г-жа де Бар-жетон была самоуверенна, как все люди, привыкшие
властвовать, все же ее обуревал страх  показаться  провинциалкой.  Она  была
умна  и  понимала, насколько  отношения между женщинами  зависят от  первого
впечатления.  И хотя она была убеждена, что  скоро встанет на одну ступень с
такими великосветскими дамами, как г-жа д'Эспар, все же на первых  порах она
чувствовала  потребность  в  дружественном   участии  и  особенно  опасалась
упустить какое-либо условие  успеха. Вот отчего  она прониклась  бесконечной
признательностью  к  Шатле, который указал  ей, как попасть  в  тон  высшему
парижскому свету. По  странной случайности обстоятельства сложились так, что
маркиза  обрадовалась возможности оказать  услугу родственнице  своего мужа.
Маркиз д'Эспар без всякой видимой причины покинул общество;  он отрешился от
всех дел, и личных и политических,  от  семьи и от жены. Маркиза, став таким
образом  сама  себе госпожою, нуждалась в  признании  света,  и  в настоящем
случае  она  была счастлива  заменить  мужа, выступив  покровительницею  его
родных.  Она  желала  широко  оповестить  об   этом  покровительстве  и  тем
подчеркнуть неправоту мужа.  В  тот же день  она  написала г-же де Баржетон,
урожденной Негрпелис, одну из  тех обворожительных записок,  в которых форма
столь  изящна,  что надобно потратить  немало  времени, чтобы  заменить  всю
пустоту слов.
     ...Она благодарит случай, сблизивший с ее семьей особы, о  которой  она
так много слышала; она  страстно желает познакомиться  с нею; ведь парижские
привязанности столь непрочны, и невольно мечтаешь  полюбить  еще кого-нибудь
на  земле;  и  если  бы  их  пути разминулись, еще  одну  мечту  пришлось бы
похоронить! Она  отдает себя в полное распоряжение кузины;  она желала бы ее
посетить,  но  недомогание приковало ее к дому;  она почитает себя  в  долгу
перед кузиной, вспомнившей о ней.
     Люсьен,  как  и  все  новоприезжие,  очутившись  впервые  на  парижских
бульварах  и  улице  де-ла-Пе, дивился городу более, нежели людям. В  Париже
многое ошеломляет: чудеса модных лавок, высота зданий, поток  карет и, более
всего,   непрестанное  столкновение   крайней  роскоши   и  крайней  нищеты.
Подавленный впечатлениями от парижской толпы и чуждый ей, он впал в глубокое
уныние. Люди, которые  играли  в провинции известную роль и  на каждом  шагу
получали доказательства своей значительности, не могут примириться с  полною
и внезапною утратой  своего положения. Быть чем-то в родном городе и ничем в
Париже - эти два  состояния  нуждаются в  переходной ступени,  и  тот,  кому
случится  чересчур  резко  перейти от одного состояния к  другому,  невольно
падает  духом.  Юный поэт привык  встречать отклик  на  каждое свое чувство,
наперсника для  каждой  своей мысли,  душу,  делившую  с  ним  малейшее  его
ощущение, и Париж представился ему тягостною пустыней. Люсьен еще не съездил
за прекрасным синим фраком, и скромность, чтобы не сказать  бедность, одежды
смущала  его,  когда в  условленный час  он  шел  к г-же  де  Баржетон,  уже
вернувшейся к  тому времени домой. Он застал  у нее  барона дю  Шатле; барон
пригласил  обоих отобедать  с ним в "Роше  де Канкаль". Люсьен, ошеломленный
бешеным . парижским  круговоротом, не мог слова  вымолвить, да и в карете их
было  трое; но  он  сжал  руку  Луизы,  и,  угадав его  мысли, она  ответила
дружеским  пожатием.  После  обеда  Шатле  повез своих  гостей  в  Водевиль.
Присутствие  Шатле бесило  Люсьена; он проклинал случай,  занесший барона  в
Париж.  Управляющий  сборами отнес причины  своего приезда  в Париж на  счет
внушений   самолюбия;  он  надеялся  получить  место  старшего  секретаря  в
каком-нибудь  министерстве и  докладчика дел в  государственном  совете;  он
приехал,  чтобы  добиться  подтверждения  данных  ему  обещаний,  ибо  такой
человек, как он, не может до  скончания века оставаться управляющим сборами;
лучше  быть ничем, стать депутатом, вернуться на дипломатическое поприще. Он
превозносил  себя; Люсьен  невольно  признавал в  этом  щеголе превосходство
светского человека, искушенного парижской  жизнью, и ему  не  по  душе  было
сознавать, что  развлечениями он  обязан дю  Шатле. Там, где поэт смущался и
робел, бывший  секретарь для поручений чувствовал себя как рыба  в воде.  Дю
Шатле  подшучивал  над  нерешительностью,  изумлением,  вопросами и  мелкими
оплошностями неопытного соперника. Так старый морской волк  подшучивает  над
новичком-матросом, когда тот во время качки нетвердо держится  на ногах.  Но
все же Люсьен впервые смотрел  водевиль  в парижском театре,  и, наслаждаясь
им,  он  несколько  утешился в  огорчениях от собственной неловкости. В этот
примечательный вечер он втайне отрекся от многих предубеждений провинциалов.
Круг  жизни его  расширился,  общество  принимало иные  масштабы.  Соседство
прекрасных парижанок в обворожительных свежих нарядах открыло ему, что уборы
г-жи де Баржетон, однако ж довольно вычурные, устарели: ни ткань, ни покрой,
ни цвет не отвечали моде. Прическа, так пленявшая его в Ангулеме, показалась
ему безобразной  в  сравнении с причудливыми измышлениями  парижанок. "Ужели
она такой  и  останется?"-  подумал  он,  не подозревая,  что  весь день был
потрачен на подготовку будущего превращения. В провинции
     не  приходится  выбирать и  сравнивать: привычка  к лицам  наделяет  их
условной красотою. Женщина, слывшая красавицей в провинции, не удостаивается
ни малейшего  внимания  в Париже,  ибо она хороша лишь в силу  поговорки:  в
царстве  слепых  и кривому  честь.  Люсьен  был  поглощен  сравнением,-  так
накануне г-жа де Баржетон сравнивала его с Шатле. Меж тем и г-жа де Баржетон
разрешала  себе удивительные размышления  по  поводу  своего  возлюбленного.
Бедный поэт, несмотря  на  редкостную красоту, отнюдь не блистал внешностью.
Он был уморительно  смешон рядом с молодыми людьми, сидевшими на балконе; на
нем  был  сюртук  с  чересчур короткими  рукавами,  потешные  провинциальные
перчатки, куцый  жилет; г-жа  де Баржетон находила, что  у него  жалкий вид.
Шатле старался занимать ее, он оказывал ей, ни на что не притязая, внимание,
говорившее о глубокой страсти.  Шатле, изящный, непринужденный, будто актер,
вернувшийся  на  подмостки  родного  театра,  отвоевал  в  два дня  позиции,
утраченные  за  шесть месяцев.  Хотя  общественное мнение  не терпит  резкой
изменчивости в чувствах,  все же известно, что любовники расходятся быстрее,
нежели  сходятся.  И  г-жу  де  Баржетон  и  Люсьена  подстерегало  взаимное
разочарование, и  причиной  тому  был  Париж. Здесь  жизнь ширилась в глазах
поэта, общество принимало новый облик  в глазах Луизы. Довольно  было  любой
случайности, чтобы узы, соединявшие их, порвались. Удар секиры, страшный для
Люсьена,  не  замедлил  его  поразить.  Г-жа  де  Баржетон  отвезла  поэта в
гостиницу  и  вернулась   к  себе  в  сопровождении  дю  Шатле,  что  весьма
обескуражило бедного влюбленного.
     "Что скажут они обо мне?" - думал он, поднимаясь в свою унылую комнату.
     -  Бедный  мальчик на  редкость скучен,-  сказал, улыбаясь, Шатле,  как
только дверца кареты захлопнулась.
     - Таковы все  люди, взлелеявшие сердцем  и умом целый мир мыслей. Люди,
призванные выразить столь многое в прекрасных, глубоко обдуманных творениях,
питают пренебрежение к  болтовне. Ведь это занятие умаляет и  обедняет  ум,-
сказала гордая Негрпелис, у  которой еще  достало мужества защищать Люсьена,
не столько ради него, сколько ради себя.
     - Охотно соглашаюсь с вами,- отвечал барон,- но мы живем с людьми, а не
с  книгами.  Послушайте, милая  Наис,  я  вижу,  между  вами  еще  ничего не
произошло, и я восхищен. Ежели вы отважитесь заполнить пустоту вашей
     жизни волнением чувств, да не падет ваш выбор на этого мнимого гения. А
что,  если вы обманулись, что,  если  через  несколько  дней, встретившись с
людьми поистине замечательными, поистине одаренными талантом и сравнив его с
этими  людьми,  вы   поймете,  милая,  прекрасная   сирена,  что   на  своей
ослепительной спине вы доставили  в гавань  не  мужа, вооруженного  лирою, а
невоспитанную, жалкую обезьянку, глупую  и  напыщенную? В Умо  он мог  слыть
гением,  но  в  Париже  этот юнец  окажется посредственностью.  Здесь каждую
неделю  выходят томы стихов, и  любое стихотворение стоит больше, нежели вся
поэзия господина  Шардона. Умоляю вас, повремените,  узнайте  его  покороче!
Завтра пятница,  оперный день,- сказал  он,  заметив, что  карета въезжает в
улицу Нев-де-Люксембург.- В распоряжении  госпожи  д'Эспар  ложа  придворных
чинов,  и вы,  само собою,  будете приглашены.  Из ложи госпожи де Серизи  я
увижу вас во всей вашей славе. Дают "Данаиды".
     - Прощайте,- сказала она.
     Поутру  г-жа  де  Баржетон прилежно  обдумывала  свой  наряд,  готовясь
навестить кузину,  г-жу  д'Эспар. День стоял прохладный, и единственное, что
она  могла выбрать  из своих  ангулемских  нарядов, было знаменитое  зеленое
бархатное платье, довольно нелепо разукрашенное.  Люсьен же счел необходимым
отправиться за пресловутым синим  фраком: нещегольской его сюртук внушал ему
ужас, а он в ожидании встречи с маркизою  д'Эспар или нечаянного приглашения
в ее дом  мечтал  разодеться  щеголем. Он вскочил в фиакр,  чтобы  сейчас же
съездить за своим узелком. Поездка продолжалась два часа,  и он заплатил  за
фиакр три  или четыре  франка,  что заставило его задуматься  над финансовой
стороной  парижской жизни. Достигнув  возможного совершенства в туалете,  он
пошел  в  улицу  Нев-де-Люксембур и  там,  у  подъезда  особняка, повстречал
Жантиля в обществе лакея в шляпе с великолепным плюмажем.
     - А я к вам, сударь, с  запиской  от госпожи Баржетон,- сказал Жантиль,
не  искушенный  в  правилах  парижской учтивости,  ибо  он  был  воспитан  в
простодушии провинциальных нравов.
     Лакей принял поэта  за  слугу.  Люсьен распечатал конверт и  узнал, что
г-жа  де  Баржетон проводит день у  маркизы д'Эспар,  а вечером едет с нею в
оперу; но  она  все  же  просит  Люсьена  быть в  театре: кузина  приглашает
молодого поэта в свою ложу; маркиза желает доставить ему удовольствие.
     "Значит, она меня любит! Мои тревоги безрассудны,- думал Люсьен.- Нынче
же вечером она представит меня своей кузине".
     Он подпрыгнул  от радости и решил  весело провести время, отделявшее от
него счастливый вечер. Он понесся в Тюильри, мечтая  погулять там,  а  затем
отобедать у  Вери. И вот  Люсьен, припрыгивая  и прискакивая, от  счастья не
чувствуя под собою ног, взбегает на террасу Фельянов и прохаживается по ней,
заглядываясь на прекрасных женщин и  на  их  спутников, на щеголей, гуляющих
рука об  руку и  мимоходом улыбкой приветствующих друзей. Как отличается  от
Болье  эта терраса:  птицы  с  этого пышного насеста  прекрасны и  отнюдь не
похожи  на  ангулемских.  То было полное  великолепие  красок ослепительного
оперения  орнитологических  семейств  Индии  или  Америки, а  не серые  тона
европейских птиц. Люсьен провел в  Тюильри два мучительных  часа: он жестоко
судил себя  и вынес приговор. Ни на одном  щеголе  он не заметил фрака. Фрак
еще  можно было встретить  на старике, не притязавшем  на  моду,  на  мелком
рантье из квартала Марэ, на канцеляристе.  Он понял, что существуют  костюмы
утренние и костюмы  вечерние. Живое воображение  и взыскательный  глаз поэта
открыли  ему безобразие его  отрепий; изъяны только подчеркивали старомодный
покрой  и  неудачный оттенок  этого  нелепого  синего  фрака,  воротник  был
чрезвычайно неуклюж, фалды от долгой носки заходили одна на другую, пуговицы
заржавели,  складки  обозначились  роковыми  белесыми  полосами.  Жилет  был
чересчур  короток  и  в  забавном  провинциальном  вкусе;   Люсьен  поспешно
застегнул фрак, чтобы прикрыть жилет. Наконец нанковые панталоны он встречал
только  на простолюдинах. Люди приличные носили панталоны  из восхитительной
ткани, полосатые или  безупречно белые.  Притом панталоны  у  всех  были  со
штрипками,  а у  него края  панталон топорщились,  не  желая  прикасаться  к
каблукам  сапог. На нем был  белый  галстук с вышитыми концами; однажды  Ева
увидела подобный галстук на г-не де Опуа  и на г-не  де Шандуре и  поспешила
вышить точно  такой же своему  брату. Но мало того,.  что никто, кроме людей
почтенного  возраста,  нескольких  старых  финансистов,  нескольких  суровых
чиновников, не носил утром белого галстука, надо же было случиться, чтобы за
решетчатой оградой по тротуару улицы Риволи проходил разносчик из бакалейной
лавки с корзиной на голове, и бедный Люсьен его увидел; ангулемец похолодел,
при-
     метив  концы  галстука, расшитые рукою  какой-нибудь влюбленной швейки.
Это зрелище  было  для  Люсьена  ударом в  сердце, в тот еще плохо изученный
орган,  где  таится  наша  чувствительность и  к которому,  с  тех пор,  как
существуют  чувства, люди подносят руку и в радости и в печали. Не обвиняйте
в  ребячливости  этот  рассказ!  Богачи,  не  испытавшие подобных  терзаний,
конечно, найдут в нем нечто жалкое и  преувеличенное; однако тревоги бедняка
достойны не меньшего  внимания, нежели катастрофы, потрясающие жизнь сильных
мира сего, баловней судьбы. Не  равно ли обрушиваются горести  и на тех и на
других?  Страдание  все  возвышает. Наконец  измените  слово:  вместо  слова
"наряд", щегольской  или менее щегольской, скажите "орденская лента", "чин",
"титул".  Не  вносят  ли  эти  мнимые  безделицы  терзаний  в   жизнь  самую
блистательную?  Наконец  одежда  - вопрос  важный  для  человека,  желающего
блеснуть  тем,  чего  у  него нет:  нередко  в этом  кроется  лучший  способ
когда-нибудь обладать всем. Люсьена в холодный пот бросило при мысли, что он
предстанет  в  этом  наряде  перед  маркизою  д'Эспар, родственницею первого
камергера двора, перед женщиной, которую посещают знаменитости всякого рода,
знаменитости избранные.
     "Я  похож на сына аптекаря; настоящий лавочник!"  - гневно подумал  он,
глядя  на  прохожих   -   изящных,   жеманных  молодых  франтов   из   знати
Сен-Жерменского предместья, точно созданных в одной манере, схожих тонкостью
линий, благородством осанки,  выражением  лица, и  все  же не  схожих по той
причине, что каждый  из них выбирал оправу по  своему  вкусу, желая выгоднее
себя  осветить.  Все  оттеняли свои достоинства  неким подобием театрального
приема;  молодые  парижане были  искушены  в  том  не менее  женщин.  Люсьен
унаследовал  от  матери  драгоценные  физические  дары,  и  преимущества  и