седневных  нуждах  в своем  стремлении
заложить основы грядущей славы.
     - Люсьен,  знаешь, что я получил из  Парижа? - сказал типограф, вынимая
из кармана томик в восемнадцатую долю листа.- Послушай!
     Давид  прочел,   как   умеют  читать   поэты,  идиллию  Анд-ре   Шенье,
озаглавленную  "Неэра",  затем  идиллию  "Больной  юноша",  потом  элегию  о
самоубийце, еще одну в античном духе, и два последние "Ямба".
     - Так вот что  такое  Андре Шенье!  -  восклицал  Люсьен.-  Он  внушает
отчаяние,-  повторил  он в  третий раз, когда Давид, чересчур взволнованный,
чтоб продолжать чтение, протянул ему томик стихов.
     - Поэт, обретенный  поэтом,- сказал  он, взглянув  на имя, поставленное
под предисловием.
     - И  Шенье,  написав такие стихи,- заметил  Давид,- мог  думать, что не
создал ничего достойного печати!
     Люсьен в свой черед  прочел эпический  отрывок из "Слепца"  и несколько
элегий. Когда он дошел до строк:
     Если  это не счастье, так  что  же?  -  он поцеловал  книгу,  и  друзья
заплакали, потому  что  они оба  любили до самозабвения.  Виноградная листва
расцветилась,  стены  старого дома,  покосившиеся,  с  выщербленным  камнем,
изборожденные трещинами, приняли пластические формы, где каннелюры, рустика,
барельефы сочетались с фигурным  орнаментом  какой-то волшебной архитектуры.
Фантазия  рассыпала  цветы и рубины в мрачном дворике.  Камилла Андре  Шенье
стала для Давида  его обожаемой Евой, а для Люсьена знатной дамой, о которой
он  вздыхал. Поэзия отряхнула величественные полы своей звездной  мантии над
мастерской,  где,  казалось, паясничали  типографские  Обезьяны  и  Медведи.
Пробило пять; но друзья не чувствовали ни  голода, ни жажды;  жизнь была для
них золотым сном,  все сокровища земли лежали у их ног. Для них  открылся на
небосводе тот голубой просвет, на который указует перст  Надежды тем, у кого
жизнь тревожна  и  кому  она, подобно  Сирене,  напевает:  "Спешите, летите,
спасайтесь от зол, там, в лазурной, серебряной, золотой дали!.," В это время
стеклянная дверь отворилась, и ученик по имени Серизе, парижский  мальчишка,
привезенный  Давидом  в Ангулем, вышел из мастерской во двор в сопровождении
незнакомца, которому он указал на двух друзей, и тот, раскланиваясь, подошел
к ним.
     - Сударь,-  сказал он  Давиду, извлекая из кармана толстую тетрадь,-  я
желал бы напечатать вот этот труд. Не откажите в любезности сказать,  во что
это обойдется.
     - Мы, сударь не  печатаем такие солидные  рукописи,- отвечал  Давид, не
взглянув на тетрадь.- Обратитесь к господам Куэнте.
     - Но у  нас есть  очень  красивый  шрифт, вполне  подходящий,- возразил
Люсьен,  взяв  рукопись.  Прошу  вас,  зайдите  завтра, и  оставьте нам вашу
рукопись. Мы под считаем, во что обойдется печатание.
     - Не с господином ли Люсьеном Шардоном имею честь?..
     - Да, сударь,- отвечал фактор.
     - Я счастлив,  сударь,- сказал автор,-  познакомиться с молодым поэтом,
которому прочат блестящую будущность. Мне посоветовала зайти сюда госпожа де
Баржетон.
     Люсьен,  услышав это имя, покраснел и пробормотал несколько слов, чтобы
выразить благодарность  г-же  де  Баржетон  за  ее любезное  внимание. Давид
заметил румянец и смущение  друга  и  отошел, предоставив ему  беседовать  с
провинциальным дворянином, автором статьи  о разведении  шелковичных червей,
из тщеславия желавшим ее напечатать, чтобы его  коллеги  по Земледельческому
обществу могли ее прочесть.
     - Послушай, Люсьен,- сказал Давид, когда дворянин  ушел,- уж не влюблен
ли ты в госпожу де Баржетон?
     - Без памяти!
     - Но живи она в Пекине, а ты в Гренландии, расстояние разобщало  бы вас
менее, нежели сословные предрассудки.
     - Воля любящих все побеждает,- сказал Люсьен, потупя глаза.
     - Ты забудешь нас,- отвечал робкий обожатель прекрасной Евы.
     - Напротив! Как  знать,  не пожертвовал ли  я ради тебя возлюбленной? -
вскричал Люсьен.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Вопреки любви, вопреки интересам, побуждающим меня посещать ее дом, я
сказал ей, что впредь не переступлю ее порога, ежели человек,  превосходящий
меня талантами, с большим будущим, ежели Давид Сешар, мой брат, мой друг, не
будет  у  нее принят. Дома меня  ожидает ответ. И пускай  вся здешняя  знать
приглашена нынче к  госпоже де Баржетон слушать мои стихи, ежели ответ будет
отрицательный, нога моя туда не ступит.
     Давид крепко пожал Люсьену руку, смахнув слезу. Пробило шесть.
     - Ева, верно, тревожится. Прощай!-вдруг сказал Люсьен.
     Он ушел, оставив Давида во власти  волнений, столь остро ощущаемых лишь
в этом возрасте и  особенно в  том положении,  в каком  находились  два юных
лебедя, которым провинциальная жизнь еще не подрезала крыльев.
     - Золотое сердце! -  вскричал Давид, провожая взглядом  Люсьена, покуда
тот не скрылся за дверью мастерской.
     Люсьен возвращался в  Умо  по  прекрасному бульвару  Болье, через улицу
Минаж и ворота Сен-Пьер.  Если он избрал столь долгий путь, вы поймете, что,
стало быть, тот путь лежал мимо дома госпожи де Баржетон. Он испытывал такое
блаженство, проходя мимо окон  этой женщины, что тому два месяца как изменил
кратчайшему пути в Умо через ворота Пале.
     Под  купами  деревьев  Болье  он  задумался о том  расстоянии,  которое
разделяет  Ангулем  и Умо.  Местные нравы  воздвигли нравственные  преграды,
труднее преодолимые,  чем крутые  склоны, по  которым спускался Люсьен. Юный
честолюбец,  недавно  получивший  доступ  в  особняк  Баржетонов,  перекинув
воздушный  мост  славы  между  городом  и  предместьем,  тревожился,  ожидая
приговора  своей повелительницы,  как  фаворит,  рискнувший  превысить  свою
власть, опасается немилости. Слова эти должны показаться странными тем, кому
не доводилось наблюдать  особенности нравов  в городах, которые  делятся  на
верхний  город  и  нижний;  но тут необходимо  войти в некоторые объяснения,
обрисовывающие Ангулем, тем более что они  позволят понять г-жу де Баржетон,
одно из главных действующих лиц нашей истории.
     Ангулем  -  древний   город,  построенный  на  вершине  скалы,  которая
напоминает  сахарную голову и высится  над лугами, где течет Шаранта.  Скала
примыкает,  со стороны Перигора,  к узкому  плоскогорью, которое  она  круто
замыкает собою  близ  дороги  из Парижа в  Бордо,  образуя своеобразный мыс,
очерченный  тремя  живописными  лощинами.  О значении этого  города в  эпоху
религиозных войн свидетельствуют земляной  вал, ворота и  развалины крепости
на островерхой  скале. По своему расположению он  некогда представлял  собою
стратегический пункт, равно важный  и  для католиков, и для кальвинистов; но
то, что
     встарь  было  его  силой,  ныне  составляет его  слабое  место: валы  и
чрезвычайно крутые склоны, мешая ему расти в сторону Шаранты, обрекли его на
самый  гибельный  застой.  Во времена, о  которых  повествует  наша история,
правительство пыталось расширить  город в  сторону  Перигора, проложив улицы
вдоль плоскогорья, выстроив там здания префектуры, морского училища, военных
учреждений. Но торговля уже ранее избрала иное место. Предместье Умо издавна
разрослось, как семейство грибов, у подножия скалы  и по берегам реки, вдоль
которой пролегает большая дорога из Парижа в Бордо. Всем известны знаменитые
ангулемские писчебумажные фабрики, обосновавшиеся  три века назад на берегах
Шаранты  и  ее притоков,  богатых  водопадами. Государство построило в Рюэле
свой  самый  крупный  орудийный  завод  для  вооружения флота.  Транспортные
конторы, почта, постоялые  дворы,  каретные  мастерские,  компании  почтовых
дилижансов, все промыслы, живущие от проезжей дороги и реки, сосредоточились
у  подножия   Ангулема,  избегнув  тем  самым  трудностей  подъема  в  гору.
Естественно,  что   кожевенные   заводы,  прачечные,   всякие   предприятия,
нуждающиеся в воде, облюбовали берега Шаранты;  затем винные погреба, склады
сырья,  доставлявшегося  водным путем, все посреднические конторы  скучились
вдоль берегов Шаранты. Итак,  предместье Умо выросло в  богатый промышленный
город,  второй Ангулем,  которому  завидовал Ангулем верхний,  где  остались
присутственные места, управление епархией, суд, аристократия.  Однако ж Умо,
несмотря  на  свою  деловитость  и  возрастающее  значение   как  средоточия
торговли, все же был  только придатком к Ангулему. Наверху - знать и власть,
внизу - купечество и деньги: два постоянно и повсюду враждующих общественных
слоя; и трудно решить,  который  из двух  городов питал большую ненависть  к
сопернику.  Реставрация   за   девять  лет  своего  существования  обострила
положение, достаточно мирное во времена Империи. Большинство домов в верхнем
Ангулеме занимают  либо дворянские семьи, либо старинные буржуазные фамилии,
которые живут доходами и  составляют своего рода  коренное  население,  куда
чужеземцам  доступ  закрыт.  Надобно  было  прожить  тут  два  столетия  или
породниться  с  местной именитой семьей, чтобы потомку выходцев из  соседней
провинции  довелось  проникнуть в этот  замкнутый круг,  и все же во  мнении
коренных жителей он вечно будет пришельцем.  Префекты, начальники управления
государственными сборами, административные власти,  сменявшиеся за последние
сорок лет, пытались  приручить  эти старинные семьи, гнездившиеся  на  своей
скале, как нелюдимые вороны:  местная знать  посещала  их  балы и  обеды, но
принимать  у себя упорно отказывалась. Насмешливые, злоязычные, завистливые,
скупые,  эти семьи роднятся между собою и,  образуя замкнутую касту, не дают
никому ни входа, ни выхода; им неведомы измышления современной  роскоши; для
них послать детей в Париж все равно, что обречь их на гибель. Эта чрезмерная
осторожность  рисует  отсталые  нравы  и  обычаи  этих  семейств, зараженных
неумным роялизмом,  скорее  закоснелых в  ханжестве,  нежели  религиозных, и
столь  же далеких от жизни,  как их город и его  скала.  Ангулем, однако  ж,
славится в ближайших провинциях, как город, где получают хорошее воспитание.
Соседние  города посылают своих девиц в  ангулемские  пансионы  и монастыри.
Легко  понять, насколько  кастовый  дух  влияет  на  чувства,  разъединяющие
Ангулем и Умо. Купечество богато, дворянство обычно  бедно.  Они  мстят друг
другу презрением, равным с обеих  сторон.  Ангулемские горожане  вовлечены в
эти распри.  Купец из верхнего города  говорит с  неподражаемым выражением о
торговце  из  предместья:  "Он  из   Умо!"  Предначертав  дворянству  особое
положение  во  Франции и  подав  ему  надежды,  не  осуществимые  без общего
переворота, Реставрация нравственно разъединила Ангулем и Умо более,  нежели
разъединяло их  расстояние физическое. Дворянское  общество,  связанное в то
время   с   правительственными   кругами,   заняло   тут   положение   более
исключительное, чем где-либо во Франции.  Житель Умо напоминал в достаточной
степени парию. Отсюда возникла  та  глухая и глубокая ненависть, что придала
столь   грозное  единодушие   восстанию   1830  года   и  разрушила   основы
общественного строя  во  Франции.  Спесь придворной знати отвратила от трона
провинциальное дворянство,  равно как последнее отвратило от себя буржуазию,
постоянно уязвляя ее тщеславие. Итак, появление в гостиной г-жи де Бар-жетон
сына  аптекаря, обывателя из Умо, было  своего рода  революцией. Кто  в  том
повинен?  Ламартин и Виктор  Гюго,  Казимир Делавинь  и Каналис,  Беранже  и
Шатобриан,  Вильмен и г-н Эньян,  Суме и Тиссо,  Этьен  и Давриньи, Бенжамен
Констан  и  Ламенне, Кузен и Мишо, короче, и старые  и  молодые литературные
знаменитости,  как  либералы,  так  и  роялисты.  Г-жа  де  Баржетон  любила
искусство
     и   литературу  -  причуда  вкуса,  сумасбродство,  о  котором  открыто
сокрушался весь Ангулем и которое необходимо объяснить, обрисовав жизнь этой
женщины, рожденной для славы, но  по вине роковых обстоятельств оставшейся в
безвестности и своим влиянием на Люсьена предопределившей его судьбу.
     Господин  де Баржетон был правнуком бордоского синдика, по имени  Миро,
возведенного в  дворянство  при Людовике  XIII  за  долголетнюю службу.  При
Людовике  XIV его сын, ставший  Миро  де  Баржетоном, был офицером дворцовой
стражи и так  выгодно женился,  что при Людовике XV его  сын именовался  уже
просто г-ном  де Баржетоном. Этот г-н де Баржетон, внук г-на Миро-синдика, в
такой  степени  вошел  в  роль истого дворянина,  что  промотал  все родовое
состояние  и  тем  самым  положил предел благоденствию своей семьи. Два  его
брата,  двоюродные  деды  нынешнего Баржетона,  опять занялись  торговлей, и
фамилия Миро по сию пору встречается  среди бордоских купцов. Так как  земля
Баржетонов в Ангумуа, находившаяся в ленной зависимости от феодального удела
Ларошфуко, равно  как и ангулемский дом, именуемый дворцом Баржетонов,  были
неотчуждаемой  собственностью,  внук  г-на  де  Баржетона  по  прозвищу  Мог
унаследовал  оба  эти  владения.  В  1789  году  он  лишился  права  взимать
феодальные поборы и жил  лишь доходом  с земли, приносившей ему около десяти
тысяч ливров в год. Если бы его дед последовал  славному примеру Баржетона I
и Баржетона II, то Баржетон V, которого  подобало бы именовать Немым, был бы
маркизом  де Баржетоном, он породнился бы с  каким-либо знатным родом и, как
многие, стал  бы герцогом и пэром, между тем в 1805  году он счел весьма для
себя  лестным   брак  с  девицей  Мари-Луизой-Анаис  де  Негрпелис,  дочерью
дворянина, который был всеми забыт в глуши своего имения, хотя и принадлежал
к  младшей  ветви  одного  из самых  древних  родов южной Франции.  Один  из
Негрпелисов  был в числе заложников Людовика  Святого,  притом глава старшей
ветви носит славное имя д'Эспаров, приобретенное им при Генрихе IV благодаря
браку  с  наследницей  этого  рода.  Названный  же  нами  дворянин,  младший
представитель младшей  ветви,  жил  на  доходы  с  имения  жены,  небольшого
поместья  близ  Барбезье,  в котором  он хозяйничал на  славу,  сам продавал
пшеницу на рынке, сам выгонял водку,  пренебрегая насмешками, копил деньги и
время от  времени  округлял  свои угодья. Благодаря стечению  обстоятельств,
достаточно удивительных в глухой провинции, у г-жи де Баржетон развился вкус
к музыке и литературе. Во время Революции  некий аббат Ниолан, лучший ученик
аббата Роз, укрылся в маленьком замке д'Эскарба со всем своим композиторским
багажом.  Он  щедро  оплатил  гостеприимство  старого  дворянина,  занявшись
воспитанием его  дочери Анаис, или, как ее называли, Наис; и если бы не этот
случай, девочка была бы  предоставлена самой  себе или, что было  бы большим
несчастьем, какой-нибудь распутной служанке. Аббат был не только музыкантом,
но и знатоком литературы, он владел итальянским и немецким. Итак, он  обучил
девицу де  Негрпелис этим  двум языкам  и  контрапункту;  он познакомил ее с
выдающимися произведениями французской,  итальянской и  немецкой литературы,
разучивал с ней творения всех великих композиторов. Наконец, чтобы заполнить
досуг и одиночество, на которое их  обрекли политические  события, он обучил
ее греческому и латинскому языкам, да и  из  естественных наук помог усвоить
начатки. Присутствие  матери  ничего не  изменило в этом мужском воспитании,
которое получила девушка, и  без того чересчур независимая благодаря жизни в
деревне.  Аббат  Ниолан,  натура поэтическая  и  восторженная,  был особенно
примечателен  тем  артистическим  складом   ума,  который,  обладая  многими
похвальными качествами,  возвышается  над мещанскими предрассудками свободой
суждения и широтой взглядов. Если свет и прощает дерзновенную смелость мысли
ради ее своеобразия и глубины,  то в частной жизни это свойство, порождающее
уклонение от принятого, могло быть признано вредоносным.  Аббат не был лишен
темперамента,  его  идеи  действовали   заразительно  на  юную  девицу,  чья
восторженность,  обычная   в  этом   возрасте,  еще   усиливалась  благодаря
деревенскому уединению.  Аббат  Ниолан сообщил своей  ученице  присущую  ему
независимость мысли и смелость суждений, не подумав о том, что эти качества,
столь нужные  мужчине, обратятся в  недостаток  у женщины, предназначенной к
скромной участи матери семейства. Хотя аббат постоянно внушал своей ученице,
что  учтивость  и  скромность  свидетельствуют  о  подлинной  просвещенности
человека, однако ж девица де Негрпелис преисполнилась высокого о себе мнения
и прониклась великим презрением к  человечеству. Окруженная людьми, ниже  ее
стоящими и всегда готовыми ей услужить, она усвоила надменность знатных дам,
не позаимствовав лукавой прелести
     их  обхождения.  Избалованная бедным аббатом, который во всем льстил ее
тщеславию, ибо он восхищался в ней самим собою,  как автор восхищается своим
творением,  она,  к  несчастью,  не  встречала никого,  с  кем могла бы себя
сравнить,  и  потому  не  имела случая  составить о себе правильное  мнение.
Отсутствие общества - вот отрицательная сторона  жизни  в деревне.  Не  имея
нужды приносить  маленькие жертвы  в угоду требованиям  хорошего тона, как в
одежде,  так  и в  манере держать  себя, привыкаешь к распущенности.  А  это
растлевает и дух  и  тело.  Вольнодумство девицы де Негрпелис, не стесненное
светскими условностями, проявлялось и в ее  манерах и в ее наружности: у нее
был  слишком вольный  вид, может быть, и  привлекательный с  первого взгляда
благодаря его своеобразию, но это  к лицу  лишь  искательницам  приключений.
Таким образом воспитание Наис, шероховатости которого сгладились бы в высшем
обществе,  в  Ангулеме  грозило  представить ее  в смешном виде, как  только
поклонники откажутся  боготворить недостатки, очаровательные лишь  в юности.
Что касается до г-на де Негрпелиса, он пожертвовал бы всеми  книгами дочери,
если бы этим можно было спасти заболевшего быка: он был так скуп, что не дал
бы ей и двух лишних лиаров сверх дохода, на который она имела право, хотя бы
речь шла  о  какой-либо  ничтожной  затрате,  совершенно  необходимой для ее
образования. Аббат  умер  в 1802 году, до замужества своей дорогой питомицы,
замужества, от  которого он,  несомненно, бы  ее  предостерег. После  смерти
аббата дочь оказалась большой обузой для старого дворянина.  Он почувствовал
себя чересчур слабым, чтобы выдержать борьбу, которая неминуемо возникла  бы
из-за его собственной скупости и независимого нрава праздной девицы. Как все
юные особы, не пожелавшие идти проторенной  дорожкой, предуказанной женщине,
Наис составила собственное мнение о браке и ничуть  к нему не стремилась. Ей
претила  мысль  подчинить свой ум и  свою личность  одному  из  тех  мужчин,
незначительных  и  отнюдь  не  блещущих доблестью,  с  какими ей  доводилось
встречаться. Она желала повелевать, а принуждена  была повиноваться. Она, ни
минуты не колеблясь, бежала бы с возлюбленным, лишь бы не подчиниться грубым
прихотям человека, который не потакал бы  ее вкусам. Г-н де Негрпелис все же
был дворянином  и опасался неравного брака. Как многие отцы,  он рассудил за
благо выдать  дочь  замуж  не столько  ради нее,  сколько ради  собственного
спокойствия. Он мечтал  о титулованном, а то и простом  дворянине недалекого
ума,  неспособном сутяжничать  из-за  отчета  по  опеке, каковой он  полагал
представить  дочери,  о  человеке,  достаточно  ограниченном и слабовольном,
чтобы Наис могла жить, как ей  вздумается, и достаточно  бескорыстном, чтобы
жениться  на ней без  приданого. Но где найти человека, равно удобного и для
отца и для  дочери? Такой человек был бы не зятем, а сущим кладом. Исходя из
интересов своих и дочерних, г-н де Негрпелис стал присматриваться к мужчинам
у  себя  в  провинции, и  г-н  де  Баржетон показался  ему единственным, кто
отвечал  всем  его требованиям.  Г-н де Баржетон, мужчина лет сорока, сильно
потрепанный  любовными  похождениями  в  молодости,  славился   чрезвычайным
скудоумием;  но у него  было  достаточно здравого  смысла, чтобы  вести сво