же день
своего  появления у Фликото он приметил столик  возле  конторки,  и по лицам
сотрапезников, по отрывкам фраз, перехваченных на лету, он угадал  собратьев
по литературе. Затем  некое чутье  ему подсказало,  что,  поместившись  близ
конторки, он  может вступить в разговор с  хозяевами ресторана. Со  временем
установится  знакомство, и в случае  безденежья  ему несомненно будет оказан
необходимый кредит. Итак, он усаживался за квадратный столик возле конторки,
накрытый на  два прибора, с  белыми  салфетками без  колец, предназначенный,
конечно, для случайных посетителей. Против Люсьена сидел худощавый и бледный
молодой  человек,  по-видимому такой  же нищий,  как  и он; его красное, уже
поблекшее лицо говорило об утраченных надеждах, оставивших на его челе следы
утомления,  а в душе глубокие борозды, где брошенные  семена не давали более
всходов. Люсьен почувствовал влечение к незнакомцу  в силу  этих поэтических
примет и необоримого порыва сочувствия.
     Молодого человека, первого  из  сотрапезников, с  которым  ангулемскому
поэту  удалось через неделю,  после  взаимных  мелких услуг, беглых  слов  и
взглядов,  завязать  беседу, звали  Этьеном Лусто. Тому два года  он,  как и
Люсьен, покинул провинцию, городок  в Берри. Нервные  движения, блеск  глаз,
речь,  порою  отрывистая,  изобличали  горестное  знакомство  с литературной
жизнью. Этьен  приехал из Сансера с трагедией в кармане,  увлекаемый  тою же
приманкой, что  влекла  и Люсьена: славой, властью, богатством. Этот молодой
человек, прежде обедавший у Фликото каждый день, вскоре начал появляться все
реже  и  реже.  Когда Люсьену  случалось после пяти или  шести дней перерыва
вновь встретиться  со  своим  поэтом,  он  надеялся  увидеться с  ним  и  на
завтрашний день;  но на  завтрашний  день  оказывалось, что его  место  было
занято каким-нибудь незнакомцем. У молодых людей, видевшихся накануне, огонь
вчерашней беседы отражается в сегодняшней;  но случайность встреч принуждала
Люсьена каждый раз  сызнова  ломать  лед, и тем самым замедлялось сближение.
Первые  недели  оно  мало  подвинулось.  Из  беседы  с  дамой,  сидевшей  за
конторкой, Люсьен  узнал, что будущий его друг состоит сотрудником маленькой
газетки, для которой он пишет отзывы на новые  книги и дает отчеты о пьесах,
идущих  в  Амбигю-комик, Гетэ или Драматической  панораме.  Молодой  человек
сразу стал  видной персоной  в глазах Люсьена, который решил  завязать с ним
задушевную беседу и пойти на кое-какие жертвы ради поддержания дружбы, столь
нужной для начинающего литератора. Журналист отсутствовал две недели. Люсьен
еще не  знал,  что Этьен тогда только обедал у Фликото, когда  бывал  не при
деньгах,  и  в  том  крылась  причина   его  мрачной  разочарованности,  той
холодности,  которой  Люсьен  противопоставлял  льстивые  улыбки, вкрадчивые
слова.  -Однако  ж  эта  дружба  требовала  серьезных   размышлений,  '  ибо
безвестный журналист  вел, по-видимому, широкий образ жизни, не уклоняясь от
рюмочек вина, чашек кофе,  от бокалов с  пуншем,  зрелищ, пирушек.  Люсьен в
первые дни своего пребывания в  Латинском квартале держал себя как  ребенок,
ошеломленный  первым  уроком  парижской жизни.  Оттого-то,  ознакомившись  с
ценами  и  взвесив свой кошелек, Люсьен  не  осмелился подражать  Этьену  из
боязни впасть в прежние ошибки, в которых он все еще раскаивался. Он жил под
игом  провинциальных законов:  Ева и  Давид, его  ангелы-хранители, вставали
перед ним  при малейшем  дурном побуждении, напоминая о возложенных  на него
надеждах, о том, что он обязан составить счастье своей старой матери, о всем
том,  что  сулил  его  талант.   Утренние  часы  он  проводил  в  библиотеке
Сент-Женевьев, изучая историю. При первых же изысканиях он заметил ужасающие
ошибки в романе "Лучник Карла  !Х".  Когда  библиотека закрывалась, он шел в
свою  сырую и  холодную комнату,  исправлял  свой  труд,  перестраивал  его,
выбрасывал  целые  главы.  После  обеда  у Фликото он направлялся в Торговый
пассаж, просматривал в литературном кабинете Блосса произведения современной
литературы, газеты,  периодические  издания, сборники  стихов, желая войти в
жизнь  искусства,  и  в  полночь  возвращался  в  свою  жалкую  комнату,  не
потратившись ни на освещение, ни на дрова.
     Чтение,  столь  разнообразное, чрезвычайно изменило  его  вкусы,  и  он
сызнова пересмотрел свой сборник сонетов о цветах, свои милые  "Маргаритки",
и так основательно их переделал, что  едва ли сохранилось сто прежних строк.
Итак,  Люсьен первое время вел простой, невинный образ жизни бедных питомцев
провинции,  которые даже  обеды Фликото находят  роскошными  по сравнению  с
обычным столом родительского дома, довольствуются медлительными прогулками в
аллеях  Люксембургского  сада,  поглядывают искоса, с замиранием сердца,  на
красивых  женщин,  живут  в  пределах  Латинского  квартала  и  благоговейно
предаются  труду,  мечтая  о будущем.  Но  Люсьен, рожденный  поэтом,  скоро
уступил  непреклонности  желания,  не  устояв перед  обольщением театральных
афиш. Французский театр, Водевиль, Варьете, Комическая опера, куда он  ходил
в стулья партера, поглотили шестьдесят франков. Какой студент лишил бы  себя
счастья  видеть  Тальма  в  прославленных  им  ролях?  Театр, первая  любовь
поэтических  душ,  очаровал  Люсьена.  Актеры  и  актрисы представлялись ему
особыми людьми;  он не верил  в  возможность переступить рампу  и общаться с
ними запросто. Им  он был обязан духовными наслаждениями, они были для  него
существами волшебными,  о  которых  в  газетах упоминалось  наряду  с делами
государственной важности.
     Быть драматическим  писателем, видеть свои творения  на театре  - какая
пленительная мечта!  Мечта  эта  осуществлялась людьми смелыми,  как Казимир
Делавинь! Плодотворные мысли,  порывы  веры  в себя,  за  которыми следовали
приступы отчаяния,  волновали  Люсьена и, невзирая на глухой ропот страстей,
поддерживали  его  на священном  пути  труда  и воздержания.  Из чрезмерного
благоразумия он дал себе обет не посещать Пале-Рояль, то пагубное место, где
он истратил в  одно утро пятьдесят франков у Бери и около пятисот на наряды.
Поэтому,  когда  его одолевало  искушение  посмотреть  Флери, Тальма,  обоих
Батистов или Мишо, он шел в узкую темную галерею, где с половины шестого уже
стоял хвост за дешевыми билетами и опоздавшим надо было платить десять су за
место  у кассы. Часто, простояв  в очереди часа два, разочарованные студенты
слышали возглас:  "Билеты проданы!"  Из театра  Люсьен  возвращался, потупив
взор, не глядя по сторонам, ибо улицы в этот час были полны живых соблазнов.
Возможно, и  ему случилось пережить одно из  тех весьма обычных приключений,
которые,  однако,  занимают огромное  место  в  боязливом юном  воображении.
Однажды, пересчитав  свои экю,  Люсьен  весь похолодел,  напуганный  быстрым
истощением  своих  капиталов,  и  подумал,  что  ему необходимо  побывать  у
какого-нибудь книгоиздателя и заручиться платной работой. Молодой журналист,
которого  он сам  произвел  в звание друга, не появлялся  у  Фликото. Люсьен
ожидал  счастливого случая, но случая не  представлялось.  В  Париже  случай
благоприятствует лишь людям с обширным кругом знакомых, чем больше знакомых,
тем больше возможностей к  успеху в любой области; случай и здесь на стороне
крупных  армий. Сохранив еще свойственную провинциалам осторожность,  Люсьен
не  желал ожидать того часа, когда у него останется  лишь несколько экю:  он
решил сделать набег на  книгоиздателей.  В одно прохладное сентябрьское утро
Люсьен  вышел в  улицу  Лагарп с  двумя  рукописями в  руках.  Он  дошел  до
набережной Августинцев, стал ходить вдоль набережной, посматривая то на воды
Сены, то на книжные лавки, как будто  добрый гений  внушал  ему,  что  лучше
броситься в реку, нежели в литературу. Наконец, внимательно изучив внешность
людей,  мелькавших  за  стеклами  витрин   или  стоящих  на  пороге   лавок,
приветливых  с  виду,  хмурых, забавных,  веселых  или  грустных,  преодолев
мучительные  колебания,  он  наметил  себе  дом,  перед  которым  приказчики
торопливо  упаковывали книги. Там спешно  отправляли  товар, стены  пестрели
объявлениями:
     Поступили в продажу:
     "Отшельник"  виконта  д'Арленкура.  Третье  издание,  "Леонид"  Виктора
Дюканжа. Пять томов в  12-ю долю листа,  на  лучшей бумаге. Цена 12 франков.
"Нравственные наблюдения" Кератри.
     - Вот счастливцы!-вскричал Люсьен.
     Афиша, новое и  своеобразное изобретение знаменитого" Лавока, в ту пору
впервые  расцвела на  парижских стенах. Вскоре  подражатели  такого  способа
рекламы изукрасили  ею  весь Париж,  создав  новый источник  государственных
доходов.  Наконец Люсьен, поэт столь славный в Ангулеме  и столь ничтожный в
Париже, едва дыша от волнения, проскользнул у самой стены дома и, собрав все
свое   мужество,   вошел  в   лавку,  переполненную   служащими,  клиентами,
издателями... "И, может быть, авторами!" - подумал Люсьен.
     - Я  бы хотел поговорить с господином Видалем или господином Поршоном,-
сказал он одному из продавцов.
     Он только что прочел на вывеске крупными буквами:
        "ВИДАЛЬ И ПОРШОН,"
        "КНИГОПРОДАВЦЫ-КОМИССИОНЕРЫ"
        "ДЛЯ ФРАНЦИИ И ЗАГРАНИЦЫ"
     - Они оба заняты,- отвечал продавец.
     - Я обожду.
     Поэт,  оставшись в лавке,  рассматривал связки  книг. Он пробыл там два
часа,  изучая  заголовки,  перелистывая книги  и  читая  отдельные страницы.
Наконец  Люсьен   прислонился   к  застекленной   перегородке   с   зелеными
занавесками,  за которой, как он  подозревал, скрывался Видаль или Поршон, и
услышал следующий разговор:
     - Желаете  взять  пятьсот экземпляров?  Для вас я  посчитаю их  по пяти
франков и на каждую дюжину накину лишний экземпляр.
     - Во что же обойдется экземпляр?
     - На шестнадцать су дешевле.
     - Четыре франка четыре су?-сказал Видаль или Поршон тому, кто предлагал
книги.
     - Так точно,- отвечал продавец.
     - Расчет по распродаже? - спросил торговец.
     -  Как так?  Э-ге-ге,  старый шутник!  Тогда вы разочтетесь года  через
полтора векселями сроком на год.
     - Помилуйте, векселя сейчас же,- отвечал Видаль или Поршон.
     - На  какой  срок  векселя? На девять месяцев?  - -спросил издатель или
автор, предлагавший книгу.
     -    Нет,    мой    любезный,    на    год,-     отвечал     один    из
книгопродавцев-комиссионеров. Воцарилось молчание.
     - Вы меня режете! - вскричал неизвестный.
     -  Но  разве  мы сбудем за год пятьсот  экземпляров  "Леонида"?-отвечал
книгопродавец-комиссионер  издателю  Виктора Дюканжа.- Мой  дорогой мэтр, мы
были бы миллионерами, ежели бы книги расходились по воле издателей, но книги
расходятся  по  прихоти  публики.  Романы  Вальтера  Скотта   предлагают  по
восемнадцати су за том, три ливра  двенадцать су за весь роман, а вы хотите,
чтобы  я ваши  книжицы продавал дороже?  Если вам угодно, чтобы я протолкнул
ваш роман, пойдите мне навстречу. Видаль!
     Из-за кассы встал толстяк и, заткнув перо за ухо, подошел к ним.
     - Сколько ты сбыл Дюканжа в последнюю поездку?
     - Две  сотни "Старичка из Кале", но для этого  пришлось снизить цену на
две другие книги; спрос на них был невелик, и получились соловьи.
     Позже Люсьен узнал, что соловьями книгопродавцы называют книги, которые
залежались на полках в глубоком уединении книжных складов.
     -  Кстати,  тебе известно,- продолжал Видаль,- что  Пикар  подготовляет
серию  романов?  Он  обещал  нам  двадцать  процентов скидки против  обычной
книгопродавческой цены, чтобы мы обеспечили ему успех.
     -  Воля  ваша!  На год,- уныло  отвечал  издатель,  сраженный последним
доверительным сообщением Видаля Поршону.
     - Следовательно? - решительно спросил Поршон неизвестного.
     - Я согласен.
     Издатель вышел. Люсьен слышал, как Поршон сказал Видалю:
     -  Уже есть  требование  на  триста  экземпляров.  Расчет  с  издателем
задержим. "Леонида" пустим по  сто су за  штуку. А сами  разочтемся за  него
через полгода и...
     - Вот уже полторы тысячи франков барыша,- сказал Видаль.
     - О! Я сразу заметил, что ему туго приходится.
     - Он зарывается! Платит Дюканжу  четыре тысячи  франков за  две  тысячи
экземпляров!
     Люсьен прервал Видаля, появившись в дверях клетушки.
     Книгопродавцы едва ответили на его поклон.
     - Я автор  романа,  в  манере Вальтера Скотта,  из истории Франции, под
заглавием: "Лучник Карла IX". Предлагаю вам приобрести.
     Поршон окинул Люсьена холодным взглядом и положил перо на конторку.
     Видаль, свирепо посмотрев на автора, ответил:
     -  Мы,  сударь, не  издатели. Мы книгопродавцы-комиссионеры.  Ежели  мы
издаем книги за свой счет, то это торговые операции, которые мы ведем только
со  светилами,  Притом  мы  покупаем   лишь  серьезные  книги,  исторические
сочинения, краткие обзоры.
     -  Но моя книга очень серьезная. Я пытался изобразить  в истинном свете
борьбу  католиков,  сторонников  неограниченной  монархии,  и  протестантов,
желавших установить республику.
     - Господин Видаль! - крикнул приказчик. Видаль скрылся.
     - Не спорю, сударь, что ваша книга - чудо искусства,- продолжал Поршон,
сделав  достаточно  невежливый жест,- но мы  интересуемся  только  вышедшими
книгами. Обратитесь к тем, кто покупает рукописи:  хотя бы к папаше  Догро,-
улица Дюкок, близ Лувра; он берет романы.  Что бы  вам прийти раньше! Только
что ушел Полле, конкурент Догро и издателей из Деревянных галерей.
     - У меня есть еще сборник стихотворений...
     - Господин Поршон! - крикнул кто-то.
     - Стихотворений!-сердито вскричал Поршон.- За кого вы  меня принимаете?
- прибавил он, расхохотавшись, и исчез в помещении за лавкой.
     Люсьен перешел через Пон-Неф, поглощенный своими  думами.  То немногое,
что он понял из этого торгашеского жаргона, внушило ему, что книги для таких
книгопродавцев  то  же  самое,  что вязаные  колпаки для торговцев  вязаными
изделиями: товар, который надо сбыть подороже, купить подешевле.
     -  Я  не  туда  попал,- сказал  он самому себе;  его ошеломила  грубая,
материальная сторона литературы.
     Люсьен приметил в улице Дюкок скромную лавку,  мимо которой он проходил
и   раньше;   на  ее   зеленой   вывеске  желтыми  буквами  было   выведено:
"Книгоиздатель Догро". Он вспомнил, что в литературном кабинете Блосса видел
это имя на заглавном листе нескольких романов. Он  вошел не без  внутреннего
трепета,  охватывающего мечтателей  перед  неизбежностью борьбы. В  лавке он
увидел чудаковатого  старика, одного из своеобразных представителей книжного
дела времен  Империи. На Догро  был  черный фрак  с широкими  прямоугольными
фалдами, между тем как современная мода требовала,  чтобы  они своим покроем
напоминали  рыбий хвост;  жилет  из  простой  материи  в  цветную  клетку  с
кармашком  для часов, откуда свисала стальная  цепочка  с  медным  ключиком.
Часы, наверное,  были  в  форме луковицы.  Шерстяные  чулки  серого цвета  и
башмаки,  украшенные серебряными пряжками,  завершали  наряд старика; он был
без  шляпы,   лысый   его  череп  обрамляли  седеющие,   довольно  живописно
растрепанные  волосы.  Папаша Догро,  как  звал  его  Поршон,  своим фраком,
панталонами и  башмаками  напоминал учителя  словесности,  жилетом, часами и
чулками -  купца.  Внешность  его ничуть  не противоречила  столь  странному
сочетанию: у него  был  вид наставника, начетчика,  сухое лицо преподавателя
риторики,  живые   глаза,  недоверчивый   рот   и   смутная  встревоженность
книгоиздателя.
     - Господин Догро?-спросил Люсьен.
     - Он самый...
     - Я автор романа,- сказал Люсьен.
     - Уж очень молоды,- сказал книгопродавец.
     - Мой возраст, сударь, не имеет отношения к делу.
     -  Справедливо,-  сказал  старик  и  взял рукопись.-  Ах,  черт возьми!
"Лучник Карла IX". Отличное заглавие.  Ну-с, молодой человек, расскажите мне
содержание в двух словах.
     - Это исторический роман  в духе Вальтера Скотта. Борьба протестантов и
католиков изображается как борьба двух  политических систем, причем престолу
грозит серьезная опасность. Я принял сторону католиков.
     -  Э!  Молодой человек, тут  есть мысль. Отлично,  я прочту  ваш роман,
обещаю вам. Я  предпочел бы  роман  во  вкусе госпожи  Радклиф; но ежели  вы
потрудились  над ним,  -ежели  у  вас есть  кое-какой  стиль, замысел, идеи,
уменье
     развернуть действие, я с удовольствием вам помогу. Что требуется нам?..
Хорошие рукописи.
     - Когда позволите наведаться?
     - Вечером я уезжаю на дачу, ворочусь послезавтра Тем временем я  прочту
ваше сочинение, и, ежели оно мне подойдет, мы тут же заключим договор.
     Добродушие  старика внушило Люсьену  роковую  мысль извлечь и  рукопись
"Маргариток".
     - Господин Догро, у меня есть также сборник стихов .
     - А!  Так вы поэт! Тогда  не надо мне  и вашего романа,- сказал старик,
возвращал ему рукопись.-  Рифмоплетам проза  не  удается.  Проза  не  терпит
лишних слов, тут надобно говорить начистоту.
     - Но Вальтер Скотт также писал стихи...
     - Верно,-  сказал Догро,  смягчившись; он понял, что юноша нуждается, и
оставил рукопись у себя.- Где вы живете? Я к вам зайду.
     Люсьен дал адрес, не предполагая у старика  какой-либо задней мысли; он
не  разглядел в нем книгопродавца старой  школы, человека  той  эпохи, когда
издатели  мечтали о том,  чтобы  держать взаперти,  где-нибудь  в  мансарде,
умирающих от голода Вольтера и Монтескье.
     - Я, кстати, возвращаюсь домой через Латинский квартал,- сказал старик,
прочитав адрес.
     "Хороший человек! - подумал  Люсьен, откланиваясь торговцу.- Встретил я
все-таки  друга  молодежи, знатока, который смыслит  кое-что  в  литературе.
Каков? Я говорил  Давиду, что в Париже успех таланту обеспечен". Счастливый,
с легким сердцем Люсьен воротился домой, он грезил славой. Он забыл зловещие
слова,  поразившие  его  слух  в  конторе  Видали  и  Поршона, он мнил  себя
обладателем по  меньшей мере тысячи  двухсот франков. Тысяча двести франков,
да  ведь  это целый  год  жизни  в  Париже, год  творческого труда!  Сколько
замыслов строилось на этой надежде! Сколько сладостных дум о трудовой жизни!
Он привел  в  порядок комнату, чуть было не  купил кое-какие вещи, и  только
чтением книг в кабинете Блосса он заглушил свои нетерпеливые мечты.  Старика
Догро  приятно  удивил  стиль  первого   произведения  Люсьена,   прельстила
выспренность характеров, в духе той эпохи, когда развертывалась эта драма, и
увлекла  пылкость воображения, с  которой молодой автор  обычно развертывает
действие,- на этот  счет папаша Догро был не избалован,- и через два дня  он
зашел  в  гостиницу,  где  жил  его  подрастающий Вальтер  Скотт.  Он  решил
заплатить  тысячу  франков  за  приобретение в полную собственность "Лучника
Карла  IX"  и связать Люсьена  договором  на несколько произведений. Увидев,
какова эта гостиница, старая лиса одумалась.  "У молодого человека, ежели он
поселился  здесь,  вкусы скромные;  он  любит науку,  труд;  дам ему франков
восемьсот,  и довольно". Хозяйка гостиницы, у  которой он спросил, где живет
г-н де  Рюбампре,  отвечала: "В пятом". Книгопродавец  поднял  голову  и над
пятым этажом увидел только небо.  "Молодой человек,-  подумал  он,- красивый
мальчик,  даже очень красивый;  ежели он  получит лишние  деньги,  он начнет
кутить,  перестанет  работать.  В  наших  взаимных  интересах я предложу ему
шестьсот  франков; но  наличными,  а  не векселями". Он взошел по  лестнице,
постучал троекратно в дверь; Люсьен  отворил. Комната была безнадежно убога.
На столе стояла кружка молока, лежал хлебец в два су. Нищета гения бросилась
в глаза старику Догро.
     "Да сохранит он,- подумал старик,- простоту нравов, умеренность в пище,
скромные потребности".
     - Рад,  душевно рад  повидаться с вами,- сказал он Люсьену.- Вот так же
жил