в простенке между  дверьми,
которые вели в спальню и гостиную; окна и двери  потемнели от грязи; комната
была обычно завалена кипами оттисков и  чистой бумаги; нередко на этих кипах
можно  было  увидеть  бутылки,  тарелки  с  жарким или сладостями  со  стола
Жерома-Никола Сешара. Спальня, окно которой, в раме со свинцовым переплетом,
выходило во двор, была обтянута ветхими коврами, какими в провинции украшают
стены зданий в  день  праздника Тела господня. Там стояли широкая кровать  с
колонками и пологом, с шитыми подзорами  и пунцовым  покрывалом, два кресла,
источенных  червями,  два  мягких  стула  орехового  дерева,  крытые  ручной
вышивкой,  старая  конторка  и  на  камине  -  часы. Эта  комната,  дышавшая
патриархальным благодушием и выдержанная в коричневых тонах, была обставлена
господином Рузо, предшественником и хозяином Жерома-Никола Сешара. Гостиная,
отделанная  в новом  вкусе  г-жою Сешар,  являла взору  ужасающую деревянную
обшивку  стен, окрашенную в голубую краску,  как в  парикмахерской;  верхняя
часть  стен была  оклеена  бумажными  обоями,  на  которых  темно-коричневой
краской по  белому полю были изображены сценки из жизни Востока;  обстановка
состояла  из шести стульев, обитых синим сафьяном, со спинками в форме лиры.
Два окна, грубо выведенные арками  и  выходившие  на площадь Мюрье, были без
Занавесей; на  камине не было  ни  канделябров,  ни часов,  ни зеркала. Г-жа
Сешар умерла в самый  разгар своего увлечения убранством дома, а Медведь, не
усмотрев в напрасных изощрениях никакой выгоды,
     отказался  от  этой  затеи.  Сюда  именно,  pede  titubante  ',  привел
Жером-Никола  Сешар  своего сына  и указал ему  на лежавшую на круглом столе
опись типографского имущества, составленную фактором под его руководством.
     - Читай,  сынок,- сказал Жером-Никола Сешар, переводя  пьяный  взгляд с
бумаги  на сына  и с  сына  на  бумагу.-  Увидишь,  что  я  вручаю  тебе  не
типографию, а сокровище.
     - "Три деревянных станка с железными распорками, с  чугунной плитой для
растирания красок..."
     - Мое усовершенствование,- сказал старик Сешар, прерывая сына.
     - "...со всем  оборудованием,  кипсеями, мацами, верстаками и прочая...
тысяча шестьсот франков!.." Но, отец,- сказал Давид  Сешар, выпуская из  рук
инвентарь,- да это просто какие-то деревяшки, а не станки! И ста  экю они не
стоят, разве для топки печей пригодятся...
     -  Деревяшки?!-вскричал старик  Сешар.- Деревяшки?..  Бери-ка  опись  и
пойдем вниз! Поглядишь, способна ли ваша  слесарная дребедень работать  так,
как  эти  добрые  испытанные  старинные станки.  И  тогда  у  тебя  язык  не
повернется  хулить  честные станки, ведь  они  на  ходу,  что твои  почтовые
кареты, и будут служить тебе всю  жизнь, не разоряя на починки. Де-ре-вяшки!
Да эти деревяшки прокормят тебя! Де-ре-вяшки! Твой отец работал на них целые
четверть века. Они и тебя в люди вывели.
     Отец  сломя  голову  сбежал вниз по  исхоженной,  покосившейся,  шаткой
лестнице и не споткнулся; он распахнул дверь, ведущую из сеней в типографию,
бросился  к  ближайшему  станку,  как  и  прочие, ради  этого случая  тайком
смазанному  маслом  и вычищенному,  и  указал  на  крепкие  дубовые  стойки,
натертые до блеска учеником.
     - Не станок, а загляденье! - сказал он.
     Печатался  пригласительный  билет  на  свадьбу. Старый Медведь  опустил
рашкет на декель и декель на  мрамор, который  он  прокатил под  станок;  он
выдернул куку, размотал бечевку, чтобы подать мрамор на место, поднял декель
и рашкет  с проворством молодого Медведя. Станок  в его  руках  издал  столь
забавный скрип,  что  вы могли счесть его за дребезжание стекла  под  крылом
птицы, ударившейся на лету об окно.
     1 Спотыкаясь (лат.).
     - Неужто  хоть  один английский  станок  так  работает?  -  сказал отец
изумленному сыну.
     Старик  Сешар  от первого станка  перебежал  ко второму, от  второго  к
третьему, и  поочередно на каждом из  них с одинаковой ловкостью проделал то
же  самое.  От  его  глаз,  помутившихся от  вина,  не  ускользнуло какое-то
пятнышко на  последнем станке, оставшееся  по  небрежности ученика; пьяница,
крепко  выругавшись,  принялся  начищать  станок  полою  сюртука,  уподобясь
барышнику, который перед продажей лошади чистит ее скребницей.
     - С этими тремя станками ты, Давид, и без фактора выручишь тысяч девять
в год. Как будущий твой компаньон, я не разрешаю тебе заменять их проклятыми
металлическими  станками, от которых изнашивается шрифт.  Вы  там, в Париже,
подняли шум  - то-то, сказать,  чудо!-вокруг  изобретения вашего  проклятого
англичанина,   врага  Франции,  только  и  помышлявшего  что  о  выгоде  для
словолитчиков. А-а, вы  бредите стенхопами! Благодарствую за  ваши стенхопы!
Две тысячи пятьсот франков каждый! Да  это почти вдвое дороже всех моих трех
сокровищ, вместе взятых. Вдобавок они недостаточно упруги  и сбивают литеры.
Я не учен, как ты, но крепко запомни: стенхопы - смерть для шрифтов. Мои три
станка  будут служить тебе  без отказа; печатать  чистехонько, а большего от
тебя ангу-лемцы и не потребуют. Печатай ты хоть на  железе, хоть  на дереве,
хоть на золоте или на серебре, они ни лиара лишнего не заплатят.
     - "Item ',- читал Давид,- пять тысяч  фунтов  шрифта из словолитни г-на
Вафлара..."
     При этом имени ученик Дидо не мог удержаться от улыбки.
     - Смейся, смейся! Двенадцать лет  минуло, а шрифты, как  новенькие. Вот
это,  скажу,  словолитня!  Господин  Вафлар  человек  честный,  и   материал
поставляет  прочный; а по мне лучший словолитчик тот, с кем реже  приходится
дело иметь.
     - "...Оценены в  десять тысяч франков..." -  продолжал  Давид.-  Десять
тысяч франков, отец! Но ведь это по сорок су за фунт, а господа Дидо продают
новый цицеро по тридцать шесть су за фунт. Десять су за фунт, как за простой
лом, красная цена вашим старым гвоздям.
     - Что-о? Гвозди? Это ты так называешь батарды, ку-
     1 Также (лат.).
     ле,  рондо  господина  Жилле, бывшего императорского печатника! Да этим
шрифтам  цена шесть франков фунт! Лучшие  образцы граверного искусства. Пять
лет как куплены, а посмотри-ка, многие из них еще новешенькие!
     Старик Сешар схватил несколько пачек с образцами гарнитур, не бывшими в
употреблении, и показал их сыну.
     -  Я  по  ученой части  слаб, не  умею ни читать, ни писать, но  у меня
достаточно смекалки, чтобы распознать, откуда пошли  английские шрифты твоих
господ Дидо! От  курсивов  фирмы Жилле! Вот рондо,- сказал он,  указывая  на
одну из касс и извлекая оттуда литеру М круглого цицеро, еще не початого.
     Давид понял,  что  бесполезно  спорить  с  отцом.  Надо было  либо  все
принять, либо все отвергнуть,  сказать да или нет. Старый  Медведь включил в
опись  решительно  все, до последней бечевки.  Любая рамка, дощечка,  чашка,
камень  и щетка для промывки  - все было оценено  с  рачительностью  скряги.
Общая  цифра составляла  тридцать  тысяч франков,  включая  патент на звание
мастера-типографа  и клиентуру. Давид раздумывал, выйдет ли прок  из  такого
дела? Заметив, что сын озадачен описью имущества, старик Сешар встревожился;
он предпочел бы ожесточенный торг молчаливому согласию.  Уменье  торговаться
говорит о том, что покупатель  - человек делового склада и способен защищать
свои выгоды. "Кто не  торгуется,- говаривал старик Сешар,-  тот ничего и  не
заплатит". Стараясь угадать, о чем думает его сын, он  между тем  перечислял
жалкое  оборудование,  без   которого,  однако  ж,  не  обходится  ни   одна
провинциальная  типография;  он  поочередно  подводил  Давида к  станку  для
лощения  бумаги,  к  станку  для  обрезывания  бумаги,  предназначенной  для
выполнения городских заказов, и расхваливал их устройство и прочность.
     - Старое оборудование всегда самое лучшее,-  сказал он.- В типографском
деле за него надобно было бы платить дороже, чем за новое, как это водится у
золотобитов.
     Ужасающие  заставки   с  изображениями  гименов,   амуров,   мертвецов,
подымающих камень своего  собственного надгробия, предназначенные увенчивать
какое-нибудь М или В, огромные  обрамления для театральных афиш,  украшенные
масками,- все это благодаря красноречию пьяного Жерома-Никола превращалась в
нечто не имеющее себе цены.  Он рассказал сыну о том, как крепко провинциалы
держатся за свои привычки; тщетны были бы усилия со-
     блазнить их даже кое-чем и лучшим.  Он сам, Жером-Никола Сешар, пытался
было  пустить  в  ход  календарь,  затмевавший  собою  пресловутый  "Двойной
Льежский", который печатался на сахарной  бумаге! И что же? Великолепным его
календарям предпочли привычный "Двойной Льежский"! Давид убедится в ценности
этой старины, коль - скоро  станет  продавать  ее дороже самых разорительных
новинок.
     - Так вот что,  сынок!  Провинция есть  провинция,  а  Париж  -  Париж.
Положим, явится  к тебе  человек из Умо  заказать пригласительные билеты  на
свадьбу, а  ты их отпечатаешь без купидона с гирляндами? Да  он сам  себе не
поверит, что женится, и возвратит заказ, ежели увидит только одно М,  как  у
господ Дидо, знаменитостей книгопечатного дела, но  в провинции  их  выдумки
привьются разве что лет через сто. Вот оно как!
     Люди великодушные обычно плохие дельцы. Давид был из тех  застенчивых и
нежных натур, которые страшатся  споров и отступают, стоит только противнику
затронуть их сердце. Возвышенные чувства  и власть, которую сохранил над ним
старый пьяница, обезоруживали сына в постыдном торге  с отцом, тем более что
он не сомневался в добрых намерениях старика, ибо  сперва он  приписывал его
ненасытную алчность привязанности  печатника к своим  орудиям  производства.
Однако  ж,  поскольку Жером-Никола Сешар приобрел  все оборудование от вдовы
Рузо за  десять тысяч франков на ассигнации, а при настоящем положении вещей
тридцать тысяч франков были цифрой баснословной, сын вскричал:
     - Отец, вы меня задушить хотите!
     - Я?! Родитель твой! Опомнись, сынок!-воскликнул старый пьяница, воздев
руки к  потолку, где сушилась бумага.- Но во что же ты ценишь патент, Давид?
Да знаешь ли ты, что нам дает один только "Листок объявлений", считая Десять
су за  строку? Прошлый месяц  одно это  издание принесло мне  доходу пятьсот
франков! Сынок, открой-ка книги да взгляни в них! А сколько еще дают афиши и
ведомости префектуры,  заказы мэрий  и  епископата!  Ты  просто  ленивец, не
желаешь  разбогатеть.  Торгуешься  из-за  лошадки,  которая тебя  вывезет  в
какое-нибудь превосходное поместье вроде имения Марсак.
     К  инвентарной  описи  был приложен договор об  основании  товарищества
между  отцом и  сыном. Добрбш отец отдавал товариществу  внаймы  свой дом за
тысячу двести
     франков, хотя сам купил его за шесть тысяч ливров, и притом оставлял за
собою одну  из  двух комнаток в мансарде. Покуда Давид Сешар не выплатит ему
тридцати тысяч франков, доходы будут делиться пополам; полным и единственным
владельцем типографии он станет в тот день, как расквитается с отцом.  Давид
взвесил в уме ценность патента, клиентуры и "Листка объявлений", не принимая
во внимание оборудования; он решил, что  справится, и принял условия.  Отец,
привыкший  к   крестьянской  мелочности  и  ничего  ровно  не  смысливший  в
дальновидной расчетливости парижан,  был  удивлен  столь  быстрым  согласием
сына.
     "Уж не разбогател ли мой сын? -подумал он.- А может, он смекает, как бы
мне заплатить?"
     Заподозрив, что  у сына есть деньги, старик стал выспрашивать, не может
ли он ссудить отца в  счет будущего? Любопытство отца  пробудило недоверие в
сыне.  Давид  замкнулся  в  себе.  На  другой  день  старик  Сешар  приказал
подмастерью   перенести  в  свою  комнатку  на  третьем  этаже  всю  мебель,
рассчитывая  отправить  ее  в  деревню  на  обратных порожних  повозках.  Он
предоставил сыну три пустых комнаты во втором  этаже  и ввел его во владение
типографией, не дав ни сантима для расплаты с рабочими. Когда Давид попросил
отца, как совладельца, принять участие в расходах, необходимых для их общего
дела, старый печатник притворился несообразительным.  "Да где это сказано, в
придачу к типографии еще и деньги давать?-говорил он.- Моя часть уже вложена
в  дело".  Прижатый к стене  логикой сына,  старик  отвечал,  что, когда  он
покупал типографию у вдовы Рузо, он сумел обернуться, не имея  ни единого су
в кармане. Ежели он,  нищий, необразованный рабочий, вышел  из положения, то
ученик Дидо  и подавно найдет выход.  Притом  Давид и деньги-то зарабатывает
благодаря образованию;  а  кому  он обязан этим образованием,  как не  отцу,
который в  поте  лица своего  добывал для  этого средства?  И теперь как раз
кстати заработанные деньги пустить в оборот.
     - И куда ты  дел  свои получки? -сказал он, пытаясь выяснить вопрос, не
разрешенный накануне из-за скрытности сына.
     - Но ведь я на что-то жил. Покупал книги,- раздраженно отвечал Давид.
     - А-а! Ты покупал книги? Плохо же ты поведешь дела! Кто покупает книги,
тому не пристало их печатать,- отвечал Медведь.
     Давид  испытал  самое  ужасное  из  унижений  -  унижение,  причиненное
нравственным падением  отца:  ему  пришлось выслушать  целый  поток  низких,
слезливых,  подлых торгашеских доводов,  которыми  старый скряга  оправдывал
свой отказ. Давид затаил душевную боль, почувствовав себя одиноким, лишенным
опоры, обнаружив торгаша  в отце, и из философской  любознательности пожелал
изучить его  поглубже. Он  заметил старику, что никогда не требовал от  него
отчета о состоянии матери. Если это состояние не могло пойти в счет платы за
типографию, нельзя ли по крайней мере вложить его в их общее дело?
     -  Состояние твоей матери?-сказал  старик Сешар.-  Оно было  в ее уме и
красоте!
     В  этом  ответе сказалась  вся  натура старика,  и  Давид  понял,  что,
настаивая на отчете, он вынужден будет затеять  бесконечную разорительную  и
позорную тяжбу. Благородное  сердце  приняло бремя, уготованное ему, хотя он
знал,  как  трудно ему  будет выполнять обязательства, принятые им на себя в
отношении отца.
     "Буду работать,- сказал он себе.- Тяжело придется, но и старику  бывало
нелегко. Да и работать я буду разве не на себя самого?"
     - Я тебе оставляю сокровище,- сказал отец, смущенный молчанием сына.
     Давид спросил, что это за сокровище.
     - Марион,- сказал отец.
     Марион   была   дородная   крестьянская   девушка,  незаменимая  в   их
типографском  деле: она промачивала  и  обрезала  бумагу,  выполняла  всякие
поручения,  готовила  пищу,  стирала  белье, разгружала повозки  с  бумагой,
ходила получать деньги и  чистила мацы.  Будь Марион грамотной, старик Сешар
поручил бы ей и набор.
     Отец пешком  отправился в деревню. Как ни был он доволен своей сделкой,
скрытой под вывеской товарищества,  все же его беспокоило, каким путем будет
он выручать от сына свои деньги. Вслед за тревогами, связанными с  продажей,
следуют тревоги  из-за неуверенности  и платеже.  Все  страсти, по существу,
иезуитичны.  Этот  человек,  почитавший  образование  бесполезным,  старался
уверить себя в  облагораживающем влиянии наук. Он отдал  свои тридцать тысяч
франков  под  залог понятий о чести, привитых его сыну  образованием.  Давид
воспитан в строгих правилах;
     он изойдет  кровавым потом,  но  выполнит обязательства; знания помогут
ему изыскать средства, он уже проявил свое великодушие,  он заплатит! Многие
отцы, поступая  так, думают, что они поступают по-отечески,  в чем  и убедил
себя наконец старый Сешар, подходя к своему винограднику на окраине Марсака,
небольшой деревушки в четырех лье от Ангулема. Усадьба его с красивым домом,
выстроенным  прежним владельцем, расширялась  из года в  год, начиная с 1809
года, когда старый Медведь ее приобрел. Он променял заботы о печатном станке
на заботы  о виноградном прессе и говаривал, что недаром издавна привержен к
вину,- ему  ли  не  знать  в  нем  толк.  В первый год  жизни в  деревенском
уединении озабоченное лицо  отца Сешара  постоянно маячило над  виноградными
тычинами;  он  вечно  торчал  в  винограднике, как прежде  буквально  жил  в
типографии. Нежданные тридцать тысяч франков  опьянили  его  сильнее, нежели
молодое сентябрьское  вино,  в  воображении он уже держал  деньги  в руках и
пересчитывал их. Чем  менее законно  доставалась ему эта сумма, тем более он
желал положить  ее себе в  карман. Поэтому,  понуждаемый тревогой,  он часто
прибегал из  Марсака в  Ангулем.  Он взбирался по  откосу скалы,  на вершине
которой раскинулся город, шел в мастерскую, чтобы посмотреть, справляется ли
его  сын  с делами.  Станки стояли на своих  местах.  Единственный  ученик в
бумажном  колпаке  отчищал   мацы.  Старик  Медведь  слышал   скрип  станка,
печатавшего  какое-нибудь  извещение, он узнавал  свои  старинные шрифты, он
видел  сына  и фактора,  каждого  в  своей клетке,  читавших книги,  которые
Медведь принимал за корректуры. Отобедав с Давидом, он возвращался в  Марсак
в тревожном раздумье.  Скупость,  как и любовь,  обладает  даром  провидения
грядущих опасностей, она  их чует, она как бы торопит их  наступление. Вдали
от мастерской, где станки действовали на него  завораживающе, перенося  в те
дни,  когда  он  наживал  состояние, виноградарь  начинал  подмечать  в сыне
тревожные  признаки  бездеятельности. Фирма  Братья  Куэнте страшила его, он
видел, как она затмевает фирму Сешар и сын. Короче, старик чувствовал веяние
несчастья.  Предчувствие не обманывало его: беда  нависала над домом Сешара.
Но у  скупцов свой бог. И по непредвиденному стечению обстоятельств этот бог
должен был отвалить в мошну пьяницы весь барыш от  его ростовщической сделки
с сыном. Но почему же погибала типография Сешара, несмотря на все условия
     для  процветания? Равнодушный к клерикальной реакции в правящих кругах,
вызванной Реставрацией, но равно безразличных и к судьбам либерализма, Давид
хранил опаснейший нейтралитет в  вопросах политических и религиозных. Он жил
в  то  время,  когда  провинциальные  коммерсанты,  если  они  желали  иметь
заказчиков, обязаны были придерживаться определенных мнений и выбирать между
либералами  и  роялистами.  Любовь, закравшаяся в сердце Давида, его научные
интересы, благородство его  натуры не позволили развиться  в  нем алчности к
наживе, которая  изобличает истого коммерсанта и  которая  могла бы побудить
его  изучить  все  особенности  провинциальной  и  парижской промышленности.
Оттенки, столь резкие в провинции, стушевываются в  мощном движении  Парижа.
Братья  Куэнте пели  в один голос с  монархистами, соблюдали посты, посещали
собор,  обхаживали   духовенство   и   первые  переиздали  книги   духовного
содержания, как только на  них появился спрос.  Таким путем Куэнте опередили
Давида Сешара  в этой доходной отрасли и вдобавок  оклеветали его, обвинив в
вольнодумстве и безбожии. Как можно, говорили они, иметь дело с человеком, у
которого отец -  сентябрист, пьяница,  бонапартист, старей  скряга  и притом
поздно или рано оставит  сыну груды  золота? А они бедны, обременены семьей,
тогда как Давид холост и будет баснословно богат; немудрено, что он потакает
своим прихотям,  и  так  далее.  Под влиянием обвинений,  возводимых  против
Давида, префектура и  епископат  передали наконец все  свои  заказы  братьям
Куэнте.  Вскоре  эти  алчные противники,  ободренные беспечностью соперника,
основали  второй  "Листок  объявлений".  Работа старой типографии свелась  к
случайным заказам,  а доход от  объявлений уменьшился наполовину. Разбогатев
на издании  церковных  требников и  книг религиозного  содержания, принесших
солидную прибыль, фирма Куэнте вскоре предложила Сешарам  продать "Листок",-
короче, предоставить им исключительное право на департаментские объявления и
судебные  публикации.  Как  только Давид  сообщил эту  новость отцу,  старый
виноградарь, и  без  того  встревоженный  успехами фирмы  Куэнте,