зала она.-  Ступайте прогуляйтесь-ка  и к
полуночи возвращайтесь обратно,- деньги я достану; но гуляйте на  Бульварах,
не ходите на набережные.
     Люсьен, убитый горем, бродил  по Большим бульварам;  перед ним мелькали
экипажи,  прохожие,  и   в  круговороте  толпы,  подхлестываемой  несчетными
парижскими  интересами,  он   переживал  свое  унижение  и  одиночество.  Он
перенесся  мыслями на берега  Шаранты, он мечтал  найти утешение подле своих
близких, он  ощутил  прилив энергии,  столь обманчивой  в  этих  женственных
натурах, он отказался  от решения  расстаться  с  жизнью,  он  желал  прежде
излиться в жалобах перед  Давидом Сешаром,  испросить совета  трех  ангелов,
оставшихся  при нем. На углу  грязного Вульвара Бон-Нувель и Лунной улицы он
натолкнулся на принаряженную Беренику, беседующую с каким-то мужчиной.
     - Что ты тут делаешь?! - вскричал Люсьен, с ужасом глядя на нормандку.
     - Вот  двадцать  франков! Они могут дорого мне обойтись, но вы  все  же
уедете,- отвечала она, сунув в руку поэта четыре монеты по сто су.
     Береника  исчезла  так  поспешно,  что  Люсьен  не  заметил,  куда  она
скрылась; и к чести его следует сказать, что  эти  деньги жгли ему руку и он
хотел  их  возвратить; но  он  был  вынужден  принять их как знак последнего
бесчестия парижской жизни.

     Часть третья
        "СТРАДАНИЯ ИЗОБРЕТАТЕЛЯ"
     На другой день Люсьен засвидетельствовал паспорт, купил вязовую палку и
сел на стоянке, что в улице Анфер, в кукушку, которая за десять су доставила
его  в  Лонжюмо, а далее  он  пошел пешком.  На первом привале он ночевал  в
конюшне какой-то  фермы, в двух лье от Арпажона. Когда он пришел  в  Орлеан,
силы уже его  оставляли, так он был истомлен; но лодочник переправил его  за
три франка  в Тур,  и во  время этого  переезда  он истратил  всего лишь два
франка  на пищу.  От Тура  до Пуатье Люсьен  шел пять дней.  Пуатье было уже
далеко  позади, в  кармане у  него оставалось всего  лишь сто су, но Люсьен,
собрав последние силы, продолжал путь. Однажды ночь настигла  Люсьена  среди
поля, и  он уже  решил было  ночевать под  открытым небом, как вдруг заметил
карету, подымавшуюся по склону горы. Украдкой от почтаря, путешественников и
лакея, сидевшего на  козлах, он примостился на запятках экипажа, между двумя
тюками  и,  устроившись  поудобнее, чтобы  не  упасть  при  толчках, заснул.
Поутру, разбуженный солнцем,  светившим ему  прямо в глаза, и шумом голосов,
он узнал  Манль, тот самый городок, где тому  полтора года он ожидал г-жу де
Баржетон,- как ликовало тогда его сердце от избытка любви и надежды! Он  был
весь в пыли, а вокруг него толпились зеваки и почтари, и он понял, что его в
чем-то подозревают;  он вскочил на ноги и хотел  было заговорить, но, увидев
двух  путешественников, выходивших  из кареты, лишился дара речи:  перед ним
стояли новый префект  Шаранты  граф  Сикст  дю  Шатле и  его  жена  Луиза де
Негрпелис.
     - Если бы мы знали, что случай пошлет  нам такого  спутника! -  сказала
графиня.- Пожалуйте к нам в карету, сударь.
     Люсьен  холодно поклонился этой чете и, метнув в нее взгляд униженный и
одновременно  угрожающий, скрылся на проселочной дороге, огибавшей Манль; он
надеялся встретить  там  какую-нибудь  ферму, где  бы  он  мог  позавтракать
молоком и хлебом, отдохнуть и  подумать в  тиши о будущем. У него оставалось
еще три франка. Автор  "Маргариток",  гонимый нервным возбуждением, быстрыми
шагами  прошел  немалое расстояние; он шел  вниз по  течению  реки,  любуясь
окрестностью, которая становилась  все живописнее. Около полудня он очутился
близ  заводи,  образовавшей   некое  подобие  озера,  осененного  ивами.  Он
остановился, чтобы полюбоваться свежей и тенистой рощицей, взволновавшей его
душу своей сельской прелестью. Из-за вершин  деревьев  виднелась соломенная,
поросшая  молодилом,  кровля  домика,   прилегавшего  к  мельнице,   которая
приютилась  у  излучины  реки. Единственным украшением  этого  незатейливого
строения  были кусты жасмина, жимолости  и хмеля,  а  вокруг,  среди тучных,
густых  трав, пестрели флоксы. На вымощенной  щебнем плотине, выведенной  на
крепких  сваях,  способных  выдерживать самые сильные паводки,  сушились  на
солнце сети.  За мельницей, у  запруды,  в прозрачном  водоеме,  между двумя
бурлящими потоками  плавали  утки. Доносился задорный  шум мельничных колес.
Поэт  увидел  сидевшую  на простой  скамье толстую добродушную  женщину; она
вязала, приглядывая за ребенком, который гонялся за курами.
     -  Голубушка,-  сказал Люсьен, подходя к ней,-  я страшно  устал,  меня
лихорадит, а в кармане всего лишь три франка; не согласитесь ли вы покормить
меня неделю хлебом и  молоком и не разрешите ли поспать на сеновале? А я тем
временем напишу родным, и они пришлют мне денег или приедут за мной.
     - С охотой,- сказала она,- только бы муж согласился. Эй, муженек!
     Мельник вошел, оглядел Люсьена и, вынув трубку изо рта, сказал:
     - Три франка в неделю? Да лучше ничего с вас не брать.
     "Как знать, не кончу ли я батраком на мельнице?"- сказал про себя поэт,
наслаждаясь прелестным  пейзажем, прежде  чем лечь в постель, постланную для
него мельничихой, и заснул таким непробудным сном, что напугал хозяев.
     - Ну-ка,  Куртуа, поди  погляди-ка,  не  помер ли  наш гость?  Вот  уже
четырнадцать часов, как он спит, я даже заглянуть к нему боюсь,- говорила на
другой день около полудня мельничиха.
     -  А  по мне,-  отвечал  мельник жене,  оканчивая  расставлять  сети  и
рыболовные  снасти,-  так этот  пригожий  малый не  иначе  как  какой-нибудь
бродячий комедиант без единого су за душой.
     - С чего ты это взял, муженек? -сказала мельничиха.
     - Фу-ты,  да  ведь он  ни князь,  ни  министр,  ни депутат, ни епископ,
почему же у него руки, как у белоручки?
     - Удивительно, как только голод его не пробудит,- t сказала мельничиха,
готовившая   завтрак   для   гостя,   посланного   ей   накануне   случаем.-
Комедиант?-повторила ' она.- Куда же он путь держит? Ярмарка в  Ангулеме еще
не открыта.
     Ни  мельник,  ни мельничиха не  могли  представить  себе,  что,  помимо
комедианта, князя и  епископа,  существует  человек,  и  князь  и  комедиант
одновременно, человек, на которого возложена высокая  миссия поэта, который,
казалось бы,  ничего  не  делает и,  однако ж, властвует над  человечеством,
ежели сумеет его живописать.
     - Кто же он такой? - сказал Куртуа жене.
     - И не опасно ли его в доме держать?-спросила -мельничиха.
     - Э-э!  Вор, тот зевать не  стал бы, он бы уже  обчистил нас,- возразил
мельник.
     -  Я не  князь,  не вор,  не епископ,  не  комедиант,- печально  сказал
внезапно появившийся Люсьен, который, как видно, услышал через окно разговор
жены с мужем.- Я беден,  иду пешком от самого Парижа и очень устал. Мое  имя
Люсьен де Рюбампре, я сын покойного господина  Шардона, бывшего  аптекаря  в
Умо;  господин Постэль его  преемник. Моя сестра замужем за Давидом Сешаром,
типографом, что живет на площади Мюрье в Ангулеме.
     -  Постойте-ка,- сказал мельник,- а не  отцом ли  ему приходится старый
плут, что нажил себе изрядное именьице в Марсаке?
     - Увы, да!
     - Ну, и отец же, можно сказать,- продолжал  Куртуа.- Говорят, он вконец
разорил  сына, а  у самого добра, пожалуй, тысяч на двести, да еще в кубышке
кое-что припрятано.
     Когда душа и тело разбиты в долгой и мучительной борьбе, час наивысшего
напряжения сил влечет за собой или смерть, или изнеможение, подобное смерти;
однако натуры, способные к сопротивлению, черпают в нем свежие силы. Люсьен,
находившийся в состоянии  именно такого  припадка,  едва не умер,  услыхав о
несчастье,  постигшем его  зятя, Давида Сешара,  хотя известие это не вполне
дошло до его сознания.
     - Сестра!-вскричал он.- Ах, что я натворил, презренный!
     И,  смертельно  побледнев, он  упал на  деревянную  скамью;  мельничиха
проворно принесла кувшин с молоком и заставила его выпить, но он обратился к
мельнику с просьбой  помочь  ему добраться до  постели,  извиняясь заранее в
том,  что причинит  ему  хлопоты своей  смертью,- он думал, что  пришел  его
последний час.  Чувствуя  близ  себя призрак  смерти,  этот  прелестный поэт
проникся религиозным настроением: он пожелал пригласить кюре, исповедаться и
причаститься.  Столь  жалобные просьбы, высказанные столь  слабым голосом  и
исходившие от такого очаровательного и стройного юноши,  как Люсьен, тронули
за живое г-жу Куртуа.
     - А,  ну-ка,  муженек, садись  на  коня  и скачи в  Марсак  за  врачом,
господином Марроном;  пускай он поглядит, что приключилось с мальчуганом; по
мне, так он при последнем издыхании; и попутно  привези кюре; они,  пожалуй,
лучше твоего знают, что стряслось с типографом с площади Мюрье; ведь Постэль
зятем приходится господину Маррону.
     Куртуа пустился в путь; мельничиха, как все деревенские люди, держалась
того  мнения,  что  больных  прежде всего надо  усиленно  питать,  а  потому
принялась  усердно  кормить  Люсьена,  и тот  покорно  принимал  ее  заботы.
Жестокие угрызения совести терзали его; однако они оказались спасительными в
его унынии, ибо послужили своего рода нравственной встряской.
     Мельница  Куртуа  находилась  на  расстоянии  одного  лье  от  Марсака,
главного  местечка кантона, лежащего  на  полпути  между Манлем и Ангулемом,
поэтому добрый  мельник быстро  доставил  врача и кюре из Марсака.  Оба  они
слышали о связи Люсьена с г-жой де Баржетон, ведь в ту пору весь департамент
Шаранты только и  говорил, что  об ее  замужестве  и возвращении в Ангулем с
новым префектом Шаранты, графом Сикстом дю Шатле, а потому и врач
     и  кюре,  услыхав,  что  Люсьен  находится  у  мельника,  почувствовали
неодолимое  желание  узнать, какие  причины помешали вдове г-на де Баржетона
выйти замуж за юного поэта, с  которым она бежала, и  разузнать, не для того
ли он воротился на родину, чтобы  выручить своего зятя, Давиду Сешара. Таким
образом, любопытство и человечность соединились, чтобы оказать скорую помощь
умирающему,  поэту.  И  вот  через  два  часа  после  отъезда Куртуа Люсьен;
услыхал, как по мощеной  плотине мельницы продребезжала  плохонькая пролетка
деревенского  врача.  Господа Марроны, (врач приходился племянником кюре) не
замедлили прибыть. Итак, Люсьен встретился с  людьми, близкими к отцу Давида
Сешара,  насколько могут  быть  близки  соседи  в  маленьком  винодельческом
поселке. Врач,  осмотрев умирающего,  проверив  пульс, попросив его показать
язык, взглянул, на мельничиху... с улыбкой, способной рассеять все тревоги.!
     - Госпожа Куртуа,- сказал он,-  если у  вас в  погребе найдется бутылка
доброго вина,  в чем я не сомневаюсь, а в садке  жирный  угорь,  угостите-ка
больного.  Он  просто-напросто переутомлен,  и мы  быстро поставим  на  ноги
нашего великого человека.
     -  Ах, сударь,- сказал Люсьен,- я болен  не телом, а душой; эти славные
люди убили меня, рассказав о несчастье, постигшем мою сестру, госпожу Сешар.
Ваша дочь, судя по словам госпожи  Куртуа, замужем за Постэлем, а вы? должны
знать о делах Давида Сешара. Ради бога...
     -  Он,  должно  быть, арестован,- отвечал врач,-  отец?  не пожелал ему
помочь. ,
     - Арестован! - сказал Люсьен.- По какой причине?
     - Из-за каких-то  векселей,  присланных  из Парижа.  Он, видимо,  о них
забыл; говорят, он большой ротозей.
     - Прошу вас, оставьте меня наедине со священником,- сказал поэт, сильно
изменившись в лице.
     Врач, мельник и его жена  вышли. Когда Люсьен остался наедине со старым
священником, он вскричал:
     - Я достоин смерти и чувствую ее близость! Я презренный из презренных и
лишь покаянием могу заслужить  прощение. Я  палач моей сестры и моего брата,
ведь  Давид  Сешар был  братом для меня!  Я подделал  подпись  на  векселях,
которые Давид не мог  оплатить... Я разорил  его.  Я жил  в страшной нужде и
забыл об этом подлоге. Дело, возбужденное в связи с этими векселями, было на
время улажено благодаря  помощи одного  богача...  Я думал,  что он  погасил
векселя, но он, оказывается, ничего не сделал.
     И Люсьен  рассказал  о своих несчастьях. Когда эта поэма,  переданная в
горячечной, поистине  достойной поэта  форме,  была  закончена, Люсьен  стал
умолять кюре съездить  в  Ангулем и выведать  у Евы,  его сестры,  и  у  его
матери, г-жи Шардон, истинное положение вещей, ибо он желал знать,  возможно
ли еще помочь им.
     -  До  вашего  возвращения,  сударь,-  сказал  он,  обливаясь  горькими
слезами,- я не  умру. Ежели  моя мать,  ежели моя  сестра,  ежели  Давид  не
отрекутся от меня, я буду жить!
     Красноречие  парижанина,   слезы  этого   ужасного  раскаяния,  красота
бледного, чуть ли не умирающего юноши,  его отчаяние, рассказ о  несчастьях,
превышающих человеческие силы,  все  это  возбудило  в  кюре  сострадание  и
участие.
     - В провинции, как и в Париже, сударь,- отвечал он ему,- слухам надобно
верить лишь наполовину; не приходите  же  в отчаяние от пересудов, которые в
трех  лье от Ангулема,  разумеется,  чрезвычайно раздуты. Старик  Сешар, наш
сосед,  несколько  дней тому  уехал из Марсака; он, очевидно, решил заняться
делами сына.  Я съезжу в Ангулем и на обратном пути сообщу, возможно ли  вам
воротиться в семью.  Ваше  признание  и раскаяние помогут мне заступиться за
вас.
     Кюре не знал, сколько раз за  последние полтора года Люсьен раскаивался
и  что  его  раскаяние,  каким бы  ни  было  оно горячим,  было  всего  лишь
превосходно  разыгранной |комедией, притом разыгранной искренне!  Священника
смерил врач. Признав у больного нервный  припадок,  опасность которого почти
миновала,  племянник, как и  дядя,  стал утешать больного и в  конце  концов
убедил своего пациента подкрепить силы.
     Кюре, зная  край  и привычный его уклад, воротился в Манль, куда вскоре
должна была  прибыть  почтовая  карета,  идущая из Рюфека  в  Ангулем; в ней
оказалось свободное место. Старый священник рассчитывал получить  сведения о
Давиде  Сешаре  от своего внучатого  племянника  Постэля,  аптекаря  в  Умо,
бывшего  соперника типографа  в любви  к  прекрасной Еве.  Увидев,  с  какой
предупредительностью  толстяк-фармацевт  бросился  помочь  старику выйти  из
ужасающей  колымаги, которая в те времена обслуживала Рюфек и Ангулем, самый
ненаблюдательный человек догадался  бы, что супруги Постэль усматривали свое
благосостояние в наследстве дядюшки.
     -  Вы завтракали?  Не  желаете ли закусить? А мы и  не ждали вас, какая
приятная неожиданность... ''
     И  сразу  посыпались бесконечные вопросы.  Г-же Постэль  самой  судьбой
предопределено было стать женой аптекаря в  Умо. Ростом с коротышку Постэля,
мощного сложения, краснощекая, она была настоящая деревенская девушка, и вся
ее красота состояла  в чрезвычайной свежести. Рыжие волосы, почти скрывавшие
лоб,  повадки и  говор, вполне  соответствовавшие  простоватому выражению ее
круглого лица, глаза  чуть ли не желтые -  короче,  все в ней  говорило, что
женились на ней в надежде на деньги. Итак, после первого же  года замужества
она командовала  в доме и, видимо, полновластно управляла  Постэлем, который
был  чрезвычайно счастлив,  обретя  такую  богатую наследницу.'  Г-жа  Леони
Постэль,  урожденная  Маррон, кормила  грудью' сына,  безобразного младенца,
похожего и на отца и на мать, любимца старого кюре, врача и Постэля.
     - Какие  же  у вас,  дядюшка, дела в Ангулеме,  что вы?  даже  отведать
ничего  не  желаете?  -сказала   Леони.-  Едва'  переступили   порог  и  уже
собираетесь уйти.
     Когда почтенный церковнослужитель произнес имена;, Евы и Давида Сешара,
как Постэль покраснел, а Леони метнула в муженька ревнивый взгляд,  присущий
женщинам,  которые  держат мужей под башмаком и в интересах  будущего всегда
настороженно относятся к прошлому.
     - Чем вы обязаны  этим людям, дядюшка, что так  печетесь об их делах? -
сказала Леони с явной досадой.
     - Они несчастны, дочь моя,-  отвечал  кюре и рассказал Постэлю, в каком
положении нашел Люсьена у Куртуа.
     - Те-те-те! Так вот в  каком виде  он возвращается из  Парижа!-вскричал
Постэль.- Бедняга!  А ведь  он не  глуп, и к тому  же честолюбив! Тянулся за
хлебом - получил камень. Но зачем он воротился? Сестра его в страшной нужде,
потому что все эти гении,  все эти  Давиды и-, Люсьены ничего не  смыслят  в
делах. В коммерческом' суде мы  рассматривали его дело, и  мне,  как  судье,
пришлось  подписать приговор! Тяжело мне было! Не  знаю, можно > ли  Люсьену
при нынешних  обстоятельствах явиться к сеет- .  ре;  но,  во всяком случае,
комнатка,  которую он  когда-то" занимал,  свободна,  и я ему  с  охотою  ее
предложу.
     - Хорошо, Постэль,- сказал священник, надевая свою треуголку, и, прежде
чем выйти из лавки, он поцеловал младенца, спавшего на руках Леони.
     - Вы, конечно, отобедаете с нами, дядюшка,- сказала г-жа Постэль.- Ведь
вам немало предстоит хлопот, ежели вы желаете распутать дела этих людей. Муж
отвезет вас в своей двуколке.
     Супруги смотрели вслед своему дражайшему  дядюшке, который направился в
Ангулем.
     - А он еще глядит молодцом для своих лет,- сказал аптекарь.
     Покамест  почтенный   пастырь  подымается   по   ангулемским   склонам,
небесполезно разъяснить, в какое сплетение интересов он намеревался войти.
     После  отъезда  Люсьена  в  Париж Давид  Сешар,  этот  дружественный  и
разумный вол, подобный тому, которого живописцы дают в спутники евангелисту,
задумал  быстро составить большое  состояние, не столько  ради себя, сколько
ради  Евы и Люсьена, о чем  он стал мечтать  в  тот вечер,, когда они с Евой
сидели у плотины на берегу Шаранты и она отдала ему руку и  сердце. Окружить
жену  вниманием  и  роскошью,  среди  которой  ей  так пристало жить,  мудро
руководить  честолюбием своего брата  -  такова  была программа, начертанная
огненными письменами  перед его умственным взором. Газеты, политика,  мощное
развитие книжной торговли и литературы, развитие науки,  стремление  ставить
на общее обсуждение  все нужды страны, общественное движение,  вспыхнувшее в
то  время, когда Реставрация,  по-видимому,  упрочилась,- все это  требовало
бумаги !чуть ли не в десять раз больше по сравнению с тем количеством ее, на
которое в  начале Революции рассчитывал знаменитый Уврар, движимый подобными
же соображениями. Но в 1821 году  бумажные фабрики  во Франции были чересчур
многочисленны,  чтобы надеяться  объединить их в одних руках, как это сделал
Уврар, который завладел самыми крупными фабриками, предварительно скупив всю
их продукцию.  Притом  у Давида не было  ни предприимчивости, ни  капиталов,
необходимых для подобной спекуляции. В ту пору в Англии уже вводились машины
для  производства  рулонной  бумаги. Стало быть, самой  насущной нуждой было
приспособить бумажную промышленность к потребностям французской цивилизации,
которая грозила  все подвергнуть обсуждению и покоилась на постоянном обмене
личными мнениями,-  истинное бедствие, ибо народы, предающиеся рассуждениям,
чрезвычайно  мало  действуют.  Итак,- удивительное  дело! - в  то время  как
Люсьен втягивал  в  себя  гигантский  механизм  журналистики,  грозя в  прах
стереть  его  честь  и  разум, Давид Сешар  изучал в  тиши своей  типографии
развитие периодической печати со стороны ее технического процесса. Он желал,
согласовать  средства  техники  и  развитие  печати  в соответствии  с духом
времени.  Он  был  совершенно прав,  полагая  найти  свое  благосостояние  в
производстве  дешевой  бумаги,  ибо  события  оправдали его  предвидение. За
последние  пятнадцать  лет  в  контору по  выдаче  патентов  на  изобретения
поступило более ста заявлений от лиц, притязавших на открытие нового способа
изготовления  бумаги.  Уверенный,  как никогда  ранее,  в  полезности  этого
скромного, но  чрезвычайно прибыльного открытия, Давид, после отъезда шурина
в  Париж, весь  ушел в те  бес