ны  чехлы, и  малиновый  китайский  шелк являл  взору свои  поблекшие
цветы.  Приготовления   возвещали  о  некоем  чрезвычайном   собрании.  Поэт
усомнился в пристойности своего костюма, так как он был в сапогах. Похолодев
от смущения,  он  подошел к японской вазе, украшавшей  консоль с  гирляндами
времен Людовика XV и стал ее рассматривать; но, опасаясь заслужить немилость
мужа своей нелюбезностью, он тут же решил поискать, нет ли у этого человечка
какого-нибудь конька, которого можно было бы оседлать.
     - Вы  редко выезжаете из города, сударь?  -сказал он, подходя к г-ну де
Баржетону.
     - Редко.
     Молчание  возобновилось. Г-н де Баржетон  с кошачьей  подозрительностью
следил  за каждым движением Люсьена, который тревожил его покой. Один боялся
другого.
     "Неужели мои частые посещения внушают ему подозрение?- подумал Люсьен.-
Он явно меня не выносит".
     К счастью для Люсьена, крайне  смущенного встревоженными взглядами г-на
де Баржетона," который следил за каждым его шагом,  старый слуга, облаченный
в ливрею, доложил о дю Шатле. Барон вошел чрезвычайно не-
     принужденно, поздоровался  со своим  другом Баржетоном и  приветствовал
Люсьена легким наклонением  головы, следуя моде того  времени, однако ж поэт
отнес эту вольность на  счет наглости чиновника казначейства. Сикст дю Шатле
был   в  панталонах  ослепительной  белизны  со   штрипками,  безукоризненно
сохранявшими на  них  складку.  На нем была  изящная  обувь  и фильдекосовые
чулки. На белом жилете трепетала черная ленточка лорнета. Наконец в покрое и
фасоне черного  фрака  сказывалось его парижское происхождение. Короче,  это
был красавец щеголь, еще не  вполне утративший былое  изящество;  но возраст
уже наградил  его кругленьким  брюшком,  при котором  довольно  трудно  было
соблюдать элегантность.  Он красил  волосы  и бакены, поседевшие в невзгодах
путешествия, а  это  придавало жесткость  его  чертам.  Цвет  лица, когда-то
чрезвычайно  нежный,  приобрел  медно-красный   оттенок,  обычный  у  людей,
воротившихся из Индии; однако его замашки, несколько смешные своею верностью
былым  притязаниям,  изобличали  в нем обворожительного секретаря  по особым
поручениям  при  ее  императорском  высочестве. Он  вскинул лорнет,  оглядел
нанковые панталоны, сапоги,  жилет, синий  фрак Люсьена, сшитый в  Ангулеме,
короче сказать, весь внешний облик своего соперника;  затем небрежно опустил
лорнет   в   карман  жилета,   как  бы  говоря:  "Я   доволен".  Сокрушенный
элегантностью чиновника,  Люсьен подумал, что он  возьмет  свое, как  только
собравшиеся  увидят  его  лицо,  одухотворенное поэзией;  тем  не  менее  он
испытывал  тысячу  терзаний,  еще  усиливших  тягостное  чувство  от  мнимой
неприязни  г-на  де  Баржетона.  Барон,  казалось,  желал  подавить  Люсьена
величием своего богатства и  тем подчеркнуть унизительность его  нищеты. Г-н
де  Баржетон, полагая,  что ему  уже не придется занимать гостей, был весьма
озадачен   молчанием,  которое  хранили  соперники,  изучавшие  друг  друга;
впрочем,  в  запасе   у  него  всегда  оставался  один  вопрос,  который  он
приберегал,  как приберегают  грушу,  чтобы  утолить  жажду,  и,  когда  его
терпение  истощилось,   он  почел  необходимым  прибегнуть  к  нему,  приняв
озабоченный вид.
     -  Смею  вас спросить, сударь,-  сказал  он Шатле,-  какие новости? Что
слышно?
     -  Новости? - со злостью отвечал управляющий  сборами.- Извольте,-  вот
господин Шардон.  Обратитесь к  нему. Не припасли ли вы для нас какой-нибудь
хорошенький стишок? - спросил резвый барон,  оправляя на виске самую крупную
буклю, как ему показалось, пришедшую в беспорядок.
     - Хорошенький стишок?  Чтобы  судить, хорош  ли  он, мне  следовало  бы
посоветоваться с вами,-  отвечал Люсьен.-  Вы  ранее меня начали  заниматься
поэзией.
     -  Полноте!  Несколько  довольно  приятных   водевилей,  сочиненных  из
любезности,  песенки,  написанные  по случаю, романсы,  известные  благодаря
музыке, послание  к сестре Бонапарта (о,  неблагодарный!) - все это  не дает
права на признание потомства.
     В  ту  минуту  появилась г-жа де  Баржетон во  всем блеске  обдуманного
наряда.  На  ней  был  древнееврейский  тюрбан с пряжкой в восточном  вкусе.
Газовый шарф, сквозь  который просвечивали камеи ожерелья, грациозно обвивал
шею.  Платье   из  разрисованной  кисеи,  с  короткими  рукавами,  дозволяло
щегольнуть  браслетами,   нанизанными  на  ее  прекрасные  белые  руки.  Это
театральное  одеяние восхитило  Люсьена.  Г-н  дю  Шатле  учтиво обратился к
королеве  с  самыми пошлыми  любезностями, вызвавшими  на  ее  устах  улыбку
удовольствия,-  так счастлива  она  была, что ее  восхваляют  в  присутствии
Люсьена. Со своим милым поэтом она обменялась лишь взглядом, а  управляющему
сборами   отвечала  с   убийственной  вежливостью,   исключавшей  какую-либо
близость.
     Тем временем  приглашенные начали прибывать. Первыми явились епископ  и
старший  викарий,  две достойные и  внушительные  фигуры, но  являвшие собою
чрезвычайную  противоположность:  монсеньер  был  высок  ростом  и тощ,  его
спутник ростом мал и тучен. Глаза у обоих были живые, но епископ был бледен,
а багровое лицо старшего викария  свидетельствовало  о цветущем здоровье.  И
тот  и  другой  были  скупы  на  жесты  и   движения.  Оба  казались  людьми
осторожными; их сдержанность  и  молчаливость смущали:  они оба слыли людьми
большого ума.
     За священниками последовали  г-жа де  Шандур  и ее супруг, фигуры столь
диковинные,  что люди, не жившие в провинции, могут их счесть за  порождение
писательской  фантазии.  Г-н де Шандур, именуемый Станиславом, супруг Амели,
женщины,  считавшей  себя  соперницей  г-жи де  Бар-жетон,  являл собою  тип
вечного юноши, все еще стройного и щеголеватого, несмотря на свои сорок пять
лет, и физиономию,  напоминавшую решето. Галстук  его, повязанный  на особый
манер,  воинственно топорщился, упираясь одним концом в мочку  правого  уха,
другим нависая над красной
     орденской  ленточкой.  Полы  фрака  были  чересчур   отдернуты   назад.
Чрезмерный  вырез  жилета  позволял видеть  накрахмаленную,  стоявшую  колом
сорочку, застегнутую золотыми вычурными запонками. Короче, все в его одеянии
было столь преувеличено, что создавало ему сильное сходство с карикатурой, и
тот,  кто видел его впервые, не  мог  скрыть улыбки. Станислав беспрерывно с
самодовольным видом охорашивался,  проверял число пуговиц  на жилете, следил
за волнистой  линией бедра, обрисованного  панталонами  в обтяжку, любовался
своими   ногами,   причем  взгляд   его  влюбленно  задерживался  на  носках
лакированных сапог. Когда самосозерцание в этой форме прекращалось, он искал
глазами зеркало, он проверял,  в должном  ли порядке  его  прическа; заложив
пальцы  в  карман  жилета,  откинувшись назад,  оборотом в три четверти,  он
счастливым  взором  вопрошал   женщин  -  петушиная  повадка,  принимавшаяся
благосклонно в  аристократическом  обществе, где  он слыл красавцем.  Обычно
речь его изобиловала непристойностями во вкусе XVIII века. Эта омерзительная
манера разговаривать доставляла ему некоторый успех у женщин: он их потешал.
Г-н  дю  Шатле  начинал внушать  ему беспокойство. И точно, сбитые  с  толку
спесивостью  фата  из  налогового  управления, подстрекаемые  его  жеманными
уверениями,  что  ничто-де   не  может  вывести  его  из  состояния  полного
равнодушия   к  жизни,  задетые  тоном  пресыщенного  султана,  женщины  еще
усерднее, нежели  прежде, искали его благосклонности с тех  пор, как г-жа де
Баржетон  пленилась  ангулемским Байроном.  Амели была  неискусной актрисой;
пухленькая,  белотелая,   черноволосая,  с  резким  голосом,   любившая  все
преувеличить, она  ходила  гоголем, украсив свою головку  летом  -  перьями,
зимой-цветами;  говорунья,  она,  однако  ж,  не могла закончить  фразы  без
предательского  аккомпанемента  астматической одышки. Господин де  Сенто, по
имени  Астольф, председатель Земледельческого общества, мужчина  чрезвычайно
румяный, рослый и плотный, плелся  за своей женой,  достаточно  напоминавшей
засушенный  папоротник;  звали  ее  Лили,  уменьшительное   от  Элизы.  Имя,
вызывавшее  представление  о  женщине  несколько  ребячливой,  противоречило
характеру  и манерам  г-жи  де  Сенто, особы  напыщенной,  крайне  набожной,
картежницы  придирчивой  и  вздорной.  Астольф  слыл  первоклассным  ученым.
Круглый  невежда,  он   тем  не  менее   напечатал  в   сельскохозяйственном
справочнике  статьи:  "Сахар"  и "Водка"  -  два произведения, украденные по
кусочкам из разных журнальных статей и чужих сочинений, где шла речь об этих
продуктах.  Все  в  департаменте думали,  что  он работает  над  трактатом о
состоянии современного  земледелия.  Но,  хотя  он  и  просиживал  все утро,
запершись у себя в кабинете, за двенадцать лет он не написал и двух страниц.
Если случалось  кому-нибудь  зайти к  нему в кабинет,  его всегда  заставали
среди вороха бумаг: то он ищет затерявшуюся заметку, то чинит перо; но, сидя
в  своем  кабинете, он  попусту растрачивал время: читал неторопливо газету,
обрезал   пробки   перочинным  ножом,  чертил  фантастические   рисунки   на
промокательной  бумаге,  перелистывал  Цицерона,   чтобы  схватить  на  лету
какую-нибудь  фразу  или целый отрывок, применимый по смыслу  к  современным
событиям; затем вечером он усердно наводил разговор на тему, позволявшую ему
сказать: "У Цицерона ест^ страница, точно написанная о событиях наших дней".
И он приводил цитату из  Цицерона к великому изумлению слушателей, шептавших
друг  другу:  Астольф  и  впрямь  кладезь  премудрости".  Любопытный  случай
разглашался по всему городу и поддерживал лестное мнение о г-не де Сенто.
     Вслед  за этой четой вошел г-н де Барта,  именуемый  Адриеном, мужчина,
обладавший   густым  баритоном  и   непомерными  музыкальными   претензиями.
Тщеславие  понудило  его  сесть  за сольфеджио:  он  начал  с того, что  сам
восхитился своим пением, потом принялся толковать о музыке и кончил тем, что
отдался  ей всецело. Музыкальное  искусство  обратилось для него в настоящую
одержимость;  он  оживлялся, только  лишь  говоря  о  музыке,  на вечерах он
страдал, пока его не попросят спеть. Лишь проревев  одну  из  своих арий, он
оживал,  приосанивался,  приподымался  на носках  и,  принимая поздравления,
изображал  олицетворенную скро'Люсть: однако  ж он переходил  от одной кучки
гостей к другой, пожиная хвалы; потом, когда все уже было сказано,  он опять
возвращался  к музыке н>  кстати заводил  разговор  о трудностях спетой арии
либо превозносил ее композитора.
     Господин Александр де Бребиан, король сепии,  рисовальщик,  наводнявший
комнаты  своих  друзей  нелепыми  картинами  и  измаравший  все   альбомы  в
департаменте,  сопутствовал г-ну де Барта. Каждый из них шел рука об  руку с
женой другого. По утверждению скандальной хроники,  перемещение было полным.
Обе женщины -  Лолотта (г-жа Шарлотта де Бребиан) и Фифина (г-жа Жозефина де
Барта) - равно поглощенные косынками, уборами, подбором цветных шелков, были
снедаемы желанием походить на парижанок и пренебрегали своим  домом, где все
шло  прахом.  Жены,  затянутые,  как куклы,  в  платья,  скроенные экономно,
представляли  собою  крикливую  выставку  красок,  оскорбляющих  вкус  своей
нелепой прихотливостью, а их мужья, как натуры артистические, дозволяли себе
провинциальную  вольность в одежде, и  вид  у них был  уморительный.  Они, в
своих  поношенных  фраках, смахивали на статистов, изображающих в  маленьких
театрах высшее общество на великосветской свадьбе.
     Среди фигур, появившихся в гостиной, одной из наиболее своеобразных был
граф де Сенонш, именуемый по-аристократически просто Жак, страстный охотник,
надменный, сухой, с  загорелым  лицом, любезный, как кабан,  подозрительный,
как венецианец,  ревнивый, как  мавр, и живший в  добром согласии с г-ном дю
Отуа, короче говоря, с Франсисом, другом дома.
     Госпожа де Сенонш (Зефирина)  была дама  статная и красивая, но лицо ее
все  было в красных пятнах по причине раздражения печени; по той  же причине
она слыла женщиной взыскательной. Тонкая талия,  изящное сложение находились
в соответствии с томными манерами, в которых чувствовалось жеманство, но они
также изобличали и страсти и прихоти женщины, изнеженной возлюбленным.
     Франсис был человек не совсем  заурядный; он пренебрег  консульством  в
Валенсии и мечтаниями о дипломатическом поприще ради того лишь, чтобы жить в
Ангулеме подле Зефирины, иначе говоря, Зизины. Бывший консул принял  на себя
заботы  о  хозяйстве,  занимался  воспитанием детей,  обучал  их иностранным
языкам  и  управлял   делами  господина  и  госпожи  де  Сенонш   с   полным
самоотвержением.  Ангулем  аристократический,   Ангулем   чиновный,  Ангулем
буржуазный долго злословил по поводу  полного единства этого брачного  союза
из  трех лиц; но со временем это  таинство супружеской троицы  представилось
столь  редкостным  и  прекрасным,  что  г-на  дю  Отуа  сочли  бы  чудовищно
безнравственным,   ежели  бы   он  вздумал  жениться.  Притом   чрезвычайная
привязанность г-жи де Сенонш к ее крестнице, девице де Ляэ, жившей при ней в
компаньонках,  начинала  внушать  подозрения  насчет  существования каких-то
волнующих  тайн; и,  несмотря на явное  несоответствие во времени,  находили
разительное сходство  между Франсуазой де Ляэ и Франсисом дю Отуа. Когда Жак
охотился
     в окрестностях Ангулема,  каждый помещик  считал  своим долгом спросить
его  о   здоровье  Франсиса,  и   он  рассказывал   о  недомоганиях   своего
добровольного управляющего более  охотно,  нежели  о жене.  Слепота человека
ревнивого  казалась  столь  любопытной, что  его  лучшие друзья забавлялись,
выставляя ее  напоказ,  и  посвящали в тайну  тех, кто еще не  был посвящен,
чтобы  и они позабавились.  Г-н дю Отуа был  изысканный  денди,  и  мелочные
заботы  о  своей  особе обратились  у него  в жеманство и  ребячливость.  Он
обеспокоен  был  своим  кашлем, сном,  своим пищеварением и  едой.  Зефирина
превратила  своего угодника в болезненного человека: она нежила его, кутала,
пичкала  лекарствами;  она  его откармливала отборными яствами, как  маркиза
свою болонку.  Она  предписывала  либо запрещала  то или иное  кушанье;  она
расшивала ему галстуки, жилеты и носовые платки; в конце концов она приучила
его  носить  такие  нарядные  вещи,  что буквально  превратила  в  какого-то
японского божка. Согласие их было, впрочем, полным: Зизина по любому  случаю
взглядывала  на  Франсиса, а Франсис, казалось, черпал  свои  мысли в глазах
Зизины. Они порицали, они улыбались одновременно, казалось, они советовались
друг с другом прежде, чем сказать кому-нибудь "здравствуйте".
     Богатейший  в  округе помещик,  человек, возбуждавший всеобщую зависть,
маркиз де Пимантель,  у которого, счи-таа женино состояние, было сорок тысяч
ливров дохода  и который по зимам жил  с семьей в Париже, приехал с супругой
из имения в поместительной коляске, захватив с собою своих соседей  - барона
и баронессу де Растиньяк, тетку баронессы и двух дочерей, прелестных молодых
девушек,  хорошо воспитанных,  бедных, но  одетых с  той простотой,  которая
особенно выделяет природную  красоту.  Эти  люди, составлявшие,  несомненно,
избранное  общество,  были  встречены  ледяным  молчанием и почтительностью,
исполненной зависти, особенно когда  заметили, какой необычный прием оказала
новоприбывшим  г-жа  де  Баржетон.  Оба  эти  семейства принадлежали  к  тем
немногим в провинции  людям, которые стоят выше сплетен,  держатся  вдали от
общества, живут  в тихом уединении и  хранят величавое достоинство. Г-на  де
Пимантеля  и  г-на  де Растиньяка,  обращаясь  к  ним,  титуловали;  никакой
близости не существовало между их  женами и  дочерьми  и высшим  ангулемским
обществом; они были слишком близки к придворной  знати,  чтобы  снисходить к
провинциальной мелюзге.
     Префект и генерал  прибыли последними, им сопутствовал помещик, который
утром  приносил Давиду  свое  исследование  о  шелковичных червях.  Он  был,
конечно, мэром у себя  в кантоне, и цензом ему служили его прекрасные земли,
но  его  манеры и платье изобличали,  что он редко бывает  в обществе:  фрак
стеснял его, он не знал, куда девать руки, разговаривая, лебезил перед своим
собеседником,  а отвечая  на обращенные к  нему  вопросы, то  привставал, то
присаживался; казалось, он только и  ждал, чтобы кому-нибудь услужить; то он
был  до приторности вежлив, то  суетлив, то важен, то, услышав шутку, спешил
рассмеяться,  а  слушал  он подобострастно, но  порой,  решив,  что  над ним
потешаются,  мрачнел.  Несколько раз  в  вечер,  озабоченный своими  учеными
записками,   злосчастный  г-н   де  Севрак   пробовал  навести  разговор  на
шелковичных  червей, но нападал  или на  г-на  Барта, тут  же пускавшегося в
рассуждения о музыке,  или на г-на де Сенто, который цитировал ему Цицерона.
В самый разгар  вечера  незадачливый  мэр нашел наконец слушательниц в  лице
вдовы  де  Броссар и  ее  дочери,  занимавших  среди  потешных  фигур в этом
обществе не последнее место. Все может быть сказано в двух словах: бедны они
были настолько же, насколько и  родовиты. Одежда их говорила о притязании на
роскошь и  выдавала  скрытую  нищету.  Г-жа  де Броссар  по любому случаю  и
чрезвычайно  неискусно расхваливала свою  крупную и толстую дочь, девицу лет
двадцати   семи,  слывшую  изрядной   музыкантшей;  она   понуждала  ее   во
всеуслышание  разделять вкусы  женихов  и,  желая  пристроить  свою  дорогую
Камиллу, могла, смотря по надобности, не переводя дух,  рассказывать, как по
душе  ее Камилле и кочевая жизнь  военных, и мирная жизнь помещиков, занятых
хозяйством.  Обе   они  держались  с  тем  кисло-сладким  видом  ущемленного
самолюбия,   который  вызывал   чувство  жалости,  побуждал   к  участию  из
себялюбивых  соображений, и обнаруживал,  что обе они  познали всю тщету тех
пустых  фраз, какими свет столь  щедро угощает несчастных.  Г-ну  де Севраку
было пятьдесят лет, он был вдов и бездетен; итак, мать  и дочь выслушивали с
благоговейным восхищением его  рассказ о  червях и все подробности, какие он
почел нужным им сообщить.
     - Моя дочь всегда любила животных,- сказала мать.- А ведь  мы, женщины,
ценительницы шелков,  поэтому  нам  любопытны ваши  червячки, и я  почту  за
счастье  побывать а Севраке  и показать  моей Камилле, как добывается  шелк.
Камилла такая  умница, она сразу все поймет. Право, однажды  ей даже удалось
понять обратную пропорциональность квадрата расстояний!
     Эта фраза  блистательно завершила  беседу г-на  де  Сев-рака и г-жи  де
Броссар после чтения стихов Люсьена.
     На собрание явилось  несколько завсегдатаев дома, а также  два-три юнца
из  хороших семейств, робких, молчаливых,  разубранных, как рака  с  мощами,
осчастливленных  приглашением на это  литературное торжество,  притом  самый
смелый  из них  разошелся до  такой степени,  что вступил в собеседование  с
девицей де Ляэ.  Женщины чинно  сели  в кружок,  мужчины выстроились позади.
Собрание диковинных  фигур в причудливых одеяниях,  с размалеванными лицами,
показалось Люсьену чрезвычайно внушительным. И, когда он увидел,  что на нем
сосредоточены все взоры, сердце стало сильно колотиться у бедного поэта. Как
он  ни был  смел, не  легко  было ему выдержать  первый  искус, несмотря  на
поддержку возлюбленной, которая расточала весь блеск своей учтивости и самую
обольстительную  любезность,  оказывая  радушный  прием  ангулемской  знати.
Смущение   Люсьена  усиливало  одно  обстоятельство,  которое   легко   было
предвидеть, и,  однако  ж, оно  не  могло  не взволновать молодого человека,
незнакомого с  наукой светских интриг.  Люсьен, весь обратившийся в зрение и
слух, заметил, что Луиза, г-н  де Баржетон, епископ и некоторые из угодников
хозяйки дома называют его г-ном де Рюбампре