жет быть, это-то ему и вменяют в вину. Вместо того,
чтобы самому поставить условия, он принял их условия. Тот день, когда Люсьен
поверил обещанию исходатайствовать для него королевский указ, ускорил успехи
барона  Шатле.  Корали   погубила  этого  младенца.  Не  будь   актриса  его
возлюбленной, он опять стал бы охотиться за Выдрой и завладел бы ею.
     - Стало быть, мы можем прикончить его? - сказал Фино.
     -  Каким способом?-спросил небрежно  де Люпо, который желал похвалиться
перед г-жою д'Эспар этой услугой.
     -  Существует  договор,  согласно  которому он  обязан  сотрудничать  в
газетке Лусто;  у него пусто в  кошельке, и тем легче принудить  его  писать
статьи.  Если  хранитель  печати  почувствует  себя  уязвленным  насмешливой
статьей  и если будет  доказано, что  автор  статьи -  Люсьен, он почтет его
недостойным  милостей   короля.  А  для   того,  чтобы  эта   провинциальная
знаменитость  несколько  умерила  свою  спесь,  мы  устроим  Корали  провал:
возлюбленная  его  будет  освистана и лишена ролей.  А коль скоро подписание
указа    отсрочат   на   неопределенное   время,   мы   поднимем   на   смех
аристократические  притязания  нашей  жертвы,  заговорим   о  его  матери  -
повивальной бабке и об его отце  - аптекаре. Мужество Люсьена поверхностное,
он  не устоит против нас, мы отправим  его  туда,  откуда он явился.  Натан,
через Флорину, помог мне откупить у Матифа  его паи в "Обозрении". Я откуплю
также  паи поставщика бумаги; мы  останемся с  Дориа  вдвоем,  я могу с вами
условиться и передать наш журнал двору. Я обещал покровительствовать Флорине
и  Натану  единственно при  условии  выкупа  моей  шестой доли,  они мне  ее
продали,  и  я  должен  сдержать  обещание;  но  ранее  я  желал  бы  узнать
возможности Люсьена...
     - Вы достойны своего имени,- сказал,  смеясь, де Люпо.-  Ну,  что  ж! Я
люблю таких людей.
     - Скажите, вы действительно можете устроить ангажемент Флорине?-спросил
Фино докладчика прошений.
     - Да, но  сначала избавьте нас от Люсьена. Растиньяк и де Марсе слышать
о нем не могут.
     - Будьте  покойны,-  сказал Фино.- Гайар  обещал пропускать  все статьи
Натана и Мерлена, а Люсьен не получит ни строчки, и тем самым мы отрежем ему
путь  к провианту. Для  самозащиты и защиты Корали к его услугам  будет лишь
газета Мартенвиля, одна газета против всех,- бороться невозможно.
     - Я укажу  вам  чувствительные стороны министра, но дайте мне  прочесть
рукопись  статьи, которую вы  закажете Люсьену,-  отвечал де Люпо; он все же
остерегался сказать Фино, что обещание, данное Люсьену, было шуткой.
     Де Люпо покинул  фойе. Фино подошел к  Люсьену и тем добродушным тоном,
на который попадается  столько людей,  объяснил ему,  что, раз Люсьен связан
обязательствами, отступиться от сотрудничества нельзя. Фино  отказывается от
мысли о  судебном  процессе,  ведь  это разрушило бы  надежды  его  друга на
покровительство роялистской партии. Фино любит людей сильных, смело меняющих
убеждения.  Неужели им не  суждено еще  встречаться в жизни,  оказывать друг
другу  тысячи   услуг?  Люсьен  нуждается   в  помощи  верного  человека  из
либеральной партии, чтобы иметь возможность напасть на крайних  роялистов  и
на сторонников правительства, когда они откажут ему в каком-либо одолжении.
     -  Если вас  обманут, что вы станете делать? -  сказал, наконец, Фино.-
Если какой-либо министр, полагая, чтобы своим отступничеством сами надели на
себя недоуздок, перестанет вас опасаться, разве не  понадобится напустить на
него свору  собак, чтобы вцепиться ему  в  икры? А вы  повздорили насмерть с
Лусто, и он  требует  вашей головы. С Фелисьеном вы уже не разговариваете. Я
один у  вас!  Основное  правило моей профессии -  жить  в добром согласии  с
людьми истинно сильными. В свете,  где вы вращаетесь, вы можете оказать  мне
услуги, равноценные тем, какие я буду оказывать вам в прессе. Но дело прежде
всего! Присылайте мне  статьи чисто литературные, они вас  не опорочат, и вы
выполните наши условия.
     В  предложении Фино Люсьен  усмотрел  лишь дружбу в соединении с тонким
расчетом. Лесть  Фино и де Люпо привела его в прекрасное расположение  духа;
он поблагодарил Фино.
     В  жизни честолюбцев и  всех тех, кто может  достичь успеха единственно
при помощи людей  и благоприятных  обстоятельств, руководствуясь  более  или
менее сложным, последовательно проводимым, точным планом действий, неизбежно
наступает  жестокая минута, когда  какая-то  непостижимая сила подвергает их
суровым испытаниям: ничто  им не  удается,  со  всех  концов  обрываются или
запутываются нити, несчастья приходят со всех  сторон. Стоит только уступить
смятению, потерять голову,  и  гибель неминуема. Люди, умеющие противостоять
первому мятежу
     обстоятельств и  с  неколебимым  мужеством  перенести  налетевшую бурю,
способные  ценою неимоверных  усилий  подняться  в высшие  сферы,-  поистине
сильные люди. Каждый человек, кроме родившихся в богатстве,  переживает  то,
что  можно  назвать  роковой неделей.  Для  Наполеона  роковой  неделей было
отступление из Москвы.  Такой момент наступил и для Люсьена. До той поры все
для него удивительно счастливо складывалось и в свете и в литературе; он был
слишком  удачлив,  и  вот  ему  пришлось узнать, что  люди и  обстоятельства
обратились против  него. Первое горе было самое  острое, самое жестокое, оно
коснулось  того,  в чем Люсьен считал себя  неуязвимым,-  его  сердца  и его
любви. Корали была не очень умна, но, будучи  одарена прекрасной душой,  она
порой преображалась в том внезапном вдохновенном порыве, что создает великих
актрис. Этот  редкостный дар  природы,  покамест  он под  влиянием опыта  не
обратится  в  привычку,  зависит от  причуд  характера  и нередко  от  милой
застенчивости,  свойственной  молодым  актрисам.  Внутренне  простодушная  и
робкая, по внешности  дерзкая и  легкомысленная,  как  и  подобает  актрисе,
влюбленная Корали все  еще  жила сердцем,  хотя и  носила маску комедиантки.
Искусство  изображать  чувства,  это   возвышенное   притворство,   еще   не
восторжествовало в ней  над  природой.  Ей было совестно одаривать  зрителей
тайными сокровищами сердца. И она не была чужда слабости, присущей настоящим
женщинам. Чувствуя себя избранницей сцены,  созданная для того, чтобы царить
на  подмостках,  она,  однако, не  умела подчинить очарованию своего таланта
зрительную залу,  к ней  равнодушную,  и, выходя  на  сцену,  всегда жестоко
волновалась: холодность  зрителей  могла ее обескуражить.  Каждую новую роль
она   воспринимала  как  первое   выступление,   и   это   было  мучительно.
Рукоплескания были  ей необходимы: они  не столько тешили самолюбие, сколько
вдохновляли  ее;  шепот  неодобрения или молчание  рассеянной публики лишали
Корали всех  ее способностей; переполненная, внимательная зала, восторженные
и  благосклонные  взгляды окрыляли  ее;  тогда  она  вступала  в  общение со
зрителями,  пробуждая  благородные  качества всех этих душ, и чувствовала  в
себе силу увлечь  их  и  взволновать. Такая  впечатлительность, свойственная
натуре  нервной и даровитой, говорила  также о  тонкости  чувств и хрупкости
этой  бедной девушки.  Люсьен  оценил, наконец, сокровища, таившиеся в  этом
сердце, он  понял, что его возлюбленная еще совсем юная девушка. Корали,  не
испорченная  театральными  нравами,  была  бессильна  защитить  себя  против
соперничества и  закулисных  происков,  которым предавалась Флорина, девушка
столь же лживая, столь же порочная,  насколько ее подруга была чистосердечна
и  великодушна. Роли должны были сами приходить  к Корали: она была чересчур
горда,  чтобы вымаливать  их  у  авторов или  принимать  бесчестные условия,
отдаваться первому встречному журналисту, пригрозившему ей любовью  и пером.
Талант,   явление   столь  редкое  в  своеобразном   комедийном   искусстве,
представляет лишь одно  из условий успеха, талант нередко  даже вредит, если
ему  не сопутствует известная склонность к интриганству, а ее совсем не было
у Корали. Предвидя страдания, которые ожидали  его подругу при  вступлении в
Жимназ,  Люсьен желал любою ценой обеспечить ей успех. Деньги, оставшиеся от
продажи  обстановки, и деньги, заработанные Люсьеном, все были истрачены  на
костюмы, на устройство  уборной актрисы,  на прочие расходы, связанные с  ее
первым  выступлением  в этом театре. Тому несколько  дней Люсьен, из любви к
Корали, решился на унизительный поступок: взяв векселя Фандана и Каналье, он
отправился  в  улицу  Бурдоне, в "Золотой кокон",  просить Камюзо учесть их.
Поэт не  был еще настолько развращен, чтобы спокойно  пойти  на этот  штурм.
Путь был для него сплошным терзанием, устлан самыми мучительными мыслями, он
твердил попеременно  "да"  и  "нет".  Однако он  вошел в  тесный,  холодный,
мрачный кабинет,  обращенный окнами во внутренний дворик. Но там восседал не
прежний возлюбленный Корали, добродушный, ленивый, распущенный, недоверчивый
Камюзо, каким  он  его  знал,  а почтенный  отец семейства,  купец, ханжески
украшенный  добродетелями,  член  коммерческого  суда,  в  обличий  показной
судейской суровости, огражденный от просителей покровительственным холодком,
глава  фирмы, окруженный приказчиками,  книжными полками,  зелеными папками,
накладными и  образцами товаров,  опекаемый женою  и скромно одетой дочерью.
Люсьен,  подходя к нему,  дрожал с головы  до  ног, ибо  почтенный  торговец
взглянул на него тем  откровенно равнодушным взглядом, который ему случалось
подмечать у дисконтеров.
     -  Вот  векселя, я  буду  премного  вам обязан,  если вы  их  возьмете,
сударь!-сказал Люсьен, стоя перед развалившимся в кресле купцом.
     - Вы и у меня кое-что взяли, сударь,- сказал Камюзо.- Я не забыл!
     Тут Люсьен,  наклонившись над самым ухом торговца шелками, так, что тот
слышал  биение сердца  униженного  поэта,  тихим  голосом  рассказал  ему  о
положении Корали.  В замыслы  Камюзо  не  входило,  чтобы  Корали  потерпела
неудачу. Слушая Люсьена, Камюзо с усмешкой рассматривал подписи на векселях:
будучи членом коммерческого  суда, он знал положение книгопродавцев.  Он дал
Люсьену   четыре  с  половиной  тысячи  франков  и  потребовал  оговорить  в
передаточной  надписи  на   векселе:  Получено  шелковыми  товарами.  Люсьен
немедленно  пошел  к  Бролару и,  не скупясь, заплатил ему, чтобы обеспечить
Корали  полный  успех.  Бролар  обещал  наведаться  в  театр   и  явился  на
генеральную репетицию условиться, в каких местах пьесы его "римляне"  должны
будут во славу актрисы ударить  в  свои мясистые литавры.  Оставшиеся деньги
Люсьен отдал Корали,  умолчав о своем посещении Камюзо; он успокоил  тревоги
Корали  и  Береники,  не  знавших,   на   какие  средства  вести  хозяйство.
Мартенвиль,  один  из  лучших  в ту пору  знатоков  театра,  не раз приходил
разучивать   роль  с  Корали.  Люсьен  получил   от  нескольких  сотрудников
роялистских  газет  обещание   напечатать  благожелательные  отзывы,  он  не
предчувствовал  несчастья. Канун выступления  Корали был  гибельным для него
днем.  Книга д'Артеза вышла. Главный редактор  газеты Гектора Мерлена послал
книгу на отзыв Люсьену, как наиболее сведущему: роковою известностью мастера
этого  жанра он был обязан своим  статьям  о  Натане. В редакции было  полно
народа, все сотрудники были в сборе. Мартенвиль пришел уточнить один пункт в
общей  полемике,  поднятой  роялистскими  газетами против газет либеральных.
Натан,  Мерлен, все сотрудники  "Ревей"  обсуждали успех газеты  Леона Жиро,
выходившей два раза  в неделю,- успех тем более опасный, что тон  газеты был
спокойный,  благоразумный,  умеренный.  Зашел  разговор  о  кружке  в  улице
Катр-Ван,  его  называл"  Конвентом.  Решено  было, что  роялистские  газеты
поведут систематическую и смертельную войну с  этим опасным противником, ибо
они  стали  на   деле  осуществлять  доктрину  той  роковой  секты,  которая
впоследствии   низвергла   Бурбонов,   когда  к   ней,   из  чувства  мелкой
мстительности, присоединился самый видный из роялистских писателей. Д'Артез,
монархические  убеждения  которого  никому  не  были  известны,  подпал  под
отлучение, объявленное всем членам
     кружка, и стал  первой жертвой. Книга его была обречена на  растерзание
согласно классической формуле.  Люсьен отказался написать статью.  Отказ его
вызвал неистовую бурю среди  видных членов роялистской партии,  явившихся на
это  собрание.  Люсьену  прямо   было  сказано,  что  новообращенный  должен
поступиться своей  волей, а если ему не  угодно  служить  монархии и церкви,
пусть  он  возвращается в свой  прежний лагерь;  Мерлен и  Мартенвиль отвели
.Люсьена в  сторону и дружески  посоветовали ему действовать  осмотрительно:
Корали во власти либеральных газет, поклявшихся в ненависти к нему, защитить
ее могут лишь роялистские и  правительственные  газеты.  Первое  выступление
актрисы без сомнения  подаст повод к жаркому спору к печати,  и это принесет
ей известность, по которой вздыхают женщины театрального мира.
     -  Вы ничего в  этом не  понимаете,- сказал  ему  Мартенвиль,-  она три
месяца будет играть под  перекрестным "гнем  наших статей  и летом,  за  три
месяца гастролей в провинции, заработает тридцать тысяч франков. Из-за вашей
щепетильности, которая  вам мешает стать политическим деятелем и от  которой
вам следует избавиться, погибнет и Корали и ваша будущность: вы лишите  себя
куска хлеба.
     Люсьен  оказался вынужденным  выбирать  между д'Артезом и  Корали:  его
возлюбленная  погибнет, если  он не  зарежет д'Артеза в  крупной газете и  в
"Ревей". Бедный поэт воротился домой, мертвый душою;  он сел подле камина  в
своей комнате и стал читать книгу д'Артеза, одну из самых замечательных книг
в современной литературе.  Он  проливал слезы над  ее  страницами, он  долго
колебался я,  наконец,  написал издевательскую статью,- а он мастерски писал
такие  статьи;  он  обошелся  с  этой  книгой подобно детям, которые, поймав
красивую  птицу, мучают  ее,  ощипывая  перья.  Его  жестокая  насмешливость
способна  была  нанести  урон  книге  Когда  Люсьен  стал  перечитывать  это
прекрасное произведение, все добрые чувства  в нем пробудились: в полночь он
прошел пешком через весь  Париж и, подойдя  к  дому д'Артеза, увидел  в окне
трепетный, целомудренный и неяркий свет. Как часто ему случалось смотреть на
это  освещенное  окно  с  чувством  восхищения  перед  благородным упорством
поистине  великого человека;  он  не  находил  в себе силы  войти  в  дом  и
несколько минут неподвижно сидел на тумбе. Наконец, движимый добрым ангелом,
он постучался; д'Артез читал, сидя у холодного камина.
     -   Что  случилось?  -  спросил  молодой  писатель,  увидев  Люсьена  и
догадываясь, что только страшное несчастье могло привести его сюда.
     - Твоя книга прекрасна!-вскричал Люсьен со слеза* ми на глазах.- А  они
приказали мне ее зарезать.
     - Бедный мальчик, тяжело тебе достается хлеб! -сказал д'Артез.
     -  Прошу вас  об одной  милости:  сохраните  в  тайне  мое  посещение и
оставьте  меня  в  аду моей  проклятой  работы.  Может  быть, нельзя  ничего
достичь, покамест не зачерствеет сердце.
     - Все тот же! - сказал д'Артез.
     - Вы считаете меня негодяем? Нет,  д'Артез, нет,  я ребенок, опьяненный
любовью. И он рассказал ему о своем положении.
     - Покажите  статью,- сказал д'Артез, взволнованный рассказом  Люсьена о
Корали.
     Люсьен подал рукопись, д'Артез прочел и невольно улыбнулся.
     -  Какое роковое  применение ума!-воскликнул он. Но он замолк, взглянув
на удрученного горем Люсьена, сидевшего в кресле.
     - Вы позволите мне  это  исправить?  Я возвращу  вам рукопись  завтра,-
продолжал  он.-  Насмешка  бесчестит произведение, серьезная  критика  порою
служит похвалой;  я изложу ваши  мысли в такой форме, что ваша статья окажет
честь и вам и мне. Свои недостатки знаю только я один!
     - Нередко, поднимаясь на гребень холма, находишь на пыльной дороге плод
и утоляешь  им  мучительную  жажду;  вот  он,  этот плод!  - сказал  Люсьен,
бросившись в объятия д'Артеза; рыдая, он поцеловал его  в  лоб и сказал:-Мне
кажется, я вам вручаю мою совесть, чтобы когда-нибудь вы мне ее возвратили.
     -  Для  меня  раскаяние  от  случая  к  случаю  -  великое  лицемерие,-
торжественно  сказал  д'Артез,-  подобное раскаяние  нечто  вроде премии  за
скверные  поступки. Раскаяние  -  это душевная  чистота,  которую  наша душа
обязана блюсти перед богом; человек, дважды раскаявшийся,- страшный фарисей.
Боюсь, что для тебя раскаяние - только отпущение грехов.
     Слова  эти  потрясли  Люсьена; медленно  шел  он, возвращаясь  в Лунную
улицу.  На другой день поэт отнес в редакцию статью, исправленную д'Артезом;
но с того времени им  овладела тоска, и он не всегда мог скрыть ее. Вечером,
когда он вошел в переполненную залу  Жимназ, он испытывал жестокое волнение,
обычное перед театральным дебютом близкого существа. Все  виды его тщеславия
были затронуты,  его взгляд впивался в лица зрителей, как взгляд обвиняемого
впивается  в лица  присяжных  и  судей; он  вздрагивал  от малейшего  звука;
малейшая оплошность на  сцене, выход и  уход Корали, малейшее изменение в ее
голосе  приводили его  в  крайнее возбуждение.  Пьеса,  в  которой выступала
Корали, была из тех  пьес, что  проваливаются и вновь появляются на  театре;
пьеса  провалилась.  Выход  Корали  на  сцену  не  вызвал  рукоплесканий,  и
холодность партера ее сразила. В ложах хлопал один Камюзо.  Люди, посаженные
на балконе и в  галерее, оборвали рукоплескания торговца шелками, зашикав на
него:  "Тише!"  Галерея  вынуждала  клакеров  умолкнуть,   как   только  они
принимались   хлопать   с   чрезмерной   нарочитостью.  Мартенвиль   отважно
рукоплескал, и вероломная Флорина,  Натан и  Мерлен вторили ему. Когда стало
ясно, что пьеса провалилась, в уборной Корали собрались утешители, но своими
соболезнованиями они лишь растравляли рану.  Актриса  была в отчаянии, и  не
столько из-за себя, сколько из-за Люсьена.
     - Бролар нам изменил,- сказала она.
     Корали заболела жестокой лихорадкой, она была ранена в самое сердце. На
другой день  она  не могла играть.  Она чувствовала, что ее карьера кончена.
Люсьен  прятал от нее  газеты,  он  читал  их  в столовой. Провал  пьесы все
фельетонисты приписывали Корали:  она-де  была  чересчур  высокого мнения  о
своем таланте; она могла блистать  на Бульварах, но в Жимназ оказалась не на
месте;  ее  увлекало  похвальное   честолюбие,   но   она  переоценила  свои
способности и взяла  роль не по силам. Люсьену пришлось прочесть посвященные
Корали искусные тирады,  которые были составлены в  духе  лицемерных статей,
когда-то написанных  им  о Натане. Люсьена  обуяла  ярость, достойная Милона
Кротонского, когда  тот почувствовал, что его  руки  ущемлены в стволе дуба,
который он сам расщепил. Он побледнел: его друзья давали советы Корали, и за
их  словами,  пленяющими  сердечностью,  любезностью,  участием,  скрывалось
жестокое коварство.  Они рекомендовали  ей играть роли, которые, как  хорошо
было  известно  вероломным  авторам  этих гнусных фельетонов,  находились  в
полном противоречии с ее дарованием.  Таковы  были отзывы роялистских газет,
написанные без  сомнения по указке Натана. Что касается  либеральных газет и
мелких  листков,  они  изощрялись  в  язвительных   намеках  и  насмешках  -
излюбленный  прием  Люсьена. Корали,  услышав  подавленные рыдания  Люсьена,
вскочила с постели, увидела газеты,  пожелала просмотреть их и  все  прочла.
Потом она опять легла, не вымолвив ни слова. Флорина участвовала в заговоре,
она предугадала  исход, она  выучила  роль Корали, она репетировала  ее  под
руководством  Натана. Администрация,  не  желая  снимать пьесы, решила  роль
Корали  передать Флорине. Директор пришел  к  бедной актрисе  и застал ее  в
слезах, в удрученном состоянии; но когда он в присутств